– Ты стоять, – мучительные размышления Полулунка прервал голос конвоира. Один из рядовых сорвал мешок с его головы, и Халфмун на миг ослеп от ярких солнечных лучей. Когда глаза привыкли к свету, юноша, жадно глотая свежий воздух, увидел, что находится перед странным зданием. Отделанное плитами из черного камня, оно напоминало исполинский многоэтажный гроб, испещренный сеткой зарешеченных окон. Рядовой подвел Халфмуна к входу в здание, распахнул массивную дверь, пропустил вперед второго сопровождающего, а затем толкнул юношу следом за ним.
Пройдя через длинный узкий коридор, Полулунок и сопровождающие его рядовые оказались в просторном зале со множеством дверей, на каждой из которых висело по тяжелому замку. В углу зала стоял письменный стол, за которым сидел хмурый человек в черной мантии. Халфмун заметил, что стакан на голове человека как две капли воды походил на стакан суперинтенданта, но был еще крупнее.
– Предсудья третьего ранга номер девятьсот шестьдесят один, прибыть преступник, – подойдя к столу, отрапортовал рядовой. Кивнув рядовому, предсудья перевел тусклый, ничего не выражающий взгляд на Полулунка: – Имя, род, предназначение?
– Халфмун Полулунок, с недавних пор пленник.
– Четырехкратное нарушение параграф номер сто сорок шесть, – равнодушно произнес предсудья и принялся что-то записывать в лежащей перед ним книге.
– Предсудья третьего ранга номер девятьсот шестьдесят один, иметь место поправка. До этот момент преступник нарушать параграф номер сто сорок шесть семикратно, – сообщил рядовой.
– Хм. Одиннадцатикратное кратное нарушение, – предсудья широко зевнул, и снова застрочил в книге. Закончив писать, он с безразличием посмотрел на Халфмуна и сказал: – Решением предсуда предприговор преступника Хафмуна Поуунка, пенника, быть помещать камера номер семнадцать до производства суда и принятия приговора. Приводить предприговор к действию в данный час.
– Я не нарушитель. Вы меня с кем-то перепутали. Поймите, господин предсудья, я вообще здесь случайно оказался. Пожалуйста, прикажите меня освободить, – попросил Халфмун, которого рядовые уже тащили к одной из запертых на замок дверей.
– Ну вот, пятнадцатикратное нарушение. Опять зачеркать, снова переписать, – предсудья огорченно вздохнул и уставился на собственные записи. – Хотя… Решением предсуда принимаю фактичность, что одиннадцати крат быть достаточно. Уводить преступник в камера быстрее, пока он еще не нарушать сверх того.
Сняв с Полулунка оковы, первый рядовой отпер камеру, а второй привычным тычком в спину отправил его внутрь, после чего с громким лязгом захлопнул дверь.
По размерам камера не уступала залу, в котором заседал предсудья, но народу в ней было набито больше, чем огурцов в бочке.
– Эй, откройте! Меня схватили по ошибке! – Халфмун пнул ногой металлическую обшивку двери.
– Ух ты, какой матерый преступник, – усмехнулся один из арестантов.
– Да, нарушать не стесняется, – поддакнул его сосед, а следом заговорили и остальные заключенные, чьи голоса слились в гул: – Красавчик! – Сразу видно многократные нарушения! – Во дурачок!
– Смотрите, это же Халфмун! – пробился сквозь шум болтовни громкий возглас. К Полулунку из другого угла камеры, распихивая арестантов, пробирались Кратис, Бальтазар и Трехручка. Увидев это, юноша бросился им навстречу.
– Где Селия? Что с ней? Говорите же!
– Дева Селия в полном порядке, – сообщил Ясносвет.
– Здесь она, вон в том углу сидит, – сказал Трехручка. – Только на тебя она дуется, как ядерный грибок на небо. Ейному мамзельству не по нутру пришлось, что ее хватанули тепленькой и сюда приволокли. Считает, что ты виноват в этом веселеньком приключении.
Полулунок хотел броситься к своей возлюбленной, но чувство обиды остановило его. Халфмуну показалось крайне несправедливым такое отношение к нему Селии, поэтому он решил притвориться, будто бы девушка не вызывает у него никаких эмоций. Впрочем, он успел порадоваться тому, что Ясносвет на сей раз не блеснул героизмом и не спас Селию от захватчиков.
– Рад снова видеть вас, парни, – Халфмун попытался непринужденно улыбнуться. – Меня в нарушении какого-то пункта-кодекса обвиняют. Но это же бред бобрячий – я ничего такого сделать точно не мог. Думаю, они скоро разберутся, и все прояснится. А вас из-за чего схватили?
– Сия тайна до сей поры покрыта мраком неизвестности, – Бальтазар пожал плечами. – Я проснулся от того, что меня трясут весьма грубо и неуважительно. Я представился этим варварам и потребовал немедленно изменить стиль общения со мной. Но их руководитель, услышав мое имя, закричал, что я преступник, да еще и многократный.
– Во-во, с Селией тот же цирк, – добавил Трехручка. – Сам видел, как ее также потряхивали. Она такая пищит "что вы себе позволяете?", а они такие "нарушение! нарушение!". Я не растерялся, подбежал к Кратису, говорю ему "вставай, тетеря, пора кое-кому вломить по полной программе". Тут и меня схватили, и опять – "нарушение! нарушение! закон пункт порядок!". Ясногон наш волшебный глаза продрал, говорит "господа, призываю вас оставить деву Селию в покое". Догадываешься, как те молодечики на его речь отреагировали? Ага, "нарушение" и все дела.
– Кратис, так почему ты отпора не дал? – спросил Полулунок.
– Очевидно, что господа, задержавшие нас, служат хранителями закона. Я не какой-нибудь дикарь, а гражданин славных Римафин, где блюстителям порядка сопротивление оказывают лишь слабоумные преступники, не разумеющие принципов цивилизации, – с достоинством ответил Ясносвет. – Местные стражи считают, что мы нарушили их кодекс. Для меня ясно, как день, что это не так. Но свою правоту и честность перед законом я собираюсь доказывать не кулаками и мечом, а доказательствами в зале суда. Если уж в этом городе жители развиты достаточно, чтобы соорудить настолько крепкую и большую тюрьму, и способны в предварительном порядке поместить сюда всех этих людей, они должны быть сильны и в правосудии.
– Во-во, я и говорю – волшебный дурачок. Когда ему на башку мешок надевали, он даже наклонился для ихнего удобства, – поморщился Трехручка.
Кратис отправился дожидаться свершения правосудия к Селии, сидящей в углу камеры, повернувшись ко всем спиной. Бальтазар свернулся клубочком на полу неподалеку от них и вскоре уже вовсю храпел и посапывал, а Трехручка, широко улыбаясь и подмигивая, что-то нашептывал на ухо толстяку с добродушным лицом и пивной кружкой на голове. Халфмун же решил, что будет полезным поговорить со здешними товарищами по заключению и выяснить, во что он и его спутники вляпались.
– Добрый день, уважаемый дедушка, – сказал Полулунок, подойдя к седовласому арестанту, на чьем морщинистом лице поблескивали хитрые глаза.
– Привет тебе, преступничек, – кивнул старик.
– Меня зовут Халфмун Полулунок, я прибыл сюда издалека и не знаком с местными законами…
– Я Фарий Кунст. Да уж, не повезло тебе, парнишка. Лучше б ты и дальше оставался в том издалеке, от куда явился, – арестант захихикал. – Или, хотя бы, соврал полиции на счет своего имени. Правда, с таким стаканом и это тебя бы не спасло.
– Зачем мне врать?
– В твоем имени, преступничек, запрещенная буква три раза используется, а это – уже трехкратное нарушение, требующее немедленного предания в руки предправосудия.
– Буква "л"? Как она может быть запрещенной? – поразился Халфмун.
– За это скажи спасибо действующему президенту Объединенной Конфедерации. Господин и отец народа нашего Роррий Роршахрад, – Фарий снова прыснул со смеху. – Так вот, Роррик не произносит букву "л", не дается она ему, хоть ты тресни. Вот и попала буковка под президентский запрет в рамках кодекса. Сказал вслух "тра-ля-ля" – добро пожаловать в тюрьму.
– Бред какой-то, не может быть такого запрета.
– Бред, не бред, но если бы Роррик немой был, он не только людям разговаривать, но и мышам пищать, а птицам – щебетать запретил бы. Нам, гордым жителям Объединенной Конфедерации вообще сильно подфартило, что у Роррика две ноги и две руки. Иначе пришлось бы с запрещенными конечностями расстаться, – сказал старик.
– Так что же, ваш президент вконец обезумел?
– Одно удовольствие с тобой разговаривать, преступничек. Давненько у меня не было повода так многократно нагрешить, хе-хе. Я уж чуть было на потолок не влез от гавканья вертухаев: "номер триста тридцать три", "третьего ранга", "нарушать быть предосудить" и так далее, – Кунст вздохнул. – А что касается Роррика нашего, то и не скажешь, чтобы вконец он ума лишился, потому как с рождения своего слабоумен был.
– Как же тогда он президентом стал? – Халфмун все еще надеялся, что Фарий его разыгрывает, но чем больше он узнавал, тем слабее становилась эта надежда.
– Все справедливо, все по кодексу Объединенной Конфедерации. Ты Роррика-то видел? У него самый большой, самый прозрачный и гладкий стакан среди всех граждан. Вот, глянь-ка, – Кунст вытащил из недр своих лохмотьев измятый листок бумаги и протянул его Полулунку. В нижней части листка ютилось изображение одутловатой человеческой фигуры с невыразительным лицом, а все остальное пространство занимал громоздящийся на голове человека огромный, как печная труба, стакан.
– У меня портрет Роррика всегда при себе. Плюю в него по вечерам, чтоб спалось лучше, – пояснил старик.
– Мой товарищ Кратис Ясносвет уверен, что мы невиновны, и суд нас оправдает.
– Верховный суд? Оправдает? – Фарий расхохотался. – Пост верховного судьи в Объединенной Конфедерации занимает смерть. Любой, кто попал в тюрьму, не выйдет из нее. В соответствии с законом, предсудья сажает людей, а окончательное правосудие отправляет их в могилу. На счет могилы, я конечно, приукрашиваю. Каждый заключенный сидит в камере, пока не умрет, а потом остается в этой же камере, но уже в качестве не узника, но приманки для крыс. Кроме крыс тут, видишь ли, поживиться нечем, а без приманки эти хитрые животные не стремятся почтить нашу скромную обитель своим хвостатым присутствием. Хорошо хоть, крыша у нашей тюрьмы дырявая, а дожди идут с завидной частотой – от жажды за последние лет десять еще никто не преставился.
– Эти люди, – Полулунок обвел взглядом переполненную камеру, – все они попали сюда и обречены на медленную голодную погибель из-за одной жалкой буквы, запрещенной слабоумным уродцем?
– Но-но, не заговаривайтесь, молодой человек! – старик погрозил Халфмуну пальцем. – Никакая она не ничтожная. Без буквы "л" луна превращается в уну, улыбка – в уыбку, а любовь – в юбовь. По мне, так лучше гнить в этой зловонной дыре, чем жить в мире, где вместо слов сова. Кроме того, нарушение параграфа номер сто сорок шесть – лишь один из способов попасть в тюрьму. Находишься на территории Объединенной Конфедерации, не будучи ее гражданином? Шпионаж, нарушение параграфа двести двенадцать. Не работаешь в структуре государственной безопасности? Тунеядство, нарушение параграфа номер двести десять. Пытаешься получить место в структуре государственной безопасности, не имея стакана надлежащей формы и размера? Притворство и карьеризм, нарушение параграфа номер двести одиннадцать. Допускаешь, что в мире существуют иные цивилизованные государства, помимо Объединенной Конфедерации? Государственная измена, нарушение параграфа номер шесть. Взглянул без подобающего подобострастия на портрет Роррика? Покушение на образ президента, нарушение параграфа номер один.
– Получается, что на свободе одни только стражи порядка, а все остальные в тюрьме сидят?
– Верно, преступничек. Либо сидят, либо скоро сядут.
– А кто же тогда хлеб выращивает, одежду шьет, дома строит? – спросил Полулунок, уже уставший удивляться странностям этого государства. – Не уж-то вертухаи?
– Объединенную Конфедерацию кормит, поит и одевает великая война, – ответил Фарий. – Когда ресурсы начинают подходить к концу, президент издает указ о нападении со стороны какой-нибудь деревушки. Работники государственной безопасности тут же выступают с маршем обороны и героически защищают Объединенную Конфедерацию от свирепствующего врага. Надо сказать, что враг, как правило, ни сном, ни духом не ведает о своем нападении. Поэтому все эпизоды великой войны завершаются безоговорочной победой Роррика, а территория неприятеля становится частью Объединенной Конфедерации. Возможно, что со временем и впрямь ничего в мире не останется, кроме всеобъемлющей Конфедерации.
– Кошмар, – Халфмун похолодел, представив себе, как колонны марширующих конфедератов в черных кожаных формах и шлемах входят в Бобровую Заводь. – Конфедерацию нужно остановить. Все умные люди здесь и в других тюрьмах, а снаружи – безмозглые псы слабоумного президента. Преимущество на нашей стороне. Фарий, мы ведь можем что-нибудь придумать, да?
– Мы? – Кунст задумчиво поглаживал бороду. – Это вряд ли. Скажу тебе, в этой тюрьме сборище непроходимых идиотов, не считая меня, конечно. Лучшая мысль, которая приходила в головы моим сокамерникам, это спустить штаны, прежде чем облегчиться. Со мной-то, разумеется, история иная…
– И не надоело тебе бахвалиться, Фарий? У меня скоро кровь из ушей пойдет от твоей чванливой болтовни, – сказал мужчина, все время разговора между Кунстом и Полулунком сидевший с закрытыми глазами, прислонившись к стене. – Бывший строитель – тоже мне, важная птица.
– Попридержи язык, Дарий, – огрызнулся Кунст. – Я эту тюрьму своими руками построил и каждую трещинку тут знаю. Разбери тюрьму по камешку, и я ее хоть вслепую обратно соберу.
– Каменный мешок соорудил – да уж, велика заслуга, – ответил Дарий. – Да я из здешней плесени, крысиного помета и каменной крошки могу такую смесь сделать, что если ее поджечь – она всю твою хваленую тюрьму на куски разметает.
– Умоляю, прекрати, – поморщился Фарий. – Ну, делал ты когда-то взрывчатку, и что с того? Твой повод для гордости настолько смехотворен, что меня на куски скорее от смеха разнесет.
– Замолкните оба, – к спору подключился еще один арестант. – Я вот могу силой собственной мысли заставить любого человека делать то, что мне нужно. Так я же не ору об этом день-деньской.
– Гурий, все знают, что ты чокнутый на всю голову дурачок. Поэтому, будь добр, не влезай в разговор серьезных людей, – сказал Фарий.
– Фарий Кунст, велю тебе трижды гавкнуть и укусить себя за пятку! – воскликнул Гурий, зажмурившись и сжимая ладонями виски.
– Честное слово, этот спектакль уже слишком… – начал Кунст, но не сумел договорить. Снисходительная улыбка на его лице сменилась хищным оскалом, а глаза затянула мутная пелена. Издав утробный вой, Фарий повалился на пол и принялся крутиться, пытаясь поймать свою пятку, как собаки порой гоняются за собственным хвостом.
– Ни трех гавканий, ни укушенной пятки – что и требовалось доказать, Гурий, – покачал головой Дарий. – Даже старика не можешь подчинить.
– Просто я недостаточно сильно разозлился, – ответил Гурий, открыв глаза и убрав руки от головы.
– Дурачок – он и есть дурачок, – поднявшись с пола, сказал Фарий.
– Стойте! Прекратите спорить, – Халфмун втиснулся между щурящихся друга на друга Дариейм, Фарием и Гурием. – У меня появился блестящий план. Фарий лучше всех знает, как устроена эта тюрьма. Если Дарий сделает взрывчатку, Фарий подскажет, в каком месте ее взорвать, чтобы можно было выбраться наружу и не погибнуть под обломками. В это время, если стражники что-то заподозрят или заметят, Гурий сможет отвлечь их, внушив, что ничего не происходит, или заставит их глупо тявкать и гоняться за пятками. Если мы будем работать сообща, то сможем сбежать из тюрьмы и обезвредить Роррия. Что скажаете?
– Я скажу, что ты рехнулся, Полулунок, – нахмурился Фарий. – Чтобы я стал участвовать в разрушении тюрьмы, которую построил вот этими самыми руками? Ну уж нет, прошу меня уволить. Да если хоть кто-нибудь сбежит из камеры, спроектированной мною, то моя строительная репутация и обглоданного крысиного хвоста стоить не будет.
– Старик Фарий как всегда тянет одеяло на себя, – ухмыльнулся Дарий. – Но и ему понятно, что ключевая фигура в этом плане – я. А я мог бы и без твоего "блестящего" плана взорвать стену и выбраться на волю. Только делать я этого не собираюсь. Потому что выйдет такая красота: Дарий освобождает всех, а эти все, пальцем о палец не ударившие, и Фарий в первую очередь, рассказывают сказки, что спаслись благодаря своей персональной гениальности. Такую неблагодарность я терпеть не намерен. Лучше уж помереть здесь с этими крысами рода человеческого, чем смотреть на их наглые самодовольные морды по ту сторону тюремной стены.
– Если хочешь знать, я прямо сейчас могу отдать мысленный приказ Роррию Роршахраду лично явиться сюда, освободить меня и сделать вице-президентом Объединенной Конфедерации, – заявил Гурий. – Но я не настолько тщеславен. Великая сила есть еще и великая ответственность. И уж коли даже собственной силе я страшусь давать полную волю, то тем более не стану помогать никому из присутствующих здесь предосужденных преступников.
– Вы… вы… вы… это серьезно?! – Халфмуна по самое голо захлестнула волна негодования и непонимания, едва не лишившая его дара речи.
– Абсолютно, – хором ответили Фарий, Дарий и Гурий.
– Да что же вы за люди такие? Вам ведь не только на других, но даже на самих себя плевать. Это не президент у вас слабоумный, а в головах ваших сопли вместо мозгов!
– Зря стараешься, мальчишка, – хмыкнул Фарий. – Сначала построй что-нибудь сам, потрать на это двадцать лет, а потом посмотрим, с какой радостью ты согласишься разрушить собственное творение.
– Мои мозги в порядки, они служат мне и только мне, – Дарий постучал себя пальцем по лбу.
– Твои слова не задевают меня, они меркнут в свете истины моих принципиальных убеждений, – заявил Гурий.
Полулунку нестерпимо захотелось разбить лица всем троим мудрецам, и он уже занес кулак, целясь в нос Кунста, но тут его слух резанул вопль: – Мошенник! Жулик! Подлец! Ненавижу!
Обернувшись, Халфмун увидел в центре камеры побагровевшего толстяка, обеими руками сжимающего горло Трехручки.
– Ты мне солгал! В этой игре нельзя победить! Каждый раз ты называешь все большее число, а я проигрываю! Это обман! Верни мои конфеты! – вопил толстяк, а Трехручка, чья кожа приобрела синеватый оттенок, хрипел и пучил глаза.
– НЕТ! – стены содрогнулись от оглушительного рева Кратис. Единым прыжком он преодолел полкамеры, одной рукой схватил толстяка за шкирку, как котенка, а второй вырвал из его пальцев Трехручку.
– Не смей обижать моего друга, – скрежеща зубами, сказал Ясносвет и отшвырнул душителя прочь от себя. Несчастный толстяк врезался в тюремную стену со страшным хрустом, треском и грохотом. Во все стороны брызнули кровь и осколки каменных плит. В камере воцарилась мертвая тишина. Все заворожено смотрели на медленно оседающее облако пыли, за которым отчетливо виднелся широкий разлом.
– Священные Римафины, что я наделал, – ошарашено пробормотал Кратис. – Я стал худшим из преступников.