Потом его лицо сморщилось - там, в траве, оно сморщилось, как будто только теперь он все же надумал плакать. Но вместо слез его глаза налились красным, и он зажмурился - быстро, судорожно, одним глазом, точно решил подмигнуть напоследок, - и исчез из цепи.
На его месте в цепи возникла жуткая, болезненная, стылая пустота. Но его страх остался. Как блуждающий огонек. Как разряд. Как вспышка фантомной боли. И когда одна из овчарок жадно лизнула истекающий красным ствол, и когда Линц с мечом направился к Марату, этот страх завертелся по кругу, умножаясь, нарастая, дрожа, и в конце концов, когда снова послышался звук, будто колют орехи, когда Марат тоже исчез из цепи, этот страх перестал быть просто страхом. По крайней мере, для Зины он стал чем-то другим. Тем, что заставляет людей падать на колени, лизать руки, визжать, умолять, валяться в грязи… Возможно, уже тогда она была слабым звеном.
- Пожалуйста, - прошептала она белокурым ведьмам, стоявшим у нее за спиной. - Пожалуйста, не надо меня убивать. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Я все сделаю…
Ведьмы ей не ответили. Вместо них отозвался Леня - молча, без слов. По цепи:
- Не смей унижаться.
- Мне страшно!
- Я тебе помогу. Закрой глаза…Так, хорошо. Мы в цепи. Я держу твою руку. Ты чувствуешь, как я держу твою руку? Хорошо… Теперь я тебя обниму. Ты, главное, не смотри, не открывай глаза, ладно? Ты чувствуешь, как я тебя обнимаю?.. Теперь тебе не так страшно?.. Представь себе, что сейчас мы просто заснем… Главное - не смотри…
Она не смотрела. Она представляла. Она чувствовала, как он ее обнимал. В фантомном мире, который он напоследок для нее создал. Тогда, раньше, в реальном мире он не обнимал ее никогда. Он не любил ее. Но теперь это уже не имело значения. Она засыпала…
Уже сквозь сон она услышала звук - как будто раскололи орех. И шипение - точно орех теперь жарят в костре. И он пахнет жареным мясом… Она почувствовала, как Леня разжал объятья - тихо и бережно, словно боясь ее разбудить. Потом он исчез. И исчезла цепь. А к ее шее прикоснулся металл.
Удар меча показался ей укусом осы с ледяным тонким жалом.
Умирать было трудно. И не было никакого туннеля.
2
ОБОРОТЕНЬ
Ее глаза никогда не мигали - с тех пор, как Полая Земля ослепила ее сестру, она тоже не могла сомкнуть глаз.
Они были не просто сестрами. Не просто сестрами- близнецами. Эльза и Грета Раух - они были неотличимы. Их тела умели повторять движения друг друга, их сердца бились в одинаковом ритме, они вдыхали и выдыхали воздух одновременно, они видели общие сны, они знали мысли друг друга, они не нуждались в словах, их светло-голубые глаза одинаково щурились, идя босиком по песку, они оставляли одинаковые следы…
Они умели говорить с духами и знали древние заклинания, они умели выведывать тайны и нападать стремительно и бесшумно. В "Аненербе" их звали оборотнями, и они были оборотнями - потому что появлялись внезапно и исчезали бесследно, потому что подменяли друг друга, превращались друг в друга, потому что у них было два тела, наполненных общей душой.
Для "Аненербе" они были бесценны. Потому что многие были столь же хитры и быстры, но только они умели быть одним человеком, находящимся в разных местах. И многие умели обращаться к невидимым духам, но только они могли выкликать духов так громко, сложив в один два своих одинаковых голоса. И многие знали древние заклинания, но, произнесенные двумя одинаковыми ртами, только их заклинания удваивали свою силу.
Уже в феврале сорок четвертого они поняли, что исход войны будет не в пользу Третьего Рейха. Они закрывали глаза и видели Крымские горы весной, видели, как их войска отдают Симферополь и Евпаторию, Феодосию и Судак, Алушту и Севастополь… Они закрывали глаза и видели Крымские горы весной, видели, как закрывались для них, один за другим, все входы. Все входы в Полую Землю… Они знали, что случится летом под Минском, знали все, что случится потом. Но они были бесстрашными воинами, они готовились пройти свою войну до конца и принять общую смерть.
Мартин Линц - их непосредственный командир в "Аненербе", их любовник и их наставник - обергруппенфюрер Линц рапорядился иначе. Эльзу Раух он отправил в Аргентину за год до конца войны, вместе с другими посвященными. А Грета осталась.
Неизвестно, как он сделал свой выбор. Как выбрал между двумя одинаковыми телами, голосами, сердцами… Возможно, Эльзу он любил все-таки больше - и поэтому хотел сохранить ее жизнь. Или, напротив, он любил ее меньше - и поэтому оставил при себе ту, другую, без которой не мог.
Эльза и Грета - оборотни, лишенные своих полнолуний… Эльза и Грета не виделись с тех пор никогда. Они разделили роли. Та, что уехала, навеки превратилась в волчицу; та, что осталась, надела человеческую личину.
Но они сохранили связь. И когда Грета в муках рожала на свет свою дочь, Эльза кричала и выла там, на другом конце света, и мудрый аргентинский шаман подавал ей настой из трав. Обезболивающий, для рожениц.
…После войны Грета Раух и Мартин Линц готовились принять общую смерть. За месяц до начала Нюрнбергского процесса оба они получили текст обвинительного заключения. Внизу американцы оставили свободное место. Чтобы обвиняемые могли оставить там свой комментарий.
На том месте, где Рудольф Гесс написал "Я ни о чем не жалею", на том месте, где Геринг написал "Победитель - всегда судья, а побеждённый - обвиняемый", на том свободном, специально оставленном для комментария месте Мартин Линц приказал Грете написать "У меня был лишь один способ сражаться с нацистскими чудовищами - притворяться одним из них". Сам же он написал: "Вам не остановить детей Люцифера. В следующей войне победа будет за нами".
В сорок шестом, После Нюрнбергского процесса, Грета Раух готовилась принять общую смерть с Мартином Линцем. Но Грета была оправдана. Мартин Линц - ее командир и возлюбленный, Мартин Линц - отец их голубоглазой малышки, Мартин Линц - отец матери, обергруппенфюрер Линц принял свою смерть в одиночестве.
Он умер не так, как предписали ему победители. Не в душном спортзале Нюрнбергской тюрьмы, пропахшем звериным потом американских тюремщиков, где в ночь на 16 октября детей Люцифера вели по тринадцати деревянным ступеням и вздергивали на трех черных виселицах… Он умер за сутки до этого в своей камере - спокойно и тихо. Тюремный врач так и не смог понять, что вызвало смерть.
Но мы понимаем. Мартин Линц сам вызвал к себе свою смерть - вызвал, как вызывают такси или веселую девочку на ночь, вызвал так, как хозяин вызывает слугу. Мы знаем: он лег на холодный пол, на спину, и плотно закрыл глаза, чтобы больше их никогда не открыть. Он выдохнул воздух из легких - весь без остатка, чтобы больше никогда не вдыхать, - и прислушался к биению сердца. Его наставник в обществе "Врил" умел исполнять двухчастное упражнение "Тишина и шумный поток": полностью расслаблять сердечную мышцу и затем снова заставлять ее сокращаться, гоня кровь по венам, - а обергруппенфюрер Линц не зря был одним из лучших учеников. Он знал, что вторая часть упражнения не всегда обязательна. Знал, что порой достаточно "тишины".
Он дождался, когда его сердце в последний раз толкнет к ногам густеющую горячую кровь, и еще три-четыре минуты оставался внутри, борясь с собственным телом, с собственным теплом и с собственной жизнью. Это была его последняя битва. Когда она завершилась, когда пришел окончательный холод, он оставил свое тело рычащим от злости тюремщикам и отправился в Сумеречную Долину.
Мы знаем, почему он выбрал такую смерть. Лишь павшие в битве воины обретут власть и силу. Извивающимся на виселице пленникам никогда не править Полой Землей.
Мы знаем, как принял свою смерть Мартин Линц.
Если нам не повезет в нашей войне, если нам не оставят выбора наши враги, если мы будем заперты и безоружны, мы должны будем поступить точно так же. Ведь не зря же нас обучили упражнению "Тишина и шумный поток".
Ведь не зря же мы были лучшими учениками.
3
ЗИНА
- …Не было никакого туннеля. И не было никакого света в конце. Там было серо - так серо, как не бывает серо даже в самую пасмурную погоду, так серо, как бывает только в предрассветном, тяжелом и очень глубоком сне… Сначала мне показалось, что не было вообще ничего. Серая пустота - ав ней какое-то жужжание, наподобие шмелиного, что ли. И еще это чувство - такое знакомое чувство, как будто ты забыл что-то важное, что-то решающее, что-то, без чего ты не сможешь жить дальше… Потом желание вспомнить сменилось просто тоской - тоской по чему-то, что было мне дорого, дороже всего. Тоской по чему-то, что у меня отобрали и о чем я забыла. Потом прошла и тоска - осталась только жужжащая пустота, она убаюкивала, она разрешала не помнить и не чувствовать боль, она приглашала к себе, в себя, она позволяла с ней слиться, стать никем, стать вибрирующей пустотой и исчезнуть….
И вот тогда я впервые услышала голос. Голос ангела, как я его потом назвала. Как мы все его потом называли… Этот голос рождался словно внутри меня, но в то же время звучал и снаружи. Он доносился со всех сторон сразу и ниоткуда конкретно. Этот голос…Его обладатель казался спокойным и почти нежным - но равнодушным и безапелляционным, как опытный врач.
Первым делом он напомнил мне то, что я никак не могла вспомнить сама.
- Вы умерли, - сказал он. - Вас казнили, а после сожгли на ритуальном костре. Когда спадет пелена, я укажу вам путь в Сумеречную Долину.
Ни любви, ни сомнений, ни злости. Лишь участливое безразличие. Лишь готовность направить, поправить, выполнить долг.
В тот момент я решила, что ко мне обращается ангел… Всегда проще поклоняться тому, кто тобой управляет, а не анализировать его слова и поступки. Всегда проще подчиняться тому, кто умеет летать, а не тому, кто копошится во тьме. Проще верить, что у него есть большие белые крылья. А темно тебе лишь потому, что они заслоняют солнечный свет…
Пелена - какое дьявольски точное слово. Когда спала пелена, я увидела их, остальных. Валю, Леню, Марата. Они сидели в пыли…
Мы все сидели в пыли среди каких-то полуразрушенных промышленных зданий, заброшенных больничных строений и грязно-белых обветшавших НИИ. Огромные насекомые - наподобие увеличенных в сотни раз комаров и жуков - хрустко ползали среди, щебенки и беспорядочных груд стекла и камней.
У ребят был какой-то потерянный, сонный вид.
- Это… что?.. - произнес Валя монотонно и тихо.
А потом поднес руку к шее и сказал еще:
- У меня болит горло. Мне жарко.
- Разве вы не слышали голос? - спросила я. - Этот голос… Он сказал, что мы умерли. И что он укажет нам путь.
Нет, они не слышали голос. Никто из них. Я единственная могла его слышать. И еще я единственная не чувствовала ни боли, ни жара. В тот момент я решила, что это мой дар. Благодать.
- Вы сейчас на границе, - сказал голос. - Вам пора отправляться в Сумеречную Долину. Передай мои слова остальным, моя девочка. Выполняй.
И я выполнила. Я все передала слово в слово.
- Слушай, Зина, - заныл в ответ Валя. - А мы что же, в аду? Почему нам так жарко? Почему нам так жарко и больно? Ты спроси у него… Пусть он скажет…
И я спросила.
- Это просто фантомные боли, - ответил голос. - Воспоминания тела. Очень скоро это пройдет. Скоро все пройдет. А теперь, моя девочка, надо сосредоточиться на поиске башни.
- Мы не видим никакой башни.
- Постарайтесь увидеть. Это может быть собственно башня или что-то… вроде того. Дворец. Или высотный дом. От него, возможно, исходит вибрация… Или какие-нибудь странные звуки. Или отсветы. Или что-то еще.
В тот момент мне впервые почудились в голосе ангела неуверенные и даже тревожные нотки. Слишком много "возможно", "или", "что-то" и "вроде". Но когда я повторила его слова вслух, Марат вдруг воскликнул:
- Посмотрите! Смотрите туда! Там Спасская башня!
Там, куда он указывал, мы действительно увидели башню. Мы не замечали ее до сих пор, и, однако же, она была там. Она высилась позади больничных корпусов и промышленных зданий. Она очень напоминала кремлевскую Спасскую башню, разве что была какой-то выцветшей, блеклой, как и все в этом месте. Ее цвет не был цветом венозной крови. Ее цвет был цветом сукровицы, впитавшейся в марлю. Ее шпиль тонул в сером тумане - так что мы не могли видеть, была ли на верхушке звезда. Ржаво-черный циферблат часов был пустым, без делений и стрелок.
И оттуда, от циферблата, исходило жужжание. Оно больше не казалось шмелиным - скорее жужжание трансформаторной будки.
Мы направились к башне по песку, щебенке и пыли. Продвигаться приходилось с усилием, точно воздух был плотный и вязкий. Точно мы брели по дну океана. Точно все происходило во сне.
Мы дошли до ворот. Над воротами висела табличка. Она крепилась на ржавом гвозде и сама была изъедена ржавчиной.
Воздух был неподвижен, но она дребезжала, точно дул сильный ветер. Мы дотронулись до блеклой стены - башня мелко вибрировала.
Мне казалось, что надписи на табличке не разглядеть. Я не видела ни одной буквы, но Леня, щурясь, прочел:
- Министерство…
И тогда мы все тоже смогли разобрать это слово. Оно словно бы вдруг проступило поверх грязи и ржавчины.
- Министерство, - сказала я вслух. И ангел тут же ответил:
- Министерство? Там написано "Министерство"? Ну, конечно. Естественно.
В ангельском голосе мне вдруг почудилась суетливость. И еще что-то вроде насмешки. Но я прогнала эти мысли. Всегда проще поклоняться тому, кто тобой управляет, а не анализировать его слова и поступки.
4
ОБОРОТЕНЬ
Ее глаза никогда не мигали - с тех пор, как Полая Земля ослепила ее сестру, она тоже не могла сомкнуть глаз.
Эльза и Грета - оборотни, лишенные своих полнолуний… Эльза и Грета навсегда разделили роли. Та, что осталась, надела человеческую личину. Она пользовалась уважением в Бундестаге. Ей пожимали руку правители нового обессмыслившегося мира. Советские пионеры присылали ей благодарственные открытки. Грету Раух провозгласили защитницей слабых. Ее-то, считавшую любое проявление слабости чем-то сродни симптому стыдной болезни, навроде жесткого шанкра или зеленых слизистых выделений! Ее-то, ненавидевшую свою дочь за слабохарактерность!.. Осту пившемуся, упавшему на асфальт малышу-внуку она строго-настрого запрещала кричать и плакать. "Боль терпят молча, - говорила она. - Унижение заслоняют улыбкой". Если внук все-таки плакал, она давала ему подняться, а потом толкала обратно на землю. "Падающего толкни"…
5
ЗИНА
…В ангельском голосе ей вдруг почудилась суетливость. И еще что-то вроде насмешки. Но она прогнала эти мысли. Всегда проще поклоняться тому, кто тобой управляет, а не анализировать его слова и поступки.
А потом они четверо открыли ворота и зашли внутрь башни. И спускались, очень долго спускались вниз по крутой грязной лестнице. А потом они шли по тоннелю - очень темному, и в конце его не было света. Просто тьма превратилась в унылую серость, когда они вышли.
Там были поля и холмы с пожухлой травой, там были люди с оружием. Одни зажимали свои бескровные раны, другие громко стонали. Там кто-то бил в барабан, а кто-то командовал невидимым войском. Там кто-то кричал во всю глотку, а кто-то тихо покачивался из стороны в сторону, усевшись на корточки. Там кто-то стрелял, а кто-то пытался собрать в пригоршни свои внутренности. Там были духи павших в бою. Там было сумрачно и безветренно. Там были темные, прогнившие избы, облезлые особняки, помятые гаражи, кирпичные и бетонные строения на сваях. А вдалеке, на высоком холме, виднелась старая крепость…
И голос ангела велел им занять любой пустующий дом в этой огромной долине.
Они выбрали здание, похожее на их интернат. Блекло-желтое двухэтажное здание с портиком. Окна были разбиты, штукатурка местами осыпалась. Шесть коринфских колонн потемнели от влаги и копоти.
Там, внутри, были тумбочки и скрипучие раскладушки, стоявшие в ряд. На подоконнике - горшки с засохшей геранью и гипсовый бюст с растрескавшимся оплывшим лицом. Там были стулья на металлических ножках, а когда они подумали про столовую, нашлась и столовая.
Раскосый повар, не то китаец, не то узбек, в затертом белом халате, разлил им выцветший борщ по четырем нечистым тарелкам. На той руке, которой он сжимал ржавый половник, недоставало трех пальцев.
- Завод, - без выражения сказал повар. - Авария. Отрезало пальцы. Потом заражение. Умер.
А Зина ответила:
- Странно. Ведь ангел сказал, что здесь живут только павшие в битве.
- Здесь не живут. И здесь нету ангелов, - монотонно отозвался беспалый. - Что до меня - имею допуск во все округа. Я здесь работаю. Я работаю от генератора.
- Я не чувствую вкуса, - сказал Валя. - И мне больно глотать.
- Кому добавку, - вяло ответил беспалый. - Берите добавку. Скоро совсем забудете, как глотать. Разучитесь кушать. Пока получается, берите добавку… Здесь нету ангелов. - Повар уставился на Зину своими узкими щелками. - Здесь нету ангелов. Нету ангелов. Ты не получишь добавку.
- Нет, есть, - ответила Зина. - Один из них со мной говорит. Только со мной.
Ее ангел продолжал говорить только с ней.
6
ОБОРОТЕНЬ
…Та, что уехала, навеки превратилась в волчицу. Перон уважал нацистов, и вместе с другими нацистами Эльза Раух работала над ядерной программой Перона. А еще она искала Полую Землю. Мудрый аргентинский шаман, про которого говорили, что он умеет превращаться в белого ягуара, привел ее ко входу в пещеру. Он сказал, что никогда не привел бы туда белую женщину. Он сказал, что привел ее, потому что увидел в ней дух белой волчицы.
Он сказал, если духам пещеры понравятся голубые глаза белой волчицы, они разрешат ей смотреть, а потом отпустят, не тронув. Но если им не понравится ее взгляд, если она чем-то их разозлит, напугает, расстроит - в этом случае они придумают для нее наказание. Они могут забрать ее разум. Ее тело. Или ее душу. Они могут забрать все, что угодно…
Он сказал, она должна идти в пещеру одна. Он не пойдет с ней. Не пойдет, потому что ему слишком страшно.
- Но ты был там, - сказала Эльза шаману. - Ты уже был там однажды, и с тобой ничего не случилось. Почему ты боишься? У тебя ведь ничего не забрали!
- У меня нет, - ответил шаман спокойно. - Но у белого ягуара… У белого ягуара они отняли сердце и разум. Он не понравился подземным духам и они его покарали.
- Покажи мне белого ягуара, - попросила Эльза. - Я хочу видеть, что сделали с ним твои духи.
- Я больше не выпускаю его, - ответил шаман. - Раньше я выпускал его каждую девятую ночь, но теперь…Теперь никогда.
- Почему?
Шаман долго молчал, сидя на корточках у входа в пещеру.
- Три года назад, - наконец сказал он. - Три года назад я спустился в эту пещеру. Я провел тут весь день и увидел все, что хотел. На закате я возблагодарил подземных духов за их доброту и вышел наружу. Я вернулся домой, и моя жена танцевала от счастья, увидев, что духи отпустили меня целым и невредимым…