- Да ладно, не скромничай, - зло бросила я. И ведь правду же сказала. За то время, что я вхожу в группу Младшего, мне четырежды поручали учеников, и трое из них заканчивали нервным срывом. Что стало с четвёртым, я не знаю, однажды он просто не пришёл на урок, и больше я о нём ничего не слышала. А Тимур тренировал по меньшей мере десятерых, и почти всех удачно - настолько удачно, что их не оставили у нас, а отправили в группы высшего приоритета. Он и Игната тоже тренировал. И меня.
- Я не скромничаю. Просто не вижу смысла обсуждать решение старшего супервизора, - сказал Тимур необычно серьёзным для него тоном. Я страдальчески вздохнула. Ладно, сами напросились. Младший наконец оторвал от меня взгляд и пощёлкал стилусом по монитору.
- Принято.
- Ну ладно уж, давайте пункт четвёртый, дисциплинарное взыскание, - зло напомнила я.
- А это и было дисциплинарное взыскание, - безмятежно сообщил Младший и закрыл ноутбук. - Всем спасибо, все свободны.
Я встаю со своего места последняя, пытаясь переждать приступ ярости. Право слово, плоский юмор Младшего со временем всё больше приедается. Взыскание, значит. Ну, ладно.
Игнат подаёт мне плащ. Я роняю руки в холодные щели рукавов. От Игната пахнет дорогим одеколоном. Его голова над моим плечом, и я слегка запрокидываю голову, так, что мои волосы щекочут его гладко выбритый подбородок. Тимур и Младший прощаются: первый - небрежно, второй - сухо, они идут вперёд, и вскоре я слышу, как они заводят свои машины во дворе. Мы разъезжаемся, чтобы встретиться снова - через два месяца или раньше, если будут новости о саботажнике. Мы никогда не встречаемся вне этого заброшенного здания. Нам это не запрещено, просто мы не хотим.
Мы с Игнатом начинаем медленно спускаться по лестнице. С пятого по второй этаж не горит ни одна лампочка, и я опираюсь Игнату на локоть. Не потому, что боюсь споткнуться, а чтобы подольше чувствовать его запах.
- Младший под тебя копает, - сказал Игнат, когда мы спустились на два этажа, и я напряглась. Он редко заговаривает со мной первым.
- Да? - сказала я и сухо улыбнулась. - Может быть. Я всегда подозревала, что он женоненавистник.
- Дело не в тебе. Он просто хочет выслужиться.
Выслужиться? Ещё и хочет? Ох, как же я не люблю, когда меня держат за дуру…
- Ты должна соблюдать осторожность.
Осторожность. Да, я должна соблюдать осторожность. И то, что я говорю себе это, говорю то, чем просто должна быть, - это так нелепо и неестественно, что…
Я быстро смаргиваю дымку. Какое долгое эхо в этот раз. Даже дежурное сновидение на супервизии его не перебило.
- Что ты думаешь про этого саботажника?
- Не знаю, - сказал Игнат и замолчал.
Мы стали спускаться дальше. Этот саботажник и впрямь выскочил как-то очень некстати, ещё и одновременно с новым практикантом… Сразу два экстраординарных события в нашем захолустье. Не то чтобы этого никогда не случалось прежде, но…
- Интересно, что за идиот решил подработать саботажем, - фыркнула я, но Игнат промолчал, похоже, не разделяя моего скепсиса.
Саботаж в среде Снящих - штука тонкая. Саботажниками у нас считаются люди, промышляющие вещими снами на стороне. Всегда ведь найдётся человек, готовый неплохо заплатить, чтобы ему наснили то будущее, которого он хочет. Грубо говоря, кто-то из нас подрабатывает исполнителем желаний. К чему может привести такая самодеятельность в глобальном масштабе, сообразить нетрудно. Ну, предположим, некий зять мечтает, чтобы вам приснилась скорая и мучительная смерть его любимой тёщи. А тёща просит другого Снящего наснить ей долгую жизнь. Оба соглашаются. Занятный парадокс приключится, прямо фантастический роман написать можно… Потому саботаж - главное преступление среди Снящих. Большинство из нас понимает, что игра не стоит свеч, к тому же супервизоры обеспечивают своих сотрудников всем материально необходимым. Это безопаснее, чем искушать нас наснить самим себе несметные богатства. Поэтому они дают нам всё, что мы хотим, - ровно столько, сколько любой из нас пожелает. Об этом сообщают при вербовке, и у юных практикантов разгораются глаза, потому что тогда они, дурачьё, не знают ещё, как мало мы способны хотеть.
В общем, саботаж - дело глупое, опасное и редкое. Ещё реже я слыхала, чтобы саботажников всё-таки ловили - уж больно трудно вычислить, кто именно снит незаконные предвидения. А если их и находили, о последствиях нас никто не оповещал. Но те, кто попадались, просто исчезали навсегда. Скорее всего их ликвидировали, и сомневаюсь, что они отделывались лёгкой смертью.
Ну вот - почему я на этой лестнице думаю только о работе? И никогда ни о чём другом.
Когда лестница закончилась, Игнат выпустил мой локоть и, не сбавляя шага, пошёл вперёд. Я вышла наружу вслед на ним и, закурив, смотрела, как он удалятся от здания по разбитой грунтовке. Ночь выдалась ветреная, налетающие порывы трепали волосы Игната и полы его пальто. Он шёл, сунув руки в карманы. Я тоже сунула руки в карманы и, выждав, пока силуэт Игната растворился в далёком месиве огней на шоссе, пошла вперёд. Под ногами у меня хрустела галька. Над пустырём свистел ветер.
Домой я вернулась утром. Подходя к подъезду, увидела возле дверей Ингу. Она и Ленку с собой притащила. Значит, снова будет клянчить денег. Господи боже, только не сегодня. Мне дико захотелось развернуться и уйти, всё равно куда, и плевать, что Инга наверняка заметила меня ещё раньше, чем я её. Но ноги привычно несли к родной обшарпанной двери, а рука так же привычно нащупывала в кармане ключи. Когда я подошла к подъезду, Инга выпрямилась. Ленку она крепко прижимала к себе обеими руками, будто боялась, что девчонка вырвется и убежит. За плечами у Ленки ранец, стало быть, дорогая сестрёнка решила проведать меня между делом, до того, как отвести ребёнка в школу. Пусть ещё только скажет, что по дороге ей было, мать её.
- Ты бы ещё на лестничной клетке перед квартирой моей расселась, - сказала я. - С табличкой между ног.
- Ты дома не ночевала! - было сказано мне в ответ, и я молча протиснулась мимо Инги в подъезд. Пока я шла к лифту, за спиной у меня хлопала дверь, стучали каблуки и хныкала Ленка.
- Мария, подожди! Послушай меня!
- Ма-а, мы в школу опоздаем…
- Замолчи. Мария!
Она всё-таки успела проскочить в лифт, прежде чем закрылась дверь. Ленкин ранец прищемило съезжающимися створками, она взвизгнула и заныла ещё громче.
- Ма-а!
- Ребёнок в школу опоздает, - напомнила я.
Инга вскинула на меня глаза. Покрасневшие, наспех подведённые. Чёрные от ярости и мольбы. Я опустила голову и полезла за сигаретой.
- Мы с шести часов тебя ждём, - шепот Инги звучал хрипло. Шум лифта его почти заглушал. - Я уже не знаю, когда тебя можно застать. К телефону ты…
- Чего тебе опять надо? - спрашиваю я, выпуская ей в лицо облачко дыма. Инга щурится, кривит рот, но не возмущается. Ха, в том ли она положении, чтобы возмущаться. Лифт останавливается, я выхожу, мои дорогие родственницы - следом за мной. Они стоят, как побитые собаки, и ждут, пока я открою дверь. Мои пальцы подрагивают, у меня не сразу получается вставить ключ в замок. Ленка тихонько ноет, что ей пора в школу. Инга молчит.
Я распахнула дверь, пошла по коридору, на ходу сбрасывая плащ и туфли. Плащ падает аккурат на вешалку, туфли залетают в ящик для обуви рядышком, носками вперёд. Инга этого не замечает.
- Лена, постой здесь. Подожди здесь, говорю.
- Мам, мне ранец жмёт…
- Где жмёт? Сними его пока. Сними, я потом посмотрю. Подожди здесь.
Ей бы стоило оставить девчонку на улице, думаю я и иду на кухню. Достаю из холодильника графин с минералкой, наливаю полный стакан. Подношу к лицу, потом сплёвываю прилипшую к нижней губе сигарету и долго пью не отрываясь. Инга стоит за моей спиной так тихо, что я не подозревала бы об этом, если б не знала наверняка.
- Нет у меня денег, - говорю я, не оборачиваясь. - Задралась уже повторять тебе, нет у меня денег!
- Мария, маме… очень плохо. Я тебе звонила неделю подряд, ты не отвечала…
Я поставила пустой стакан в раковину, выдвинула ящик стола, вынула запечатанный блок, стала сдирать целлофан.
- Я бы не пришла к тебе больше… ты же знаешь, что не пришла бы. Но ей правда плохо. Ей новое лекарство прописали, его у нас не делают, надо заказывать из Америки…
- Как же ты меня зае…ла, - сказала я. Стоп, а зажигалка-то моя где? В плаще вроде была. Я пошла в коридор, задев по дороге Ингу плечом. Ревёт. Встала в дверях кухни и ревёт, как дура. Ленка в коридоре сидела на полу, возясь с ремешком ранца. Вскинула на меня глазёнки: настороженные, злые. Я отвернулась от неё и обыскала карманы плаща. Пусто. Чёрт, таки потеряла. Интересно, у меня остались спички? После пяти минут лихорадочных поисков по всем кухонным шкафчикам с облегчением обнаруживаю, что остались.
- Не реви, - сказала я, снова сев на табурет. Инга, не слушая, продолжала тихо всхлипывать, привалившись плечом к дверному косяку. - Не реви, слышишь, что сказано? Не могу я вам ничем помочь. Сто раз говорила уже.
- Ты можешь, - боковым зрением вижу, как она вытирает слёзы, не заботясь о том, что размазывает косметику по лицу. - Просто не хочешь.
- Это одно и то же, - ответила я, зная, что она всё равно не сможет понять.
- Доктора говорят, ей несколько месяцев осталось, - сказала Инга.
И замолкла. В квартире тихо, слышно, как на улице перекрикиваются мальчишки и как звякает в коридоре ремешок ранца, с которым возится Ленка.
Инга говорит:
- Это не деньги, Мария, это…
- Уходи, - сказала я. - И не приходи сюда больше. Придёшь ещё раз - морду набью.
Она знает, что я это могу. Я это и сделала в самый первый раз, когда её увидела. Её, чистенькую, розовенькую девочку-припевочку с синими бантиками в волосах. Наша общая мамуля наконец изволила взглянуть на старшую доченьку, которую бросила, едва той стукнул год, ещё и додумалась притащить на встречу свою дочь от второго брака. Познакомить, похвастаться. Нет, я вполне допускаю, что она искренне верила, будто мы подружимся. Она же совсем меня не знала. Сперва я жила с отцом, потом, когда он умер, в интернате, где меня и нашёл Тимур. Большинство Снящих находят в интернатах и детских домах. Я как раз проходила подготовку, когда мамуля решила меня навестить. И сестрёнку мою сводную с собой привела. Порядочно удивилась, надо сказать, когда я вцепилась сестрёнке в патлы и повыдёргивала из них синие бантики вместе с длинными прядями курчавых тёмных волос. У Инги волосы нашей матери. А я рыжая, как таракан. И как мой отец.
Инге тогда было восемь, мне - двенадцать. Подготовку я закончила через год и больше никогда не хотела их убить - ни Ингу, ни нашу мать. Но они-то по старой памяти по-прежнему считали меня психопаткой. Так что мамулю я с тех пор почти не видела. А Ингу видела. И чаще, чем мне хотелось бы.
Инга открыла сумочку, стала рыться - платок ищет небось. На столе прямо перед ней, среди полных пепельниц, стояла салфетница, но Инга не обращала на неё внимания. Наконец нашла, долго сморкалась, потом пошла в ванную, возилась там, видимо, поправляя макияж. Вышла опухшая, красная, несмотря на толстый слой пудры. Посмотрела на меня.
- Ты бы хоть встретилась с ней… перед… - говорит, а у самой в горле всё так и клокочет. Снова сейчас заревёт. У меня начало постукивать в висках.
- Вали отсюда.
Она уходит, но прежде говорит ещё:
- Тебе же достаточно захотеть. Просто захотеть, чтобы она…
Я смотрю в окно.
Ленка в коридоре снова начинает ныть. Потом тихо скрипит входная дверь. Не хлопает - Инга никогда в жизни дверью не хлопнет. Темперамент не тот.
Со стороны может показаться, что я её ненавижу, но это не так. По крайней мере не больше, чем всех других людей.
Я выкурила сигарету. Потом ещё несколько. Потом пошла в спальню, включила вентилятор над кроватью, разделась, легла в постель и проспала тридцать семь часов. Без снов.
Розаров Иван Сергеевич, значит. Рыжий-прерыжий, прямо как я. Взъерошенный, со взглядом голодного воробья. Грация мартовского кота, нализавшегося валерьянки. Одет плохо.
- Садись, - сказала я, - и перестань трястись, не съем. Если бздишь, воды себе налей.
- Я не хочу, спасибо, - отвечает Иван Сергеевич Розаров, дико озирая мою загаженную кухню.
- Тогда просто садись. Так, - я пристально осматриваю его с ног до головы. Четырнадцать лет, самый сок. Чуть позже - и чутьё уже не растормошишь, чуть раньше - и будет, как со мной. - Папа-мама есть?
- Есть.
- Чем занимаются?
- Да ничем не занимаются… Батя пьёт, а мать…
- Понятно, - дальше слушать мне незачем. - Ты знаешь, что с тобой происходит?
Мальчишка смотрел на меня исподлобья, настороженно. Жался на краешке табурета, не зная, куда девать руки. Его голубые джинсы протёрты и оттянуты на коленях. На мой вопрос он не ответил. Я вздохнула.
- Хорошо. Просто скажи мне, что необычного ты за собой замечаешь.
Минут пятнадцать он рассказывал о своих снах - вещих снах, которые сбывались едва ли не на следующий день. Я кивала, уже видя, что пацан почти безнадёжен. Типичная кассандра. Так у нас зовут тех, кто всё время снит только плохое - то есть то, что его обывательский разум воспринимает плохим. А чего ещё ждать, по одному взгляду на него ясно, что мальчишка издёрган до крайности.
- Ладно, хватит пока, - оборвала я его, видя, что пацан увлекся. - Тебе объяснили, кто такие Снящие?
Косится на меня. Молчит. Потом кивает, но не слишком уверенно. Или всё-таки не объяснили, или, что более вероятно, он ничего не понял. Я снова вздыхаю. Никогда мне терпения с детьми не хватало.
- Ты особенный, знаешь, да? То, что тебе снится, сбывается. Но не потому, что тебе приснилось, а потому, что ты это увидел во сне. Ну смотри. - Я беру ручку и пишу на обрывке газеты его имя. Иван Сергеевич Розанов не отрываясь следит за моей рукой. Дописав, я пододвигаю обрывок к нему. - Это я написала или оно мне написалось?
- Вы написали.
- Ну вот. Это то же самое.
Он неуверенно кивнул.
- Ох, называть-то мне тебя как?
- Можно Ваней… - в уголках его рта появляется тень робкой улыбки, - Мария Владимировна.
В его устах моё имя не медленное и неповоротливое, а угловатое, колючее, с двумя резкими "р". Я не улыбаюсь ему в ответ.
- Так вот, Ваня, теперь возьми ручку и напиши мне свой сон.
Он колеблется, чешет затылок, потом подчиняется. Я молча слежу за ним. Он кажется старательным, хотя и немного туповатым. Дисциплинарное взыскание, блин…
- Ну, написал? - забираю у него обрывок, сминаю не читая, бросаю через плечо прямо в корзину - вау, трёхочковый! - Ты сделал это в последний раз. И больше никогда не сделаешь. Теперь бери, - подсовываю ему салфетку, - и пиши здесь: "Лес, рыть землю, лисица, полевая мышь". Написал?
- Написал, - говорит мальчишка. Вид у него совершенно ошалелый.
- Вот это ты теперь будешь делать, Ваня. Тебе скажут, что ты должен наснить то-то и то-то. И ты наснишь это. Только это. А не то, что тебе захочется или чего ты испугаешься. Понял?
- Нет, - жалобно говорит Иван Сергеевич Розаров.
- Список литературы у тебя есть?
- Н-нет…
Я пошла в комнату и следующие десять минут возилась с компьютером, распечатывая список. Когда вернулась, Ванька вытягивал шею, будто силясь разглядеть обрывок газеты, который я выбросила в мусорную корзину.
- Держи. Пройдёшься по библиотекам. Только с Фрейда не начинай.
- Ага, - кивнул он и впился в список глазами. Будет стараться. Я неторопливо закурила.
- Всем людям, Ваня, снится только то, чего они хотят, или то, чего они боятся. Любой хоть сколько-нибудь внятный и символичный сон так или иначе сводится либо к тому, либо к другому. Сны некоторых людей формируют нашу реальность. Но желания и страх - это то, что мы не можем контролировать. Мы впускаем их в свои сны, а через сны - в реальность вокруг нас. И хорошо, если мы сильнее хотим, чем боимся. А если боимся, то…
- То оно случится.
Я удивилась, что он меня перебил, но кивнула. Ваня снова сидел на самом краешке стула, жадно глотая мои слова, его руки стискивали распечатку, которую я ему дала. Я подумала - а будет ли он читать всю эту хрень. И, главное, надо ли оно ему.
- Поэтому Снящие, Ваня, - это работа. Мы сним только то, что нам приказано снить. И ничего кроме этого.
- А как же тогда…
Он не задаёт этот вопрос - главный вопрос, который вертится на языке у каждого практиканта и который никто из них не может толком сформулировать. И тут уж только от куратора зависит, как будущий Снящий поймёт всё то, на что мы его обрекаем. Его и самих себя.
- Правило номер один, Ваня, - говорю я медленно и чётко. - Твои сны - они не твои. Они не тебе принадлежат. И ты не должен впускать себя в свои сны. Ни при каких обстоятельствах. Никогда.
- Как же это… - он растерянно моргает, понимая слова, но не понимая сути. - То есть, вы…
- После завершения подготовки ты разучишься бояться и хотеть. Не совсем, конечно, - элементарные инстинкты-то у тебя должны сохраниться. Но людям никогда не снится то, что связано с элементарными инстинктами. Надо хотеть или бояться чего-то очень сильно, чтобы оно тебе приснилось. Так ведь?
- А почему вы курите? - вдруг спросил он.
Я весело вскинула брови.
- Не поняла?
- Если вы ничего не хотите, то почему курите, вы ведь не должны хотеть курить?
Как легко он всё понял. Понял и принял. Или ему это только кажется, как когда-то казалось мне. Хотя я была всё-таки чуть помладше. И только думала, как это здорово - быть богом.
- А почему ты не спрашиваешь, зачем я ем, пью, трахаюсь? - пацан залился краской до самых ушей, от чего его рыжина стала ещё ярче. - У меня никотиновая зависимость. Такие желания - инстинктивные. И, будь уверен, если я увижу мчащийся прямо на меня автомобиль, я заору и отскочу в сторону. Но забуду об этом через минуту. Потому что если не сумею забыть, то рано или поздно мне приснится этот автомобиль, летящий прямо на меня. И тогда…
- Я знал одного мальчика, - проговорил Ваня. Снова перебил, надо же! Смелеет пацан. Идёт на контакт. - Не здесь. В Алупке. У меня тётка там… И он всё время тонул. Постоянно. Глупо так тонул: то в море, то в ванной, даже в раковине раз чуть не захлебнулся, когда кран сорвало… Он мне сказал как-то, что страшно боится воды. И ему всё время снится, что он тонет. Каждую ночь.
- Ясно, - сказала я и всё-таки спросила: - В итоге он утонул?
- Не знаю. Я давно в Алупке не был.
Я кивнула. Если они сверстники, то в Алупке, оказывается, тоже есть по меньшей мере один Снящий, созревший для подготовки. Надо будет Младшему сказать, пусть старшему супервизору сообщит. Мало ли, они могут не знать. Хотя, если Ванька не врёт, случай уже слишком запущенный. Но если нет, и мальчишку завербуют и хорошенько подчистят, это сделает его по-настоящему счастливым. Редкое дело.
- А это можно? Избавиться от… того, чего боишься?
Я тоже это спросила. Да, помню, спросила. Тимур тогда улыбнулся и ответил: "Можно". Он знал, что именно это всегда интересует практикантов. Про избавление от желаний они не спрашивают. Почему-то им это кажется менее значимой потерей, чем потеря страха.
- Можно, - говорю я. - А теперь давай спать.