Он облегченно вздохнул. Местность была ему, правда, совершенно незнакома. Ему казалось, что месяц назад он отвез свою "ночную фею", как он мысленно ее называл, совсем не сюда. Но тогда дело было ночью и на деревьях едва пробились почки. Пышная нынешняя зелень, вероятно, совсем изменила пейзаж. Он прошел немного по аллее и очутился перед железной решеткой, выкрашенной белой краской. Нажатия на кнопку звонка ни к чему не привели - он заметил, что провод прогнил. Попытался открыть калитку; трава разрослась так, что только после основательных усилий удалось сдвинуть решетчатую дверцу на четверть оборота и протиснуться не без некоторого ущерба. Он поплутал по тропинке, едва различимой в буйных зарослях, и выбрался к дому.
Тишина, деревенская тишина. Шелест листвы, крик невидимой птицы. Он позвонил несколько раз, подождал и огорченно решил, что двери здесь вообще не открываются. Но он ошибся. На пороге появился старик с водянисто-голубыми глазами. Он провел пальцами по тщательно выбритой щеке - кожа была натянутая, практически без морщин, желтоватого оттенка - и принялся переминаться с ноги на ногу, недоверчиво и опасливо поглядывая на пришельца. Ему явно не понравился неожиданный визит - видимо, его отвлекли от какого-то домашнего занятия.
- Извините за вторжение, - мягко обратился к нему молодой человек. - Я бы хотел поговорить с мадемуазель Сигурд.
Недоверчивость сменилась откровенной враждебностью.
- Не понимаю, - отрезал старик. - Не понимаю, что вам нужно от моей племянницы.
Опасаясь, что его выпроводят прежде, чем он сумеет объясниться, молодой человек заторопился:
- Выслушайте меня, месье, умоляю вас, и простите мою назойливость. Это крайне важно.
В его тоне прозвучало столько тоски и наивной непосредственности, что старик, сохраняя прежний недоверчивый вид, предложил ему высказаться.
- Месяц назад я провел вечер с прелестной девушкой. Теперь выяснилось, что она ваша племянница. Ее зовут Анна Сигурд. Мы должны были встретиться через неделю. С тех пор я не имею о ней никаких вестей. Возможно ли увидеть ее, поговорить с ней? Она здесь?
Худой, сгорбленный пожилой человек смотрел на него внимательно и очень сосредоточенно.
- Ваше поведение, месье, меня удивляет и удручает. Правда, я искренне надеюсь, что вы не пришли сюда издеваться или зубоскалить. Но моя племянница Анна, с которой вы изволили познакомиться, давно умерла. Ваш приход вызвал ужасные воспоминания, поймите.
Посетитель побледнел. Он попросил повторить, опять ничего толком не понял и так и остался стоять, не способный ничего ответить. Потом с трудом повернулся, чтобы уйти, чтобы не продолжать тягостного недоразумения, чтобы поскорее избавиться от запущенного сада, от опустелого дома, от престарелого вестника смерти.
Старик сжалился над ним и пригласил на минутку войти в неуютную гостиную, где пахло пылью и где благодаря плотной желтой обивке мебели мерцал золотистый полумрак. Он указал кресло визитеру и сам уселся на маленький низкий стульчик, где его изможденное тело казалось совсем скрюченным.
Молодой человек заговорил спокойно и серьезно:
- Меня зовут Ирвин Ольмен, я работаю в институте экономики и социальных наук. Встретил вашу племянницу на балу юридического факультета ровно месяц назад, день в день.
Последовало подробное описание девушки. Посетитель старался как можно точнее выразить свое впечатление от продолговатых голубых глаз, волнистых черных волос, изящного белого платья… Старик слушал все более внимательно. Он хмурился, нервничал и, видимо, никак не мог разгадать собеседника.
- Вы встретили мою племянницу впервые?
После утвердительного ответа он прибавил:
- Я вам сейчас покажу несколько семейных фотографий. Там есть два снимка несчастной Анны. Если вы их идентифицируете, я вам поверю. Сейчас.
Во время короткого отсутствия хозяина дома Ирвин Ольмен рассмотрел гостиную, пытаясь представить свою исчезнувшую подругу среди этой обстановки. Мебель и безделушки, насколько он мог судить, отличались высоким качеством и могли бы составить счастье одного антиквара из числа его друзей. Но все это плохо гармонировало с веселыми и свободными манерами девушки.
- Вот, - сказал старый Сигурд, возвращаясь с большим желтым конвертом, который он положил на маленький столик. - Прошу вас.
Он подошел к окну и раздвинул занавески. Этот жест - резкий и вместе с тем неуверенный - напомнил Ирвину Ольмену позу одного странного персонажа картины Балтуса, название которой он забыл. Сходство с этой зловещей бредовой картиной настолько поразило его, что он вздрогнул.
- Итак? - старый Сигурд нагнулся к нему, неуверенно улыбаясь.
Ирвин Ольмен просмотрел фотографии и не без некоторого колебания отложил две. На одной из них безусловно Анна: ее серьезное, чуть ироническое лицо, смеющиеся глаза, нежные припухлые губы. Другой снимок изображал девочку-подростка, курьезно напоминающую Анну Франк - маленькую еврейку из Амстердама.
- Это случайное совпадение, - проворчал старик скептически. - Вообще это невозможно, исключено.
Однако его твердость была, видимо, поколеблена.
- Но вы мне обещали поверить, если я идентифицирую фотографию. У меня есть еще одно свидетельство, о котором вы не можете подозревать.
- Господи, но что толку! К чему все это может привести?
Ирвин подумал о маленьком кусочке картона. Анна своей рукой написала имя и адрес. Благодаря ему он сейчас здесь. Он достал его из бумажника и протянул недоверчивому дяде.
Узнав почерк, тот сильно побледнел. Против очевидного не поспоришь. Он протер глаза, почесал лоб, его лицо страдальчески напряглось.
- Невероятно, необъяснимо! Сказать, что я потрясен, - значит ничего не сказать! Я бы предпочел вас никогда не встречать. По вашей милости, я почти готов заявить "по вашей вине", я принужден сомневаться в самой очевидной реальности и строить гипотезы одна глупей другой. Сколько времени я привыкал к моей печали, моему одиночеству, и вот вы явились и опрокинули даже понятие о здравом смысле. Я теперь готов вопреки всякой логике поверить неизвестно во что, поверить в чудо…
После долгого разговора Ирвину Ольмену удалось убедить старого Сигурда обратиться к властям.
Разрешение на эксгумацию было получено не без труда - под предлогом анонимного письма, где намекалось на неестественную смерть Анны Сигурд.
Ирвин Ольмен и старый Сигурд, объединенные общей болью и лихорадочным желанием узнать правду, встретились в назначенный день у входа на кладбище В.
И здесь Ирвина Ольмена поджидал еще один удар. Он никогда здесь не был, никогда не присутствовал ни на чьих похоронах. Он вдруг вспомнил лязг железной решетки; по бокам двухстворчатой железной калитки стояли два маленьких домика - низенькие кирпичные строения с черепичными крышами. Единственное окошко в домике справа было разбито и наспех заколочено досками. Сюда, именно сюда он проводил девушку несколько недель назад, в ночь праздника. Теперь понятно, почему он так долго блуждал в поисках авеню Мелез и жилища Сигурдов.
Он отвел старика в сторону и рассказал ему обо всем этом. Морщинистое лицо согбенного, измученного человека исказилось, бледность сменилась таким багровым румянцем, что Ирвин перепугался. Злополучный родственник Анны порывался что-то сказать и не мог.
Между тем несколько рабочих под наблюдением прокурора и полицейского инспектора высвободили и переместили на деревянных катках могильную плиту. Распространился резкий запах гумуса и скошенной травы. Гроб вытащили и поставили рядом с холмиком
свежевырытой глинистой земли. Гроб выглядел как новый, даже медные ручки нисколько не позеленели. Плотник ловко и осторожно выполнил свою задачу. Когда крышка была снята, некоторые закричали, другие закрыли лицо руками. Свежая, нежная мертвая девушка покоилась в длинном белом платье. На груди алело яркое пятно. Наступило молчание страшнее истерического воя. Все словно съежились от холода, просквозившего из неведомой расщелины между жизнью и смертью. Голос прокурора срывался хриплыми синкопами:
- Когда было произведено погребение?
- Пять лет тому назад, - ответил, закашлявшись, кто-то.
- Но что могло воспрепятствовать разложению трупа? Доктор, ваше мнение?
Судебный эксперт наклонился над гробом, потом выпрямился и посмотрел на всех озадаченно:
- Ткань пронизана живыми капиллярами.
В этот момент старый Сигурд поднял заступ, который лежал около могильной ямы. Прежде чем кто-либо успел вмешаться, он размахнулся и с неожиданной силой рубанул горло мертвеца. Словно нож гильотины обрушился - алая кровь брызнула, заструилась по изуродованному телу.
Все засуетились, кто-то кричал о помощи. Кто-то сообразил вырвать заступ из рук старика, который гордо оглядывался, довольный, очевидно, своим действием. Но тут же схватился за голову и принялся рыдать и повизгивать, совсем как ребенок.
- Так будет лучше, - простонал он сквозь слезы. - Вы же видите, так будет лучше. Бедная девочка обретет наконец покой. Еще ее мать, когда… - Его речь перешла в бессвязное бормотанье, и никто более ничего не разобрал.
Ирвин Ольмен окаменел от горя и ужаса.
Его милая ночная подруга… Он потянулся было к ее руке, но не осмелился прикоснуться - он заметил трансформацию: тело Анны разлагалось на глазах. Черноватая жижа, минутой позднее студенистые комья, минутой позднее зернистый пепел…
Кто-то позади него спросил:
- И вы верите в вампиров?
Кто-то категорически заявил:
- Самое лучшее - это сжечь и развеять пепел.
Здесь оставаться незачем. Ирвин незаметно отделился от группы. Он чувствовал себя так, будто его долго молотили кулаками. Он думал о загадочной судьбе Анны в этом мире и в ином, об их фатальной встрече, об отчаянном порыве старого Сигурда, который один знал, но что именно?..
Никто, по-видимому, не обратил внимания на его уход. Он издали видел, что дискуссия у раскрытого гроба продолжается. Потом все начали расходиться, только полицейский инспектор остался ждать каких-то инструкций. Все это уже не имело никакого значения.
Ирвин долго бродил по кладбищу. Ему хотелось еще раз взглянуть… Но еще более хотелось убежать куда угодно, забыть как можно скорее кошмар разлагающейся на глазах плоти.
Он услышал скрип ветвей, поднял голову и увидел черную птицу. Он вспомнил хриплый птичий крик после страшного удара заступом. Теперь птица, неуклюже перелетая, почти перепрыгивая с дерева на дерево, торопилась за ним по кладбищенским аллеям.
Он бросился бежать, достиг проклятой лязгающей решетки, прыгнул в машину. Птица, казалось, потеряла его из виду, бросаясь в затяжные зигзаги. Но когда машина тронулась, птица спланировала и уверенно полетела за ней.
Донатьен и ее судьба
Надобно похоронить старые и дурные песни, тяжелые и тоскливые сны. Но где мне найти достаточно вместительный гроб для этого?
Генрих Гейне
Донатьен остановилась и рассмотрела дом.
"Это очень злой дом", - решила она.
Дом действительно не внушал ни малейшей симпатии. Тесный и высокий. Дверь когда-то покрасили зеленой краской, и время не прибавило ей прелести. Черную плиту у порога заметно стерли бесчисленные ноги. На уровне земли - решетчатое окно. Чуть выше поднятой руки еще окно, потом два других соответственно на каждом этаже. На окнах мятые грязные занавески.
"Самый подходящий дом для этого", - вздохнула Донатьен.
Мрачный, серый. Стены в омерзительной коросте чешуйчатой проказы. Внутри, должно быть, пахнет прогорклым жиром и сточной канавой.
Донатьен отступила несколько шагов, пытаясь преодолеть брезгливость. Ей ужасно хотелось повернуться и бежать от этого дома, из этого квартала, где блуждает лохматая тень преступления, соучастия, лжесвидетельства.
На улице ни души. Напротив - маленькая жалкая лавчонка. Донатьен могла различить витрину с позолоченными полками, где были выставлены старые слепки и довольно крупных размеров статуэтка - маленькой девочки, сколько можно разглядеть. Донатьен пересекла улицу и приблизилась к витрине, довольная даже таким скупым развлечением.
На плече гипсовой девочки сидела птица об одном крыле.
В этот момент из лавчонки вышел сутулый, среднего роста человек с карандашом за ухом и в расстегнутом жилете. Этот противный тип улыбался, щурился, цокал языком, ощупывал ее лицемерными глазами, покачиваясь, заложив руки за спину. Секундой позже он появился за своей витриной, убрал статуэтку девочки с птицей и поставил Дон Кихота мефистофелевского вида. Ноги славного идальго напоминали паучьи лапы, а копье - вязальную спицу.
Донатьен следила за действиями лавочника с интересом. Он снова вышел на улицу и обратился к ней:
- Вам это нравится?
- Что "это"?
- Рыцарь.
- Забавно.
Донатьен захотелось как можно скорей от него избавиться. Этот мерзкий субъект действовал ей на нервы. Она открыла сумку и поискала клочок бумаги, на котором несколько часов назад написала адрес мадам Дианы. Потом спросила, стараясь не поднимать глаз:
- Мадам Диана… Это здесь напротив, дом тридцать два?
Лавочник нервно потер ладони и ни с того ни с сего сильно ущипнул себя за нос. Он был бы забавен… в других обстоятельствах.
- Вы идете к этой… этой Диане?
Донатьен покраснела и приметно вздрогнула от волнение и стыда.
- Вы, - прибавил он, - такая молодая и прелестная!
Лицо Донатьен совсем загорелось. Лавочник принялся вытирать ладони о бедра. Гнусная рожа!
"Если он меня тронет, - решила Донатьен, - я влеплю ему пощечину".
Но лавочник стоял спокойно. Сказал только весьма ласковым тоном отеческого наставления:
- Не спешите туда, моя милая. Дайте свершиться вашей судьбе. Верьте мне. - И ушел, жестом приглашая ее следовать за ним в лавку.
Но Донатьен напряженно выпрямилась, расправила плечи и повернулась к нему спиной. Пересекла улицу, без колебаний толкнула дверь и скрылась в доме.
Сырой коридор, мрачная лестница, грязные ступени. К засаленным железным перилам она не прикоснулась. Только стена сияла недавней покраской: коричневая внизу, бледно-зеленая вверху.
Донатьен поднималась медленно, беспокойно, нерешительно. Господи, что делать? Как ее примет эта женщина? Что ей сказать? Про нее говорили, что она знающая и умеет молчать. Адрес дала надежная подруга.
Донатьен всхлипнула, ей хотелось расплакаться вовсю. Не от стыда, нет. От страха. Почему она вынуждена идти одна в этот жуткий, молчаливый дом?
На площадке второго этажа узкое окно выходило во двор. Донатьен не торопясь смотрела в мутное стекло. Белье, развешанное на четырех веревках, ржавая бочка под цинковой водосточной трубой, куча отбросов в углу. И эти стены - высокие, угрюмые, - тюрьма, да и только.
Дверь в какую-то квартиру. Маленькая табличка гласила:
Месье Самбо
артист
Донатьен приложила ухо. Месье Самбо, без сомнения, отсутствовал. Ни малейшего шума, и все же ей вдруг послышалось тяжелое шарканье домашних туфель. Но какое ей дело, в конце концов, до этого месье Самбо? Кто он? Живописец? Музыкант? Акробат? Или добрый клоун, всегда готовый чуть-чуть распотешить, - таких часто нанимают богатые родители для своих больных детей.
И эта низкая зловонная раковина, которая, очевидно, служит заодно писсуаром… И глухая монотонная капель из неисправного крана, изъеденного зеленой лепрой…
Месье Самбо, должно быть, бедолага. Какой-нибудь наемный скрипач в пенсне и с потрепанным воротничком. Уж конечно, его не сравнить с прекрасным сверкающим клоуном. Иначе он обязательно приколол бы к двери свою фотографию в белой бархатной шапочке и с серебряной звездочкой на правой щеке.
Капля из крана регулярно хлюпала. Возле сточной трубы лежали три обгорелые набухшие спички.
Донатьен поднялась на несколько ступенек. Запахло какой-то кислой пылью и затхлым бельем. С верхнего этажа доносилось гуканье и бормотанье ребенка. Бред какой-то. Галлюцинация. Наваждение. Разве здесь место для ребенка - в пагубной, смертоносной берлоге?
Поступь Донатьен сделалась более легкой, более упругой. Перед самой лестничной площадкой она вытянула шею. Дверь была полуоткрыта. Изнутри явственно слышались детские глоссолалии. Это радостное бормотание, этот булькающий речитатив - банальность при любых других обстоятельствах - казались здесь странными и неуместными.
Еще три ступеньки и Донатьен открыла дверь.
В крохотной кухоньке, возле жирной и осклизлой газовой плиты, на полу, среди смятых бумажных клочков, совсем маленький ребенок играл с белой чашкой. Он поднял заслюненный подбородок, засмеялся и тотчас принялся за свое гуканье.
- Мадам Диана… мадам Диана! - крикнула Донатьен. - Есть кто-нибудь?
Ответа не было. Ребенок замолчал и уставился на нее. Она прошла вперед, мимоходом потрепала курчавую белокурую головку и толкнула дверь в глубине кухни.
Застыла и зажала рот, чтобы не вскрикнуть.
На убогой постели лежала старая женщина - мертвая, с открытыми глазами. По краям ее желтых век ползала муха. Одна рука свесилась к полу, другая покоилась на груди. На полу валялись засморканные платки и черное нижнее белье - жесткое, словно кожа угря.
Донатьен отшатнулась и, ступая осторожно, как слепая, прошла кухню, не оглянувшись на ребенка, который начал всхлипывать. Перевела дыхание на площадке и бросилась вниз по лестнице.
Запыхавшись, она почти прыгнула на тротуар и тут резко остановилась. С другой стороны улицы чертов лавочник сделал ей знак подойти. Он несколько раз согнул и выпрямил указательный палец с видом ироническим и всезнающим - прямо школьный учитель, поймавший мальчишку на какой-нибудь шалости и приглашающий его к заслуженному наказанию. В этом пустяковом жесте было столько убедительной силы, что Донатьен с трудом подавила инерцию механического послушания.
Она не хотела пересекать улицу. Ей хотелось остаться одной, не видеть и не слышать никого. Ей было страшно. Кто дал знак подойти? Плюгавый ли этот лавочник, или жуткий Дон Кихот на паучьих лапах, или вообще кто-то другой, кого она всегда боялась встретить, кто-то, простодушный в своей неопределенности, в глазах которого сквозь подленькое всепонимание мерцала безысходная жестокость.
Донатьен поняла, что необходимо сейчас же, не медля ни секунды, свершить крестное знамение. Когда она коснулась пальцами лба, где-то наверху звонко треснуло оконное стекло и осколки посыпались перед ней на тротуар.
Она инстинктивно закрыла лицо ладонями и кинулась бежать.
Дверь лавочника стояла открытой. Владелец исчез.
Донатьен, ничего не соображая, ринулась в темень…
И снова на улице ни звука, ни дуновения. На верхнем этаже дома вздрагивала разбитая рама. Послышался тренькающий смешок или, быть может, бормотание одинокого ребенка.
С витрины проклятой лавчонки снова улыбалась девочка с птицей на плече.
И на пороге ОН снова занял свой пост.