- Поцелуйте-ка меня, Лаврентий Анатольевич, - говорю я и закрываю глаза. Сижу не шевелясь, чувствую его плоские шершавые губы на лице, на губах, и царапающее, как наждак, дыхание на моей коже. Пытаюсь испугаться или захотеть. Пытаюсь; в самом деле, очень хочется. Хочется захотеть… ха… Да нет, это не желание. Это жажда.
Поняв, что всё впустую, я деловито вмазала Лаврентию Анатольевичу по шее и пинками препроводила в подъезд, где наставительно рекомендовала более не распивать коньяки и не приставать к малознакомым женщинам. Потом пошла в душ и долго мыла лицо и шею. Вспоминала, как ходила по пустырю позади штаб-квартиры Снящих в те самые ночи, когда там ещё шнырял тот самый маньяк. Медленно шла, далеко от огней. Ждала. Ждала, что хоть страшно станет, что ли. А когда страшно так и не стало, не огорчилась, просто удивилась - надо же, правда. Хотя, может, дело в том, что я чётко знала: этот маньяк меня не тронет. Иначе бы мне это приснилось. Приснилось бы тогда, когда сны ещё снились мне сами, без лисы…
А вот что меня тогда в самом деле потрясло, так это что никто - ни Игнат, ни Младший, ни даже Тимур, - никто из них не наорал на меня и не оттаскал за волосы за то, что шлялась ночью одна по пустырю. Мне хотелось бы думать, что им тоже не снилось про меня ничего плохого, потому-то они и спокойны. Но на самом деле я знала, что они просто не боялись за меня. Так же, как не боялась той ночью я, даже слыша медленные неровные шаги за спиной, в шорохах ветра среди обломков старых труб.
Самое хреновое в нашем деле то, что жизнь становится такой предсказуемой.
Отмыв с себя запах Утёнка, я вылила остатки коньяка в раковину и тщательно протёрла мокрой тряпкой табурет, на котором сидел Лаврентий Анатольевич. Подумав, попрыскала в кухне дезинфектором. Окно было распахнуто, но дым выходил медленно.
Так-то, Младший, если это была твоя подстава, то один - ноль в мою пользу. Ты что же, решил из меня сделать саботажницу? Вот уж дуру-то нашёл. Как-нибудь я всё-таки спрошу у тебя, а что такого, по твоему мнению, этот недоносок действительно мог мне дать? Ведь недоносок же. Даже если и не подстава. На самом деле я была почти уверена, что не подстава. Уж слишком сильно мой Утёночек хотел порешить свою благоверную. В самом деле хотел.
Я знала, я чувствовала, как сильно он хотел.
Когда ему наконец удаётся уснуть, он видит лес. Лиственница, густой колючий подлесок, длинные гряды оврагов, заросших крапивой. В оврагах хорошо рыть норы. Грунт глинистый, податливый. Очень хорошо рыть норы. Он припадает носом к земле и берёт след. Он роет землю. Хорошо и глубоко, одержимо, растворившись в равномерном сокращении мышц на передних лапах. Так хорошо роется, и быстро, ух ты, ну прямо как бульдозером…
А потом вылетает из сна от моего подзатыльника.
- Ма-ария Владимировна!
- Что Ма-ария Владимировна, балбес, - сердито говорю я. - Сколько раз тебе повторять одно и то же. У лисицы нет мыслей. У неё только желание и страх. Когда мысли - это уже ты. Какой, на фиг, бульдозер? Что тебя вечно клинит на этом?
- Я не знаю, - сокрушённо сказал Ванька и почесал ушибленный затылок. Обиженно посмотрел на меня. - Драться-то зачем?
- Затем, что если б ты снил по-настоящему, то чёрт знает что там наснил бы уже.
- По-настоящему? А это… это всё разве не…
- Когда солдат проходит тренировку в армии и стреляет холостыми в своего кореша, валяясь в окопе носом в грязи, это по-настоящему?
- Н-ну…
- Ну, - говорю я, - давай-ка ещё разок. Только теперь просто рыть. Понял? Просто рыть.
- Понял, - Ванька молча смотрит, как я взбалтываю новый раствор - ещё слабее прежнего, - а потом говорит: - А что там?
- Где?
- Ну там, где я рою. Там же что-то есть? Лисица не роет просто так, она же чего-то хочет?
О-паньки. Приплыли. На месяц раньше, чем до такого вопроса додумалась в своё время я сама.
- А это уже не тебе решать.
- А кто будет решать? И когда? Мне надоело рыть просто так.
Эх, парень, рыть не просто так надоедает ещё быстрее. Но тебе пока рановато это знать.
- Вот когда примут в группу, тогда и станешь рыть за делом. А пока это просто нора. Для тебя. Твоя собственная нора, понимаешь?
- Чтобы спрятаться? - спрашивает Ванька и хмурится. Ему не нравится эта мысль.
- Прятаться. Спать, набираться сил. Съедать добычу. Выжидать в засаде. Это уж как захочет твоя лисица. Но только не ты.
- Понятно, - говорит Ванька, и я вижу, что он действительно понял. Способный пацан, ничего не скажешь. Но его гложет что-то ещё, и я, опустив руку со шприцем, требовательно говорю:
- Ну?
Тогда он спрашивает:
- А там можно что угодно… ну, нарыть? Если так скажут. Всё-всё что угодно?
Что-то гложет его, что-то грызёт, рвёт изнутри на части. И он на что-то надеется. Отчаянно. Слепо. Видать, он тоже что-то потерял. Или боится потерять. Или хочет вернуть. Один чёрт.
М-да, хреновый из меня педагог. А я всегда это говорила.
- Ты часто видел, чтоб люди летали?
- Чего? - хлопает рыжими ресницами.
- Видел, чтобы море расходилось к берегам? Чтобы летом была метель, чтоб вчерашний день можно было прожить иначе? Чтобы девка, пославшая тебя на три буквы, вдруг с ходу валилась к тебе в койку, а твоего смертного врага раздавливало катком, стоило тебе его проклясть? Видал такое?
- Да не очень, - тихо отвечает Ванька. Неужто с девкой попала в точку? Надо же.
- А знаешь, почему не видал?
- Потому что так не бывает.
- Ага. А почему не бывает? Ну, думай. Я тебе говорила.
Он подумал, потом робко предположил:
- Мы этого не сним?
- Точно. Мы этого не сним. Мы сним только то, что сумеем себе представить так, как будто оно взаправду может быть. А ты веришь, что можешь полететь взаправду? Только честно? - Ванька мотает головой, я киваю. - И никто не верит. То есть как бы упорно тебе не снилось, что у тебя выросли крылья или ты стал кинозвездой, если твоему сну не за что зацепиться в реальности, он сам даст тебе об этом знать. Хаотичностью, блеклыми красками, бессвязностью, безумием. И останется просто сном.
- Просто сном, - задумчиво повторяет Ванька. Ему придётся привыкнуть к мысли, что в его жизни, оказывается, ещё остались просто сны. И он пока не знает, что с каждым годом их будет всё больше. Тогда-то он и вообразит, будто научился спать без сновидений. - И что, совсем-совсем никто не верит? Не… хочет?
- Некоторые, - сказала я неохотно. - Очень редко. Пару раз за эпоху. Всякие там Да Винчи с Коперниками… Но эти ближе к главному супервизору. Нам до них далеко.
Тогда Ванька снова спрашивает:
- А как поговорить с главным супервизором?
Я собираюсь ответить - не то, что он хочет услышать, а то, что принято отвечать, - но тут звонит телефон. Чёрт, и когда я уже соберусь поставить автоответчик? И вообще жуть как интересно, кто это может быть в такое время. Глухая ночь сейчас, не знаю даже точно, сколько может быть времени. Фонарь под окном уже погас.
- Ну чего? - спрашиваю я, срывая трубку.
Слышу опять этот голос. Слушаю.
Я слушаю, потом вынимаю сигарету изо рта и держу её между пальцами. Просто слушаю, ничего не говорю. Потом кладу трубку. Когда она опускается на рычаги, плачущий голос Инги ещё летит из него, далёкий, звонкий, как стекло.
- Мария Владимировна, что случилось?
Куда-то делась сигарета из пальцев. Только что тут была. Ладно, я достаю из кармана пачку, беру новую сигарету, зажигалку… нет зажигалки. Ладно, спички. Тут вон с прошлого раза ещё валяется коробок… Беру его, чиркаю. Чиркаю. Чиркаю.
Голос сквозь плотную ватную пелену:
- Мария Владимировна?
Замечаю, что чиркаю по серному боку коробка не спичкой, а сигаретой.
Смотрю Ивану Сергеевичу Розарову в глаза. Сквозь тот же слой ваты слышу свой голос:
- Главный супервизор, значит…
- Мария Владими…
- Сядь, Ваня. Сядь напротив меня. Так.
Он садится. Я широко расставляю ноги, наклоняюсь вперёд (лисица во мне даже сквозь слой ваты слышит, как падают с колена спички - проклятое эхо…), беру руки Вани в свои ладони. Странные руки у меня, большие.
- Хочешь, Ваня, мы поговорим с главным супервизором прямо сейчас? - спрашиваю я, улыбаясь, как полная дура. Может, он кивает, а может, нет, я не вижу, и просто свожу его руки вместе, прижимая ладонями друг к дружке. - Мы поговорим. Прямо сейчас. Повторяй за мной. Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твоё, да приидет царствие…
Я роняю его руки. Откидываюсь на спинку кресла. Закрываю глаза и говорю:
- Прости, мальчик. Прости. Это ничего.
- Вам нужно что-нибудь? - шепотом.
- Ага. Сбегай за сигаретами.
И он бежит. Я вижу закрытыми глазами, как он бежит, скатываясь по лестнице кубарем, влетает в ночной ларёк, тормошит дремлющую продавщицу… Я это вижу. Я это сню.
Когда я наконец смогла уснуть, мне приснилась пустыня.
Жар раскалённых камней покусывает мозоли на моих лапах. Я иду низко пригнув шею, шерсть на загривке стоит дыбом. Я хочу есть и пить. Солнце припекает затылок. Мои глаза подёрнуты мутной плёнкой, но у меня острый слух и острый нюх. Я знаю, где я, и знаю, что там, впереди. Я иду на запах, неторопливо, уверенно. Я не лисица, мне некуда спешить и не надо быть осторожной. Мою добычу не надо ловить и выслеживать. Её надо просто взять. Просто прийти и взять. Вот она, я пришла и возьму её. Огромное гниющее тело, мне одной его не одолеть, зато я смогу насытиться. Это всё, чего я хочу, - есть. Я хочу есть и пить. Тут ещё много крови, и я лакаю кровь. Камень острый, но мой язык шершавый, я не поранюсь. Кровь, потом сладкое мясо. Много-много мяса. И всё мне одной, если только не подоспеют стервятники.
Стервятники здесь - единственные враги гиены. Это будет мой страх.
И никаких лисиц больше. Никаких нор.
* * *
- Офигеть можно, - сказал Тимур. - Маш, и ты этого не замечала? Ничего не замечала?
- Я всегда говорила, что педагог из меня хреновый, - отозвалась я скучным голосом. Тимур покачал головой, а я добавила: - Ты бы на моём месте точно заметил. И сразу. Может, даже расколол бы его.
- И он не говорил тебе ничего такого?.. И ты не чувствовала это по его снам?
- Говорю же, нет, - отрезала я и с вызовом посмотрела на Младшего, молчаливо наблюдавшего за мной из своего кресла. Стилус ноутбука в его руке похож на маленький тонкий нож. - Впредь вам наука принимать самоотводы.
- Всё равно поверить не могу, - сказал Тимур. - Такой сопляк… Он стал бы очень сильным Снящим. Явно не для нашей группы.
- Может, они его так проверяли, - предположила я. - Чтобы саботажничать, много ума не надо. А вот чтобы замести следы…
- Наследил он порядочно, - говорит Младший. Странная для него фраза - отрывистая и почти грубая. Я бы ждала от него скорее чего-то вроде: "Саботажник оставил некоторое количество неопровержимых улик, неопровержимо свидетельствующих его причастность и ля-ля-ля". - Всё, что он наснил, реализовывалось в одном и том же месте: лиственный лес в радиусе пятидесяти метров от оврага. Видимо, он создавал в сознании сон-оболочку лисицы, там всюду горы лисьего помёта и несколько нор. При том, что лисицы в этом лесу не водятся.
- Серьёзно напортачил? - поинтересовался Тимур.
- Как сказать, - Младший вздохнул. - Несколько необъяснимых смертей. Пара-тройка ям, из которых, вероятно, выкапывали что-то вроде клада…
- Там, где его отродясь не было, - хмурится Тимур. Его руки скрещены на груди.
- Спецприказов не поступало, - возразил Младший. - Значит, саботажник ликвидирован вовремя. Если что, в старших группах подправят.
- Мы и сами могли бы. Вырастили тут гниду, понимаешь…
- Это не в нашей компетенции, - коротко отвечает Младший, и мы закрываем тему.
В эту супервизию мы даже ничего не сним: нас собрали только для того, чтобы оповестить об отмене тревоги. Это вторая супервизия за неделю, в прошлый раз с нами на контакт напрямую выходил старший супервизор - снимал слепок снов-оболочек. Редкая мера, крайняя - на моей памяти её никогда ещё не предпринимали. Уже тогда стало ясно, что они собрали все необходимые улики и теперь просто ищут, кому бы их пришить, как менты ищут преступника по отпечаткам пальцев. А Ванюшка-то мой немало пальчиков оставил… В тот вечер он тоже был с нами. Стеснялся и никак не хотел садиться в общий круг. Жался на краешке кресла, повернув колени в сторону двери. Это стало его первой и последней супервизией.
Интересно, старшему супервизору понравилась моя гиена?
- Подожди меня, Мария, - говорит Игнат, когда я иду к лестнице. Младший с Тимуром уже внизу, негромко переговариваются: Тимур всё никак не может поверить. Такой сопляк, говорит… и такие упорные сны.
Я жду. Игнат неторопливо одевается, глядя в тёмное окно. Берёт зонт в левую руку (на улице нет дождя, но тучи собирались с самого утра), правую молча предлагает мне. Я опираюсь ему на локоть. Мы очень-очень медленно идём вниз.
- Ты не спросила, что с ним стало.
Не спросила, да? И правда. А зачем? Я это и так знаю. Вернее, знаю, что никто не скажет мне этого наверняка. Кроме того, что мальчишка мёртв - а остальное разве важно?
- Ты ведь отдавала себе в этом отчёт?
Он что, и впрямь ждёт ответа? Я крепче сжимаю его локоть, приникая поуютнее к большому, надёжному мужскому телу.
- Не понимаю, о чём ты говоришь.
Игнат не остановился, не выругался, не оттолкнул меня. Даже не сбавил шага. И я вдруг с холодной, спокойной уверенностью поняла, что он давно знал. Может, с самого начала.
- Зачем ты это сделала?
Я фыркаю, не удержавшись.
- Милый мой, спроси-ка убийцу, зачем он подставляет первого попавшегося лоха. Затем что жить охота, вот зачем.
- Правда? Ты хочешь жить? Очень хочешь? - в его голосе нет издёвки, нет злости, даже осуждения нет. Он очень спокоен. Холодный мой, строгий. И что-нибудь, что рифмуется со словом "вечность". - Я спрашиваю, не почему ты подставила мальчика, а зачем ты берёшь заказы… на сны.
Он запнулся на секунду, словно не зная, как бы это правильнее назвать. Саботаж? Слишком формально, да к тому же - эвфемизм. Это не саботаж. Это терроризм. Самый натуральный, только это понимаешь, лишь когда входишь во вкус.
- Что они тебе дают? - спрашивает Игнат, и я вижу, что он просто хочет знать. Просто не понимает и хочет, чтобы я ему объяснила. Я внезапно осознаю, почему он звонил мне несколько ночей назад. И почему он сейчас, здесь, со мной.
Я вздыхаю и на миг прижимаюсь щекой к его плечу.
- Как бы тебе сказать… - Это и правда оказывается нелегко - хотя для меня всё так просто и понятно. - Это… желания. И страхи. Их желания и страхи, с которыми они ко мне приходят. Был тут недавно один… я думала, он от Младшего, и послала его на хрен. Хотел, чтобы я его жену убила. Но, знаешь, если бы мне понравилось… если бы его желание мне понравилось, я бы сделала это. Несмотря на осторожность. Я должна быть осторожна. Да, - слегка откидываю голову и смеюсь. Смех летит между перилами к верхним этажам.
Игнат молчит какое-то время, потом спрашивает:
- О чём они обычно просят?
Я лисица… я рою землю. Когда я осторожно, аккуратно передавала Ивану свою сон-оболочку, он тоже рыл землю, и спросил меня, зачем. Что там, под землёй. Я соврала ему тогда, что это как старшие скажут. А на самом деле там может быть что угодно. Всё что угодно. Например, что-то твёрдое жёлтое без запаха. Несколько недель назад я нарыла десятикилограммовый слиток золота для человека, одержимого золотой лихорадкой. Когда он пришёл ко мне и распаковывал сигареты трясущимися руками, я знала, что ему не нужны деньги, что он просто поставит этот слиток у себя в подвале и будет протирать его мягкой тряпочкой. Сущий фетишист. Это показалось мне забавным. Его дрожь, его жажда. Он был почти нищим, этот фетишист, ему даже нечем было мне заплатить, но я не взяла с него денег. Зачем мне деньги? Я просто нарыла ему это золото, и хотя лисица во мне не знала, что это такое жёлтое и без запаха она нашла рядом с мышиной норой, я в лисице дрожала над этим золотом, я хотела его - я очень хорошо помнила, как это: хотеть…
Или бояться тоже. Мёртвое тело мужчины недалеко от лисьей норы. Пьяное убийство на пикнике. Убийца плакал как сущее дитя. И хотел, чтобы этого не было. Хотел, чтобы это пропало. Он боялся, но не суда, а собственных снов. Я забрала у него этот сон. Я сделала его своим. И тело исчезло - просто исчезло, как будто не было никогда ни его, ни человека…
Да, я знаю, это не просто против правил - это против законов природы. Там никогда не было никакого золота, и ни один материальный объект в природе не может просто исчезнуть без следа. Но я делала это. Их страсть и их страх делали это возможным для меня. Страсть и страх, которых сама я лишилась давным-давно.
- Это ничем не отличается от того, что мы делаем на супервизиях, - запоздало отвечаю я на вопрос Игната. Он чувствует, что я лгу, но его это, видимо, устраивает.
Мы выходим из подъезда и останавливаемся перед ступеньками, ведущими к дороге. Дождь всё-таки пошёл, частые тягучие капли барабанят по бетону под нашими ногами. Игнат раскрывает зонт, хлопок пружины звучит отрывисто, как пистолетный выстрел. Мы стоим под зонтом друг против друга и смотрим друг на друга. У Игната очень спокойное лицо. Он суёт руку за пазуху и достаёт прямоугольный конверт.
- Что это? - спрашиваю я, когда он вкладывает конверт мне в руку.
- Билет до Лондона. Тебя переводят туда. Младший сказал, чтобы это сделал я.
- Почему? - спросила я тупо, хотя надо было спросить совсем не это.
- Не знаю.
Какой он… спокойный. И правда ведь не знает. Ему всё равно. Он знает только то, что хочет. Он ведь Снящий, ему нельзя знать и хотеть слишком много.
Я приоткрыла конверт и заглянула в него. Конверт узкий, я разглядела только жёлтый корешок бланка страховки.
- Меня переводят в старшую группу?
Игнат почти улыбается. Но в этой улыбке тепла не больше, чем в воде, которая льётся с зонта ему на плащ.
- В старшую. В самую старшую, - говорит он мне, как ребёнку. А я правда ребёнок, я не понимаю ни черта… - Чему ты так удивляешься, Мария? Ты же сама сказала: мало устроить саботаж, надо суметь замести следы. Ты сумела. Не подкопаешься. Высший класс.
Надо сказать что-нибудь. Хоть бы матом, что ли, но язык у меня присох к нёбу. Дико хочется курить. Да, хочется. И выть хочется, и ткнуться этому прекрасному ледяному ублюдку лицом в грудь и реветь как белуга. Жутко хочется, только это не та жажда. Так хотят звери… и Снящие. Люди хотят другого.