Не обращая внимания на бедного старика, Готен сквозь бушующее пламя смотрел на церковь. Первые языки уже лизали деревянные стены. С неимоверной быстротой огонь перекинулся на балки перекрытий.
Наверху, на крыше, появилась огромная фигура. Тучный Оттвальд надел плащ и шляпу, словно для того, чтобы достойным образом поприветствовать зрителей с белыми от ужаса лицами. Гримаса безумия исказила его лицо; он поднял один из лежащих на крыше луков и с диким хохотом выпустил стрелу в Готена.
Напрасно, Готен даже не шелохнулся, когда стрела пронзила землю в двух шагах от него.
Оттвальду не хватило времени для новой атаки. Грохот и гул раздались из глубины здания, где уже вовсю свирепствовал пожар. Тут же вспыхнула крыша, и сейчас пламя плясало вокруг жирного торговца. Нестерпимый блеск огня милостиво скрыл от глаз присутствующих дальнейшую участь безумца. Оттвальд фон Рен сгорел вместе с церковью, которую он так нагло захватил.
Готен повернулся спиной к пожарищу, поднял с земли песочные часы и спокойным шагом направился к своей повозке. Его могучий конь стоял удивительно спокойно, несмотря на огонь, бушевавший совсем рядом. Он знал своего хозяина и знал, как тот расправляется с преступниками вроде Оттвальда. Деа спрашивала себя, впервые ли Готен приводил людей к повиновению так же, как сегодня.
Конечно, жестокость охотника за ведьмами отталкивала ее, она презирала его за ту легкость, с которой он разрушил дело всей жизни Хартвига. Но разве не сам проповедник призвал его? Неожиданно Деа подумала о Готене как о каком-то зловещем духе, которого призывают в час беды, не ведая о том, что он принесет еще большее несчастье.
Старый священник с огромным усилием приблизился к Готену, выкликая проклятия и призывая чуму на его голову, громко причитая и жалуясь. Никто другой не осмелился высказать беспощадному гонителю ведьм свое возмущение.
Никто, кроме Деа.
Она дождалась, когда страшный человек сядет на козлы своей повозки, потом вышла из толпы, поспешила к нему и в одну секунду вспрыгнула на скамейку рядом с Готеном. Ее узелок со стуком упал на деревянный настил к ногам хозяина повозки.
Те, кто это видел, от страха затихли, как мышки. Они не сомневались, что Готен накажет девочку со всей суровостью.
Однако Готен оставался совершенно спокойным. Да-да, он не удостоил Деа ни единым взглядом. Просто молча пустил своего коня вскачь, как будто все еще сидел на козлах один.
И в то время как церковь превратилась в огнедышащую геенну, а охваченные ужасом люди все дальше отодвигались от плавящейся вокруг нее земли, Готен направил свою повозку по деревенской улице. Он не задержался у трактира, как все опасались, а поехал прямехонько, минуя окраинные хижины, к лесу. Некоторые гибельштайнцы, уже немного оправившиеся от пережитого ужаса, с облегчением вздохнули. Похоже, здесь, в деревне, охотник за ведьмами больше не собирается чинить суд и расправу.
Деа тоже очень удивилась, когда повозка миновала трактир. Ей стало совсем не по себе при мысли, что Готен покидает Гибельштайн. Сейчас она оказалась один на один с охотником за ведьмами.
Но больше всего девочку смущало то, что Готен оставался совершенно безразличен к ее появлению. Она надеялась удивить его, застать врасплох и таким образом вырвать какое-то признание, касающееся ее собственной судьбы. Ответы, как сказала мать.
Однако гонитель ведьм просто не замечал свою спутницу. Он вел себя так, будто нет ничего необычного в том, что Деа сидит на козлах рядом с ним. Ей даже стало казаться, что он ждал ее.
- Я… меня зовут Деа, - с трудом выдавила девочка, ненавидя себя за нерешительность.
- Так-так, - глухо донеслось из-под капюшона. До сих пор Деа так и не смогла разглядеть его лица.
"Может быть, он изуродован, - пронеслось у нее в голове. - Может, поэтому никто не должен знать, как он выглядит".
Но едва она ухватилась за эту мысль, как Готен внезапно повернулся к ней. Серенький, неверный свет зимних сумерек скудно осветил лицо под капюшоном.
Первое, что подумала Деа, было нечто совсем бредовое:
"Он выглядит точно так же, как я!"
Нет, конечно, не совсем так. Готен был взрослым человеком, далеко за тридцать лет, на подбородке и щеках пробивалась борода. Длинный шрам перерезал лоб и левую бровь, захватывая щеку, - просто чудо, что это ранение не лишило его глаза.
И все-таки в нем было нечто, слишком хорошо знакомое Деа по ее собственному отражению на поверхности лесного пруда. Такие же изогнутые темные брови… Правда, волосы у него были светлые, в то время как волосы Деа имели красноватый оттенок, подобно червонному золоту, и, чем старше она становилась, тем ярче они пламенели. Глаза у Готена были зелеными, как у кошки, - точь-в-точь такими же, как ее. И главное: под его правым глазом Деа заметила крошечную родинку, на том же месте, что и у нее самой, и тоже похожую на маленькое сердце, как будто пронзенное чьим-то мечом. "Мышкино сердце" - так называла ее мама, когда Деа была еще совсем маленькой. И все это осталось далеко позади; казалось, с прошлой ночи минуло много-много лет. Девочка чувствовала, что она вдруг, сразу стала взрослой.
- Мне надо с вами поговорить, - сказала она, когда Готен посмотрел на нее своим пронизывающим взглядом. У Деа было ощущение, что нужно как можно быстрее что-то сказать. Хоть что-нибудь.
- Я знаю, - ответил он и вновь обратил взгляд на грязную лесную дорогу.
- Ах, вот как?
- Твоя мать отослала тебя, как я полагаю, - донеслось из-под капюшона. - Или, вернее сказать, та женщина, которую ты до сих пор считала своей матерью.
- Которую я… - Деа умолкла. Его слова поразили ее, как удар молнии.
- Ты все узнаешь, - сказал он. - Я боюсь, для этого настало время.
Готен вновь обернулся к Деа и долго смотрел ей в лицо. Несмотря на холод, ей вдруг стало нестерпимо жарко. Она чувствовала, как румянец заливает ее щеки.
- Но сначала я, вероятно, должен тебе представиться, - продолжал он, а затем произнес нечто, заставившее ее почти окаменеть: - Я твой отец, Деа.
Кто же он?
Женщина, которая тебя воспитала, не твоя родная мать, - объяснил Готен после того, как Деа немного успокоилась.
Тысячи вопросов жгли ей язык, но она молчала, в надежде, что охотник за ведьмами - ее отец? - сам все расскажет. Кроме того, она вряд ли сумела бы произнести сейчас хоть словечко.
- Твоя родная мать, - продолжал он, - была монахиней в монастыре Святой Анжелы. Она была совсем молода тогда, так же как и я. Мне скоро предстояло стать священником, а я… мы влюбились друг в друга. - Короткая заминка, с которой он произнес эти слова, выдавала его смущение и так не вязалась с обликом человека, только что предавшего огню другого человека вместе со всей церковью. Деа подумала, что Готен воистину полон противоречий. Это делало его еще загадочнее.
Готен смотрел вперед, на дорогу. Начался легкий снегопад. Снежинки исчезали в жесткой шерсти лошади.
- Мы должны были хранить нашу любовь в глубокой тайне, и некоторое время нам удавалось делать так, чтобы никто ничего не заметил. Но потом твоя мать забеременела и все открылось. Церковное начальство судило недолго и со всей неумолимостью: нас разлучили… Я никогда больше не видел ее с тех пор.
- И ты не знаешь, что с ней стало? - с трудом выговорила Деа.
- Она умерла, - прозвучал ответ Готена. - Уже много лет назад. Одна знакомая, которой она доверяла, прислала мне весть. Умерла, заболев скарлатиной.
Он долго молчал, как будто вдруг, разом растерял все слова. Деа захотелось снова заглянуть под капюшон. Появились ли на его глазах слезы? У такого человека, как он, - человека, показавшего сегодня всю свою безжалостность и жестокость? Нет, невозможно…
Наконец Готен снова заговорил:
- Подруга твоей матери сообщала, что тебя забрали у нее сразу после твоего рождения и увезли в Гибельштайн. Там нашли женщину, которая согласилась заботиться о тебе. Об этой женщине шла не самая хорошая слава, но, возможно, именно потому ее и сочли подходящей воспитательницей для тебя, ибо в глазах церкви ты была ребенком, вообще не имевшим права на жизнь. Просто чудо, что они сразу не утопили тебя в ближайшем колодце.
Чем дальше он говорил, тем горше звучал его голос. С самого начала этой повести на языке у Деа вертелся один вопрос, и наконец она задала его, будучи не в силах сдержаться:
- Скажи, после всего того горя, которое причинила тебе церковь, почему ты все-таки продолжаешь служить ей?
Он снова долго молчал, а Гибельштайн между тем отдалялся от них все больше и больше. Снегопад усилился. Крупные и легкие, как перышки, снежинки беззвучно падали с неба, и скоро путники не могли рассмотреть впереди ничего, кроме головы лошади.
Когда Деа уже перестала ждать ответа, Готен вдруг сказал:
- Я хотел служить церкви, еще будучи малым ребенком. Это была моя мечта: нести людям Слово Божье, помогать им победить грехи… быть добрыми и милосердными. Но после того… - он опять помедлил, - после того, что случилось с твоей матерью, церковь больше не хотела принимать меня. Во всяком случае, не так, как я об этом мечтал. Мне предложили служить ей иным способом. Не проповедь вменялась мне теперь в обязанность, но суд и расправа. Я не имел права оказывать милость и снисхождение, наоборот - моим долгом стало нести смерть и проклятие всем тем, кто восставал против служителей Бога на Земле. - Он говорил сейчас так, будто испытывал глубокое отвращение к самому себе: - Я стал Готеном Ужасным. Кошмаром всех неверующих и преступников.
- Но ты же мог сказать "нет", - тихо возразила Деа.
Он взглянул на нее как-то странно, взглядом, пронизывающим точно острие ножа:
- Я был рожден для того, чтобы служить добру. Вот мое призвание, мое предназначение. Именно это я и делаю, день за днем, год за годом. Я служу силам небесным. Но по-своему.
Деа не поняла, что он хотел этим сказать. Силам небесным? Для нее оставалось загадкой, что же так крепко привязывало его к церкви. В конце концов она решила, что сейчас разумнее воздержаться от дальнейших расспросов. Девочка не хотела раздражать Готена.
Кроме того, было много других вещей, которые волновали ее.
Готен - ее отец! Одного этого хватало, чтобы вывести Деа из равновесия. Все мысли, все впечатления лихорадочно кружились в голове.
- Твоя кормилица хорошо о тебе заботилась? - спросил Готен после паузы.
Деа немного подумала.
- Мама была… я хочу сказать, она всегда была рядом. Да, пожалуй, она по-настоящему заботилась обо мне. Но я никогда не чувствовала, что она меня любит. - Девочка помедлила. - Ужасно, что я так говорю?
- Что ты вообще знаешь о любви, в твоем-то возрасте?
- А ты? - возразила она резко. - Твоя любовь уже много лет мертва. Да можешь ли ты еще вспомнить, как это бывает, когда кого-то любишь?
Лицо Готена застыло, подобно маске, и Деа поняла, что зашла слишком далеко. Но она была горда, чтобы просить прощения. Почему он вообразил, что с ней можно обходиться, как с глупым ребенком?
Однако, когда охотник за ведьмами снова заговорил, в его голосе не слышалось ни осуждения, ни угрозы. Он звучал гораздо спокойнее, чем прежде, и, пожалуй, чуть печально.
- Твоя кормилица вернула тебя мне. Так решила судьба. Я всегда знал, что однажды это случится.
"Рад ли ты этому?" - едва не вырвалось у Деа, но она удержалась от вопроса.
- Я хотел бы, чтобы ты осталась со мной, - продолжал Готен. - Столько, сколько сама захочешь. Я не принуждаю тебя. Ты сама должна решить.
Она мысленно вернулась в Гибельштайн, подумала о его жителях, всегда сторонившихся ее. Подумала и о своей матери… о своей кормилице. Тосковала ли та по Деа? Сожалела ли о случившемся? "Да, - с грустью подумала Деа, - она будет печалиться". Но, возможно, ее приемная мать считает, что для девочки все обернулось к лучшему. Теперь она - дочь могущественного человека. Человека, внушающего страх.
Сама Деа больше не боялась Готена, хотя ей и было по-прежнему жутковато. Он что-то утаил от нее, она не сомневалась.
Готен поглядывал на дочь со стороны, изучая ее черты:
- Ты не похожа на свою мать.
- Зато очень похожа на своего отца, - возразила она с холодком. - Я сразу это заметила, увидев твое лицо.
- Хочешь остаться у меня? Быть моей ученицей?
- Чему же я смогу научиться? Как сжигать людей?
- Ты остра на язык.
- Поэтому меня никто не выносит.
- Мне нравится, когда кто-то говорит то, что думает.
- Вот как? Почему же тогда ты наказываешь тех, кто открыто осуждает церковь?
Даже длинная ряса не могла скрыть дрожи, пробежавшей по телу Готена. Неужели она коснулась открытой раны? Еще одной?
- Я не наказываю никого, кто свободно высказывает свои воззрения.
- А я слышала нечто совсем другое, - выпалила Деа. - Церковные суды без разбора судят людей, на которых им показывают другие. И при этом без всякой справедливости. Невиновным признается тот, кто выдерживает "испытание Бога" и может невредимым пройти через пламя. Если хочешь знать мое мнение, это и есть бесовщина!
- Многие суды действуют именно так, - подтвердил Готен. - Почти все, но…
- Но ты, конечно, не таков, - дерзко перебила она.
- Да.
- И как же это понимать?
- Я служу не церкви. Я служу силам добра. В этом и есть большое различие. Не Папа отдает мне приказания, а моя собственная совесть, мое понимание добра и зла.
- Но ты же охотник за ведьмами на службе у церкви!
- Это только видимость.
- Но ведь это…
- Что? - Он улыбнулся под покровом своего капюшона. - Ты хочешь мне сказать, что тебя это пугает? Ах, Деа… Будь я и правда таким, каким ты меня считаешь, то в первую очередь уже давным-давно приговорил бы твою кормилицу. Мне известно, что она не христианка. Она служит древним богам лесов и вод. В глазах некоторых она - ведьма. Тем не менее я никогда не трону и волоса на ее голове. - Он помолчал немного, затем добавил: - Вместо этого я наказал жирного торговца.
- Но ты наказываешь, потому что ты считаешь это правильным! - вырвалось у взволнованной Деа. - За кого же ты себя принимаешь? За Бога?
- Нет, Деа. Не за Бога. Бог тут вообще ни при чем. Есть только люди, которые прикрываются его именем.
Она ошеломленно уставилась на него:
- Ты же проповедник! Как ты можешь говорить, что Бога нет?
- Потому что я уже давно утратил веру. - На его губах появилась слабая улыбка. - Я предупреждал тебя: я люблю, когда кто-то говорит то, что думает.
- И все-таки, как ты один можешь решать, кто добрый, а кто злой?
- Разве Оттвальд, по-твоему, не был негодяем? Он хотел полюбоваться, как все вы будете погибать за воротами церкви, сам находясь при этом в полной безопасности!
- Никто бы не погиб, - тихо возразила она. - Наш священник говорит, что конца света не будет.
- Конечно, не будет. Но Оттвальд-то был убежден в противном. Речь идет именно об этом. Он хотел оставить вас умирать. И ты станешь утверждать, что он не был злым человеком?
- Во всяком случае, никто не смеет брать на себя право сжигать его за это живьем.
- Он не колеблясь убил бы вашего проповедника, если бы старик не отступил.
Пальцы Деа сжались в кулаки. Мало-помалу она исчерпала все свои аргументы. Она знала, что Готен не прав. Но как ему это объяснить? А самое главное: что от этого изменится? Ничего.
- Хорошо, - сказала она со вздохом. - Не будем об этом говорить.
Готен рассмеялся:
- У нас будет еще довольно времени, чтобы обсудить все вопросы. Я уже чувствую, как мне хорошо оттого, что ты со мной.
Деа взглянула на него с сомнением:
- Правда?
Охотник за ведьмами кивнул:
- Правда.
И такая радость охватила ее, что девочке пришлось сделать над собой усилие, чтобы скрыть свои чувства. Она не хотела, чтобы Готен заметил, что с ней происходит: еще неизвестно, действительно ли они смогут стать друзьями.
"Друзьями", - думала она в смятении, и это с человеком, который не дрогнув уничтожил другого человека. Господи, и нужно же ей было попасть в такое запутанное положение!
- Ну так что же? - прервал Готен ее размышления. - Хочешь быть моей ученицей? Моей помощницей?
Она сделала вид, что раздумывает, хотя на самом деле уже давно приняла решение.
- Да. - Деа закрыла глаза, чтобы потом, вновь открыв их, увидеть перед собой мир, который больше не был ее миром. Конечно, лес оставался прежним, так же как и снег. И тем не менее все стало каким-то другим. Она это чувствовала.
Теперь она была частью мира Готена. Мира охотника за ведьмами.
И вдруг ей стало ужасно холодно.
Арканум
А в это самое время в другом месте, за много дней конного пути от Гибельштайна, самый злой человек на свете задавался вопросом, как могло случиться, что он, именно он обнаружил в своей бороде вошь.
Абакус - колдун и магистр черной магии - разразился такими ругательствами, что где-то в одной из дальних стран рухнула башня величественного храма, словно чья-то невидимая рука смахнула ее. Сам виновник, конечно, ничего об этом не знал, а если бы узнал… то от всего сердца посмеялся бы над происшествием. И еще больше - над людьми, заживо погребенными под руинами башни.
Но так как Абакус еще не понял, насколько могущественны были он сам и его магия, с ним иногда случалось такое. Он изрыгал проклятие, а где-нибудь происходила катастрофа; он сморкался - а где-то вспыхивал лесной пожар; он храпел во сне - а на каком-нибудь судне далеко в море в щепки разлеталась мачта. Да, такое случалось, и горе человечеству в тот день, когда Абакус узнает, какая разрушительная сила действительно таится в нем.
Конечно, он ощущал, что могуч, но пока ему удавалось использовать только крошечную долю своих возможностей. Разве этого достаточно? Разве может быть достаточно бед и разрушений? "Чем хуже, тем лучше!" - так думал Абакус. Ибо ничего он не желал так страстно, как того, чтобы весь мир трепетал под его свирепым владычеством.
И вдруг - вошь! В его высокочтимой бороде!
Абакус схватил крошечное насекомое большим и указательным пальцами и несколько мгновений наблюдал, как оно мечется в поисках укрытия. Существо боялось, а это нравилось Абакусу. В первый момент он хотел просто раздавить вошь, но потом ему пришло в голову кое-что получше. Разве не величайшее счастье для этой твари поселиться в волосах другого живого существа? Конечно, надо быть очень маленькой и незаметной. А если она уже не будет такой?.. Абакус ухмыльнулся. Что за дьявольски чудесная мысль пришла ему в голову, мысль, вполне достойная его!
Он мысленно произнес заклинание, обнаруженное в свитке пергамента времен античности, Древней Греции. Пока ему не хватало умения и ловкости применять это волшебство на людях, но с насекомым он вполне справится.
Туманное, неяркое свечение распространилось вокруг крошечной вши на кончике Абакусова пальца. Ее лапки дрогнули, тельце как будто сотрясалось от судорог.
Абакус расхохотался и стряхнул насекомое с пальца. Подобно искорке, вошь упала на пол. Сияние точно указывало, где она находится: в углу неподалеку от лестницы, ведущей из башни в другие помещения полуразвалившейся крепости.