И тут, среди уныния и отчаяния, когда мысли сбивались и отказывались слушаться хозяина, когда, казалось бы, ему было ровным счетом ни до чего, кроме мечты о корыте с горячей водой, куске хорошо прожаренного мяса с луком и мягкой перине до следующего полудня, невесть откуда возник подлый вопросик: а зачем тебе все это? Зачем терпеть лишения, раскрывать заговоры, замышлять заговоры, вербовать заговорщиков, предавать заговорщиков, подчинять свою жизнь чужой воле, сносить лишения, быстро и без остатка выжигать из души угрызения совести, склонять голову перед теми, кто имел власть, сносить головы тем, над кем власть имел ты, куда-то вечно стремиться, чего-то желать, если сейчас ты тот, кто ты есть: одинокий, замерзший никто, бегущий от смерти, уже во многом лишенный жизни, не предоставленный себе, своим желаниям и слепо верящий, что ценой потери собственной свободы можно приобрести место в иерархии сильных мира сего. До сегодняшнего дня он чувствовал свою избранность и гордился тайным положением. Ему было подвластно многое из того, что никогда не будет подвластно большинству вабонов. Он сравнивал себя с дядей и отмечал, что не очень-то ему и уступает по влиятельности. Уж во всяком случае, не по вызываемому своим появлением трепету. Теперь, когда туман гордыни сам собой рассеялся, Сима с отвращением и ужасом увидел себя со стороны. Он был никем. Да, племянник своего всемогущего дяди. Но в качестве мальчика на посылках. При том, что мальчиком он не был уже ой как давно. Зачем были все эти предательства, заговоры и убийства, если теперь, обремененный их вечным грузом, он вынужден бояться собственной тени, прятаться от безразличных к нему фолдитов, сносить дождь и мокрые, теряющие чувствительность ноги, а не сидеть в собственном доме и не потягивать любимый медовый крок в обществе нескольких наиболее преданных ему телом и душой служанок? Дядя может себе это позволить. И многие эдели, гораздо ниже и дяди, и его самого по положению, тоже могут. Сейчас он видел перед собой их распираемые от смеха физиономии и ненавидел всех. И в первую очередь - себя…
Ему казалось, что он уже очень давно бредет под дождем, однако, оглянувшись, Сима увидел невдалеке, в паре сотен шагов, крышу избы, давшей ему ночлег. Что же происходит? Быть может, действительно стоило рискнуть и отправиться обратно по подземным ходам? Там хоть не видно, какой ты немощный и как медленно идешь. На поверхности все по-другому, все не так, как хотелось бы: мокро, холодно, голодно и страшно. Он сунул руку под шубу и нащупал стрелу. Сомнительное оружие. Если кто увидит, как тянешься за пояс, решат, что там по меньшей мере топор. А ты, ты достанешь эту щепку и будешь ею кого-то пугать? Может, ее вообще выбросить, чтобы себе хуже не сделать? Безоружных иногда жалеют. Даже фолдиты. А если нет?
Между тем дорога пошла вверх, на холм. Точнее, вовсе и не дорога, потому что до него никто тут раньше не ходил. Если бы он вышел накануне, до дождя, ему пришлось бы продираться по колено в снегу. За утро дождь прилично погрыз сугробы и вместе со снегом ушел под землю.
С холма открывался обзор получше, и Сима остановился перевести дух. Если он сможет пройти столько же, а потом еще столько же и так раз пять, он с грехом пополам дойдет не то до туна, не то до первых изб Большого Вайла’туна, во всяком случае, их там, за зеленым ельником, было несколько, и из каждой трубы курился слабенький, но такой притягательный дымок. Левее холма, огибая его подножие, медленно катила одинокая телега на колесах, запряженная худенькой лошадкой. С такого расстояния было не определить, сколько в телеге седоков, зато Сима сообразил, что появление телеги говорит о существовании там проезжей дороги. Вот бы нагнать эту клячу и попроситься на подвоз. Он забыл, что хотел передохнуть, и, напротив, прибавил шагу. Тем более что под уклон идти было гораздо приятнее.
На какое-то время дождь перестал. Зато поднялся ветер, еще сильнее прежнего. Сима тяжело дышал и отфыркивался, сознавая, что пустился в безнадежную погоню главным образом для того, чтобы согреться. Надо заметить, что ему это вполне удалось. Сделалось даже жарко. Каждый шаг отдавал сильным ударом в голову. Пустой желудок отчаянно ныл, поедая за неимением лучшего самого себя. Ноги скользили по мокрой жиже и заплетались. Хотелось бросить все, упасть на снег и дожидаться прилета Квалу. Едва ли она страшнее, чем эта его дурацкая затея с путешествием через земли подлых фолдитов, вероятных дружков свирепых лесных дикарей. Сима представлял себе Квалу в виде большеголовой женщины-совы с кривым клювом и вытаращенными круглыми глазами. Собственно, так ее представляли себе многие вабоны. В этом образе для Симы было много знакомого и даже отчасти родного: его тетка, жена Томлина, была точь-в-точь сова Квалу, какой ее изображают в виде глиняных кукол, разве что без крыльев. И при этом если она кого и клевала, то исключительно мужа, покорно сносившего ее вздорные выпады. С Симой Йедда была строга, иногда открыто отчитывала за то, что представлялось ей недозволительным проступком, однако он разительно напоминал внешне свою мать, ее старшую сестру, и до настоящего гнева у них никогда не доходило.
В худшем случае Сима отделывался тетушкиным окриком, опускал голову и смирно ждал прощения. Если Квалу такая же, как Йедда, она может поранить его своими острыми когтями, но при этом в мгновение ока донести до заветного дома. Сима очень живо представил себя парящим высоко над Вайла’туном и увидел сверху крохотные избушки вабонов и маленький замок, в котором сейчас вершилась судьба всех этих потерявших покой земель. "Какая мелюзга!" - подумал он, вообразив, как пролетает над рыночной площадью, а людишки задирают головы и указывают на него друг другу. Они думают, что владеют чем-то, а на самом деле завтра никого из них здесь не останется и никто про них не вспомнит. А вон лучники на стенах, изготовились стрелять по нему, не понимая, что ни один их лук до него не достанет. Ничего, пусть попыжатся. Иногда человеку полезно осознать свою никчемность. Чтобы смирить гордыню и вернуться к более насущным делам. А у него сейчас нет дела более насущного, чем пешком, ползком или по воздуху добраться до любимой комнаты в нелюбимом доме, запереться от всех на затвор и предаться блаженному отдыху и долгожданной трапезе!
К приятному своему удивлению, Сима довольно скоро обнаружил, что погоня не была лишена определенного смысла. Не то телега притормаживала, не то издалека казалось, будто лошадь идет быстрее, но в итоге расстояние между обессилевшим Симой и сутулой спиной возницы неумолимо сокращалось. Теперь Сима видел, что человек в телеге один. Мужчина или женщина - непонятно, но точно один. Если только остальным не вздумалось прилечь и поспать под дождем. Его уже можно окликнуть. Вот только стоит ли? Если он испугается и стегнет лошадь, Симе уже будет за ними не угнаться. Нет, надо подойти поближе. Ну-ка, прибавь ходу, летун бескрылый!
Сидевший в телеге не мог не замечать его приближения. Сима громко дышал, то и дело заходился от кашля, ругался себе под нос - одним словом, производил немало громких звуков, от которых чуткая лошадь не раз поводила ушами и косилась на преследователя правой частью своей длинной морды.
- Эй! - не выдержал наконец Сима. - Обожди на милость. Совсем с ног сбился, за тобой поспевая.
Ему казалось, что в этих местах жители говорят примерно так. Кто-то ему рассказывал. Он запомнил. Вот только правильно ли запомнил?
Возница вздрогнул, глянул на лошадь и повернул голову. Вроде мужик, а не поймешь. Толстое круглое лицо без бороды, с двумя лишними подбородками, голова, закутанная не то в платок, не то в рваной шапке, глаза близко посаженные, въедливые, взгляд из-под седых, почти невидимых бровей нехороший, острый, но только в первый момент, потому что в следующий дряблые губы растянулись в подобие улыбки, показали черные дыры вместо зубов, а хриплый, все ж таки женский голос ответил вопросом:
- Прокатиться надумал, что ли?
Никого в телеге не было. Пустая была телега. Порожняя.
- Я б тя, мил-человек, подвезла, - продолжала старуха, - да мне уже недалече тут. - Она ткнула большим пальцем за плечо, на те самые избы, которые с холма заметил Сима. - Если хочешь, сядай, мне, так и быть, не жалко. Денег с тебя, похоже, все равно не возьмешь…
Сима, не дожидаясь приглашения, уже плюхнулся в телегу с тыла. Если бы старуха отказала в помощи, он бы убил ее на месте, заколол стрелой в шею. Кто знает, может, еще придется… Но пока ему было не до нее: нужно было вдосталь належаться, надышаться и насмотреться в серое, но уже не роняющее дождь небо.
Телега затряслась под ним. Сима почувствовал себя младенцем в огромной люльке. Причмокнул, представив тяжелую грудь кормилицы Кадмона, когда та захаживала к нему в спальню вечером по пути домой. Вот бы вернуться сейчас в то замечательное время! Никаких страхов, сплошные ожидания и надежды, уют чужого богатства и полная голова замыслов, немногим из которых удалось воплотиться. Сейчас он уже не мог вспомнить, как звали ту кормилицу, но грудь у нее была что надо! Особенно левая…
- Сам-то откуда? - разогнала его сладкие грезы старуха.
Сима поднялся на локте и задрал голову. Старуха уже не смотрела на него, занятая поводьями. При желании ей можно было просто свернуть круглую башку, не прибегая к стреле и лишний раз не пачкаясь.
- Меня Радэллой кличут, - так и не услышав ответа, продолжала женщина. - А тебе люди какое имя дали, мил-человек?
- Тангай, - ответил Сима первое, что пришло ему в голову.
- Знавала я одного Тангая, - подхватила старуха. - Ты на него непохож. Он дровосеком был. Помер, поди, небось.
- Не знаю, других Тангаев не встречал, - легко соврал Сима и подложил руку под голову.
Телега раскачивалась и подпрыгивала. Возница из старухи получался никудышный: она то перетягивала поводья, отчего несчастная кляча дергала вперед, показывая норов, то отпускала совсем, приводя животное в недоумение и заставляя останавливаться в нерешительности. Вскоре у Симы снова разболелась голова, его мутило, а голодный желудок выворачивало наизнанку.
- Хочешь, я поведу? - не выдержал он и перевернулся на живот.
- Да ничего, отдыхай, недалеко уже, - ответила старуха, не оглядываясь и только усерднее понукая то, что когда-то родилось, чтобы быть лошадью. Сима не послушал ее и подсел рядом на козлы. Старуха бросила на него не испуганный, но подозрительный взгляд. - А справишься?
Сима пожал плечами, принял из мокрых варежек поводья и попробовал заставить конягу прибавить ходу. Получилось не сразу, но получилось. Во всяком случае, телега покатила ровнее.
- Значит, Тангай, говоришь? - переспросила старуха. Сима, не глядя на нее, хмуро кивнул. - Хорошее имя. Тот Тангай, которого я давным-давно позабыла, был мужик исправный. Когда жена у него померла, все к дочке моей сватался. Да, весело было. - Старуха прыснула, что-то вспоминая. - Да мы его дружненько отвадили. А что толку? Живет невесть где, почитай, на другом конце мира. Целыми днями на заготовках пропадает. Кому такой муженек нужен, спрашивается?
- А у вас тут что, большой выбор? - не сдержался Сима.
- Выбор не выбор, а за первого встречного нечего выскакивать, - усмехнулась старуха. - У меня вон теперь внучка на выданье, так я и ее кому ни попадя не отдам.
- Значит, дочка все-таки замуж вышла, - сообразил Сима.
- Так а чего не выйти-то? Конечно, вышла. Только померла, так и не родив. А внучка - дочка сына моего. Девочка прекрасная. Трудиться любит. По дому всегда все приберет да приготовит. Стряпать умеет похлеще меня. А уж лучше меня стряпать мало кто может.
"Зачем ей взбрело в голову все это мне рассказывать?" - подумал Сима, но промолчал, продолжая слушать вполуха.
- Сына тоже уже нет. Он на заставе служил, той, что первой еще по осени сгорела. Может, и не погиб, конечно, раз я его тела не видала. Так ведь был бы жив, вернулся бы, скажи? - Сима кивнул. Его внимание куда больше привлекали приближающиеся избы. - Вот и я так думаю. А жене его, Квалу ее забери, только того и надо было. Вильнула хвостом и в Малый Вайла’тун подалась чуть ли не наутро, после того как новости из Пограничья пришли. Дочку мне оставила. Хоть за это ее благодарю. Да а чего благодарить-то, ей бы та только в обузу была… Слышала, она теперь у какого-то эделя тамошнего живет, на содержании, причем таких, как она, говорят, у него аж целое стадо. - Старуха снова засмеялась удачно подобранному слову. - Ну и пусть. Лишь бы не возвращалась. А уж мы с Пенни как-нибудь проживем.
- И сколько же твоей Пенни зим? - поинтересовался Сима, поинтересовался довольно искренне.
Прежде чем ответить, старуха внимательно посмотрела на него, однако, наверное, не увидела перед собой ничего, кроме замученного бедняги, потому что честно призналась:
- Не считала, но думаю, что тринадцать или четырнадцать. А тебе зачем?
Сима любил этот возраст. Обычно ему попадались подружки постарше, но на его веку было несколько случаев, когда удавалось заполучить пленницу - ровесницу этой Пенни. Бывало, правда, много слез и крика, но Симе особенно нравилось покорять непокорных. Особенно если они сопротивлялись не от стыда, а от страха.
- Мне незачем, - ответил он и добавил, указывая рукой на избы: - Сюда, что ли?
При ближайшем рассмотрении изб оказалось шесть. Они стояли рядком вдоль дороги, отгороженные друг от дружки низенькими плетнями, и у каждой над трубой курился серый дымок. Позади изб, как водится, чернели огороды с покосившимися сараями да побросавшие листву плодовые деревья. Все было уныло и безлюдно.
- Хорошо тут у вас, - сказал Сима.
- Да уж не жалуемся, - ответила ему посерьезневшая как-то сразу старуха. - Ну, изыди давай. Приехали.
Сима послушно слез с телеги и остался стоять посреди дороги, наблюдая, как негостеприимная попутчица справляется с поводьями и пытается заехать в ближайший дворик.
- Может, калитку все-таки подержишь? - крикнула она, когда окончательно поняла, что одной не справиться.
Сима пожал плечами и лениво подошел к плетню. Калиткой служила жердь, которая была заранее кем-то отодвинута в сторону, но недостаточно, чтобы телега проехала, не задев колесом. Он снял жердь и бросил на землю. Старуха что-то сердито пробурчала, но тихо, и телега всеми колесами проехала по жерди. Сима стал укладывать не только мокрое, но теперь еще и грязное дерево на место, исподлобья следя за дальнейшим. Старуха устало спустилась в лужу и первым делом принялась отвязывать от оглобель лошадь.
- Пенни! - крикнула она. - Куда ты запропастилась? Иди-ка помоги мне.
Сразу же дверь избы распахнулась, и на порог выскочила среднего роста кукла, с головы до ног накрытая не то полотенцем, не то скатертью, одним словом, чем-то пестрым и неподходящим. При всем при этом Сима с изумлением отметил, что кукла бежит через двор босиком, словно не замечая ни луж, ни холода. Лица странного создания он не видел, но руки, придерживавшие скатерть, были маленькие и бледные.
Пока обе женщины возились с лошадью и телегой, Сима недолго думая шмыгнул в оставшуюся распахнутой дверь дома. Внутри все было точно так же, как в том торпе, где его чуть не убили. С той лишь разницей, что здесь царили тепло и уют. Чувствовалось, что тут живут постоянно. И пахло не только сухими травами и грибами, развешанными по стенам, но и вареной едой.
Сима понимал, что рискует, что не сможет оправдаться, но был бессилен что-либо с собой поделать. Усталость, холод и голод оказались сильнее. Он только и успел, что сбросить при входе мокрые ботинки, стянуть расклякшие носки и устремился к печи, на которой аппетитно бурлил и попыхивал белым паром чугунок. С удовольствием обжигая пальцы, он сбил на сторону крышку и готов был сунуть руки в кипящее варево, но его взгляд вовремя упал на забытую рядом с чугунком большую деревянную ложку. Первым ему удалось выловить средних размеров шматок говядины на кости. Мясо было не до конца проварено, жесткое, однако Сима впился в него зубами и стал грызть и жевать, уже не замечая ничего вокруг и упиваясь давно забытым вкусом. Наслаждение, нахлынувшее на него после двух голодных дней, трудно было описать, да и описывать было некогда. Нужно было есть, жрать, насыщаться, давиться, заглатывать, чавкать, чтобы скулы сводило, чтобы побеждать этот подлый голод, чтобы снова чувствовать себя человеком, чтобы когда-нибудь наконец позволить себе не думать о еде…
Появление хозяек нисколько не смутило его. Сима пристроился на краешке стола и с трудом пережевывал недоваренную зелень, которая норовила вывалиться из его набитого мясом рта, и он запихивал ее обратно жирными пальцами.
Вбежавшая первой девочка ойкнула и юркнула за широкую юбку старухи, которая застыла на пороге и некоторое время тупо смотрела на незваного гостя, потеряв от такой вопиющей наглости дар речи. Когда же этот дар вернулся к ней, Сима услышал такую отборную брань, о существовании которой даже не предполагал. Старуха призвала на его голову все возможные несчастья, самым невинным из которых был топор пьяного дровосека, неоднократно вспомнила смертельные возможности Квалу и остановилась только тогда, когда внучка расплакалась.
- Я прошу меня простить, - добродушно отмахнулся Сима, - но мне очень хотелось есть.
Старуха резко отстранила прильнувшую было к ней Пенни, подскочила к аппетитно рыгнувшему ей навстречу негодяю, подняла карающую руку, но бить по улыбающейся физиономии не стала, а схватилась за кастрюлю.
- Ты знаешь, что ты наделал, урод? Это была наша с ней еда на ближайшие три дня, а то и на четыре! Что нам прикажешь жрать теперь? Твои испражнения? Ублюдок! Ворище! Откуда только ты такой свалился мне на голову?
- Все это легко поправить, - выждав паузу, возразил Сима. - Ваша замечательная кастрюля не дала мне умереть, и я готов расплатиться тем же. Я тоже не позволю вам умереть от голода.
Признаться, прозвучало это так, будто Сима имел в виду, что позволит им умереть от всего чего угодно, кроме голода. Старуха ничего этого, разумеется, не заметила, но выхватила суть и снова молча уставилась на гостя, ожидая объяснений. Объяснений не последовало. Вместо этого Сима снова громко рыгнул, икнул и попытался изобразить на лице смущение. Это ему определенно не удалось - стеклянный взгляд остался наглым и заносчивым.
- Пенни! - крикнула старуха, проворно просовывая руку куда-то сбоку от печи и извлекая на свет не нож, не кинжал, а здоровенный тесак, которым одинаково удобно как резать мясо, так и рубить кости. - Сбегай-ка кликни Каура. Пусть сыновей прихватит, если хочет. А я пока этого гнуса посторожу.
Внучка кивнула и умчалась исполнять поручение, а бабка, не спуская с Симы въедливых глазенок, угрожающе расставила ноги и взяла грозное оружие на изготовку. Благодушный вид исчез с побледневшей физиономии гостя. Челюсти остановились, он перестал жевать и задумался над только что услышанным. Сейчас сюда ввалится лихая ватага фолдитов, и ему крышка. В лучшем случае его сильно поколотят, хотя могут и зарубить. Зазубрины на лезвии говорили о частом его употреблении. Да и руки у старухи сильные, такие в последний момент не дрогнут.
- Ножик-то положь, - сказал Сима. - Нехорошо получается.
- Сейчас все хорошо получится, - заверила она, оглядываясь на дверь. - У нас тут с такими, как ты, знаешь, что делают? Не знаешь? Узнаешь. У честных людей последний кусок отбирать! Зверь ты, вот ты кто! Зверина и ворище!
- Я…