- Я бедный, несчастный, одинокий старик, меня никто не любит, и мне придется закончить свои дни в тюрьме из-за двух шалопаев, которых я же приютил по доброте душевной. Вы молоды, у вас вся жизнь впереди, вам не страшно провести несколько лет в тюрьме, а я… обо мне вы подумали?
Он хватал меня за руку.
- Вам, юноша, должно быть стыдно. Вспомните о своем отце… он тоже рисковал понапрасну, и чем это кончилось! И вообще, если в шестнадцать лет вы угоняете машины, то что из вас получится, когда вы повзрослеете! Убийцей станете, вот что, убийцей! Может, меня же первого и убьете.
Испуганно взглянув на нас, старик судорожно стягивал концы своего шотландского пледа, убегал из гостиной и запирался на два оборота. Он давно приготовил себе чемоданчик с "самым необходимым" и умолял нас предупреждать его о наших "преступных деяниях" хотя бы за день, чтобы он успел принять меры предосторожности. Жизнь его превратилась в кошмар. Стоило кому-нибудь позвонить в дверь, как лицо его серело, он хватался за сердце и глотал таблетку.
- Полиция! - шептал он. - Нутром чую, это полиция! Я пропал.
Иногда я заходил к Жозетте, садился на ее кровать и, сам себе удивляясь, говорил:
- Вот, я еще одну машину угнал. Это ведь все для тебя.
Что еще мне было подарить ей? Жозетта трепала меня по волосам:
- Да, дурачок, я понимаю.
- Я еще не Хамфри Богарт, но, как знать, может, со временем и стану! Пока простительно - мне всего шестнадцать лет. Но скоро, если повезет, я кого-нибудь прикончу, как в голливудском фильме.
- Конечно, дурачок.
Жозетта говорила тихим, еле слышным голосом. Теперь она все время хрипела, зябла, куталась в платок и лежала в своей комнате. Вокруг валялись коробочки из-под лекарств, которые иногда собирал Вандерпут. Шторы были задернуты даже днем, и всегда горела лампа. Вставала Жозетта только к вечеру, шла в кино и возвращалась поздно, когда кончался последний сеанс.
- Девочка ведет нездоровый образ жизни, - внушительно говорил Вандерпут. - Она должна лечиться, заняться голосом. Ей нужно солнце, воздух, не понимаю, как можно так вот жить, если, конечно… тебя не вынуждают к этому не зависящие от твоей воли обстоятельства.
Однажды вечером Мамиль довез меня до дома на своей машине. Я простился с ним и стал подниматься по лестнице. Открыл дверь ключом - в квартире была темнота, вдруг кто-то прошмыгнул по стенке и приглушенно вскрикнул.
- Кто тут? - спросил я.
Оказалось, это Вандерпут. Он стоял посреди прихожей с чемоданчиком в руке. В пальто, картузе, намотанном на шею теплом шарфе и с зонтиком под мышкой. Бледный как смерть, он со страхом глядел на меня и часто мигал.
- Что случилось? - спросил я.
- Я ухожу, ухожу! - пролепетал он и трусливо покосился на дверь в гостиную. - Жозетта!
- Господи, что с ней?
- У нее случился приступ. Несчастье… кровотечение. Она упала, я ее поднял.
И вдруг он закричал испуганно, плаксиво:
- Несчастье! Я так и знал, что-то должно было случиться! Давно уже чуял! У меня нюх на несчастья. И он никогда не подводит. Ну и вот - я ухожу. Скрываюсь. Бегу куда подальше.
Я схватил его за горло и стал трясти:
- Где она?
- В своей комнате… Отпустите меня! Что вы делаете! Я ни при чем, это несчастье, злая судьба. Если мы останемся тут, она обрушится и на нас. Надо как можно скорее бежать. Несчастье - это очень заразно!
Я запихнул старика в его комнату, запер дверь и помчался к Жозетте. Она лежала на кровати с закрытыми глазами и землистым лицом. Изо рта сочилась тонкая струйка крови.
- Жозетта!
Она открыла глаза:
- Пустяки… Это все из-за голоса…
- Не разговаривай, лежи тихо, я сейчас кого-нибудь позову.
Но кого я мог позвать, мы же ни с кем не общались.
- Не бойся, дурачок. Я не умру. Так просто не умирают. Это долгая морока.
Я бросился будить консьержку. Она посоветовала мне врача, который лечил ее двадцать пять лет. Доктор оказался пожилым, с трясущимися руками и дряблой кожей на лице и на шее, что было особенно заметно по контрасту с жестко накрахмаленным воротничком.
- Думаешь, он соображает? - спросил я Леонса.
- Не знаю. Но наверно - не зря же у него Почетный легион в петлице.
По словам доктора, положение было очень серьезным, он считал, что Жозетту нужно срочно госпитализировать, и сказал, что знает одну больницу с умеренными ценами.
- Не надо нам такой, - перебил его Леонс. - Пусть будет самая лучшая. Деньги у нас есть.
В карете "скорой помощи" мы ехали вместе с Жозеттой. По дороге она вдруг озабоченно спросила:
- Лаки!
- Йеп?
- Что сейчас идет в кино?
- Да ничего особенного. Ты ничего не теряешь. Жозетта успокоилась и закрыла глаза. Мы с Леонсом остались в больнице. Так что наконец доктор, удивленный, что мы все еще тут торчим, сказал:
- Нельзя же сидеть в больнице сутками. Вы всем мешаете. Кроме того, это негигиенично.
- Мы платим, - коротко ответил Леонс.
Доктора это, кажется, покоробило, но возражать он не стал. И мы по-прежнему сидели, молча жевали резинку - курить запрещалось - и неотрывно смотрели на дверь палаты. Иногда ненадолго засыпали, свернувшись калачиком в кресле и укрывшись пальто.
- Это просто невероятно, - сказал доктор, наткнувшись на нас утром. - Что вы тут делаете? У вас родители есть?
- Они в Америке, - ответил Леонс.
- Но дальше так не пойдет. Это может затянуться надолго.
После обхода сиделка впустила нас в палату. Жозетта лежала в той же позе, вытянувшись на спине и сложив руки поверх одеяла, на чистой, как-то даже слишком чистой и аккуратной постели. Лицо ее утопало в пышном венке рыжих волос, глаза напряженно смотрели в потолок. Когда мы вошли, она повернула голову и улыбнулась.
- Тебе что-нибудь нужно? - спросил Леонс.
- Нет, ничего.
- Значит, все нормально?
- Да.
Мы сходили перекусить и выпить горячего кофе, а потом вернулись обратно. И снова стали ждать. Говорили мало - что тут скажешь… Жозетте вроде становилось лучше. Она уже не лежала неподвижно, да и голос окреп.
- Лаки!
- Йеп?
- Когда будут показывать "Унесенные ветром"?
- Скоро, - сказал я, - скоро!
- Не хочется пропускать.
- И не пропустишь. С чего бы?
- Так не хочется пропускать, Лаки!
Я сжал ее влажную лапку.
- Выходим, выходим, - гнала нас сиделка, - не будем утомлять больную. Ей надо отдохнуть.
Мы выходили, опять забирались в кресла и укрывались своими пальто.
- Ей, кажется, получше, верно? - говорил Леонс.
- Йеп.
Иногда забегал Крысенок узнать, как дела. Он прожужжал нам все уши рассказами про одного знакомого, который лечит все болезни наложением рук. Называется йога, в Америке придумали. Пару раз заходил Кюль. Этот не говорил ни слова, усаживался в кресло, сочувственно хмыкал, потом уходил. Крысенок сказал, что Вандерпут куда-то уехал, "пока все не рассосется". На четвертый день нам не разрешили зайти к Жозетте. С утра приходил врач, он был свежевыбрит и на нас посмотрел очень хмуро.
- Сегодня к ней нельзя, - сказала сиделка. - У нее опять был небольшой приступ.
Я обнаружил, что если передвинуть кресло в самый угол, то, когда сиделка открывает или закрывает дверь в палату, видна рыжая копна Жозетты на подушке. И я остался сидеть в углу. Лица было не разглядеть, только волосы. Они не шевелились. Все вдруг сильно к нам подобрели. Предложили поставить в соседней палате две кровати - "раз уж вы не хотите уходить". Даже врач, выходя из палаты, удостаивал нас короткими репликами:
- Который из вас брат?
- Я, - встал Леонс.
- А вы?
- Друг.
- Ну хорошо. Мы делаем все, что можем.
Потом нам разрешили курить. Врач теперь приходил несколько раз в день. С нами больше не заговаривал, делал вид, что вовсе нас не видит, - отворачивался и проходил с важным видом. Я сидел в кресле с ногами, замотавшись шарфом и засунув руки в рукава пальто, меня трясло.
- Леонс!
- Что?
- Как ты думаешь, на свете правда есть люди?
- Ох, отстань!
Но где же, где они, эти самые люди, о которых столько говорил мой отец и все вокруг все время говорят? Иногда я слезал с кресла, подходил к окну и смотрел на них. Они шагали по тротуару, покупали газеты, садились в автобус, одинокие пылинки, которые приветствуют и избегают друг друга, пустынные островки, которые не верят в существование материков, - отец солгал, нет никаких людей, и то, что я вижу на улице, - не люди, а только их одежки, обноски, лохмотья; весь мир - один большой жестар-фелюш с пустыми рукавами, и братской руки мне никто не протянет. На улице толпились пиджаки и брюки, шляпы и ботинки - то была огромная заброшенная барахолка, которая стремилась всех одурачить, присвоить себе имена, адреса, идеи. Напрасно я прижимал пылающий лоб к стеклу и искал тех, ради кого умер мой отец, - я видел только жалкую барахолку и тысячи личин, злых пародий на человеческие лица. Кровь отца пробуждалась во мне, стучала в висках, заставляла искать смысл того, что со мной происходит, и некому было сказать мне, что от жизни не требуют смысла, что его в нее вкладывают, что пустота вокруг возникает тогда, когда мы ее не заполняем, что жизнь встречает нас с пустыми руками и нужно приложить все силы, чтобы от этой встречи она обогатилась и изменилась. Я был крысенком, бедным крысенком, попавшим в узкую щель эпохи, которая скукожилась до границ видимого и осязаемого, и некому было открыть крышку, выпустить меня на волю и просто-напросто сказать: не в том трагедия человека, что он страдает и умирает, а в том, что он не видит ничего, кроме собственных страданий и собственной смерти… Прошел еще один день, мы сидели, закутавшись в свои широченные пальто, смолили одну за другой сигареты, не успевая потушить окурок, смотрели, как открывается и закрывается дверь, как все быстрее входят и выходят доктора, как пробегает через коридор сестра.
- Они ведь ничего такого не устроят? Ведь правда… а? - повторял Леонс.
Но вот вышел доктор, снял свои очки. За ним сестра и ассистенты.
- Мы больше ничего не можем сделать, - сказал доктор. И сердито прибавил: - Девочку привезли слишком поздно. У нее запущенный туберкулез, она болела много лет.
Я встал. Вошел в палату, подошел к постели. Взял руку Жозетты. Мне показалось, что она мне улыбнулась. А может быть, улыбка была на лице еще раньше, не знаю. Глаза были открыты, это точно. Смотрели прямо в потолок, как будто бы уперлись в крышку. Дальше у меня в голове все смешалось. Помню только, что я несколько часов просидел, держа ее за руку, и эту неподвижную улыбку, и застывшие глаза. Мне что-то говорили, меня куда-то тянули… И еще помню свой голос, голос крысенка, который горько всхлипывал и бормотал в мокрый шарф:
- Йеп. Йеп. Йеп.
Часть вторая Взрослюги
I
"Когда родился, я весил семь с половиной фунтов", - говорил Вандерпут. Он важно расхаживал перед кроватью, заложив большие пальцы за проймы жилетки. "И не забудьте - меня признали самым красивым младенцем в Остенде за 1877 год". Он надел свой жестар-фелюш, накинул на плечи шотландский плед и нацепил картуз, но острые ушки, круглые глазки, усики и тащившийся сзади хвост выдавали в нем крысу, упитанную, крупную - крупнее некуда! - городскую крысу. "Ну а потом? Обычная история… Чтоб кто угодно мог тебя хватать руками. На всякие пакости я никогда не соглашался". Он остановился, достал из кармашка трубочку с таблетками, отвинтил крышку, вытряхнул себе на ладошку одну таблетку и протянул мне. "Возьмите-ка, юноша, это лекарство. Поправитесь - не успеете оглянуться. Хорошая штука, я и сам принимаю…" Шевеля усами, он сжевал таблетку. "М-м, как вкусно!" Я почувствовал во рту горечь. Потом вдруг старик исчез, и я остался один посреди большой барахолки: одни только пальто да пиджаки, они смотрели на меня со всех стульев и кресел, вздыхали, пожимали плечами и воздевали пустые рукава. "Отлично-отлично, - говорил жестар-фелюш, - когда-то я был таким же юношей, как вы, а вы когда-нибудь станете такой же старой тряпкой, как я". - "Нет, никогда! - воскликнул я. - Я никогда не стану таким, как вы! Все сделаю, чтобы не стать таким!" - "А что для этого надо делать?" - вкрадчиво спросил он. "Не знаю, - прошептал я, - не знаю", а жестар-фелюш злорадно крикнул: "Ничего, милый мой, не поделаешь! Так устроена жизнь! Да, да, да!" Тут опять появился старик с тарелкой овсянки в руках. Вид у него был озабоченный. "Дурные новости. Что будет с Европой?.. Ведь я прежде всего европеец. Я чувствую свою принадлежность к определенной культуре, определенной традиции. Но может, Кюль прав и пора записываться в коммунисты? Из простой предосторожности. Чтобы уцелеть. Разве плохой из меня получился бы комиссар по снабжению? Что скажете, друг мой?" Он съел несколько ложек каши. "А вы видели мои фотографии?" Он вытащил из внутреннего кармана кучу открыток и сунул мне под нос: с них на меня смотрели глазками-бусинками молодые и старые, большие и маленькие крысы. "Только никому не говорите! Рассчитываю на вашу порядочность". Со всех сторон я видел только крысиные морды с торчащими усиками, они вылезали из всех углов, кивали мне и снова исчезали в норках. "Я ведь могу вам доверять?" - спросил Вандерпут. Я посмотрел на стену и увидел, что вместо маршала Петена в рамке красуется старая крыса с печально обвисшими усами. "Да, да, да, так устроена жизнь!" - выкрикнул Вандерпут и снова куда-то исчез. Потом мне привиделось, как я выхожу из больницы, иду по улице и шатаюсь, у меня кружится голова, а мимо снуют пустые костюмы, большая барахолка, и никому нет дела до меня, некому протянуть мне руку, все даже словно бы, наоборот, шарахаются. "О тебе позаботятся все остальные люди", - услышал я далекий голос и сел в постели, но увидел только старую крысу и груды тряпья. "И где же они? - прогнусил Вандерпут. - Где они, юноша, дайте взглянуть!" Я снова упал на подушку, страшно кружилась голова, какой-то вихрь подхватил меня, выбросил за борт в открытое море, и я стал медленно тонуть… Когда жар прошел и я пришел в себя, то увидел, что лежу в своей комнате, а у изголовья кровати сидит Вандерпут. Он смотрел на меня довольно хмуро и, кажется, был не в духе.
- Ну вот, я рад, что хотя бы одному из нас стало лучше, - сказал он. - Вы очень напугали меня, юноша. Доктор приходил три раза. А я из-за всех этих переживаний схлопотал сердечный приступ.
Я еще не понимал, правда ли я очнулся или это все еще дурной сон. Лицо у Вандерпута посерело и сморщилось, шея была замотана шарфом, он тяжело дышал. Я попытался встать, но он удержал меня:
- Лежите спокойно, вам нельзя двигаться.
- Где Леонс?
- Он от нас ушел, - сказал Вандерпут. - Смылся сразу после похорон. Перебрался куда-то в центр, снял, как теперь говорят, "студию". И даже адреса не оставил. Бросил меня, старого, больного, и это после всего, что я для него сделал. Ничего святого в мире не осталось, люди стали бессердечными.
Он встал, поправил плед на плечах.
- Пойду прилягу. Я скверно себя чувствую. У меня то сердцебиение, то одышка, то… Ладно, вам неинтересно. Отдыхайте. Ближе к вечеру придет доктор. У вас была нервная горячка. - Он насупился. - Вам все крысы мерещились… Позовите, если что-нибудь понадобится.
- Ну да. Вас позовешь - вы тут же деру куда подальше.
Он вздохнул:
- Зря вы сердитесь. Мне шестьдесят шесть лет. Посмотрел бы я на вас в этом возрасте. В старости, юноша, инстинкт самосохранения… в общем, против него не попрешь. К тому же я так легко простужаюсь.
Он вышел, шаркая тапками - шлеп-шлеп! Я закрыл глаза. Сердце колотилось, как после долгого бега, я задыхался, и даже поднять голову не было сил. Меня опять затянуло в сон. Я провалялся еще несколько дней, пока доктор не разрешил мне вставать. "При условии, что вы не будете утомляться и не сразу возьметесь за уроки. У вас несколько… болезненная возбудимость, есть риск рецидива". Вандерпут сказал ему, что я хожу в лицей, "отличник, отличник, доктор, я так горжусь им, я и сам когда-то был круглым отличником. Это у нас семейная традиция". Но мне не хотелось ни вставать, ни вылезать из своей норы. Я не открывал шторы, лежал, зарывшись носом в подушку, и пытался перехитрить боль, нырнуть в прошлое и выудить из него редкие счастливые минуты.
- Лаки!
- Йеп?
- У тебя такие светлые, такие ясные глаза. Так и хочется в них окунуться.
- Из какого это фильма?
- Это не из фильма. В фильмах так не говорят. Там они все только honey да honey - мед значит. Вот уж не хотела бы, чтоб меня так называли - к пальцам липнет.
- Honey, - прошептал я.
Она улыбнулась:
- Когда ты говоришь, не липнет.
- Honey… honey…
Иногда я плутовал. Обнимал ее, покрывал поцелуями ее лицо, волосы. Вранье - она ничего такого не разрешала. Но мне было так плохо… И засыпал я только тогда, когда уже не хватало слез.
Каждый день заходил Крысенок. Врывался в комнату, усаживался на кровать по-турецки, смотрел на меня с жалостью и говорил:
- Не плачь, старик, ну не плачь. Видно, так уж оно мектуб. Инш’Алла!
Чтобы расшевелить меня, он, размахивая руками, как мельница крыльями, рассказывал о последних подвигах Чокнутого Пьеро и Рене Американца.
- Вот увидишь, шеф вернется со дня на день, и мы тоже провернем славное дельце.
Крысенок развлекал меня, как мог. Раза два он заставал меня с непонятной книгой, которая осталась от отца, и сразу принимался зубоскалить.
- Ты смотри поосторожнее, - тянул он нараспев. - Книги - вещь опасная. От них недолго рехнуться, это тебе всякий скажет. Слыхал историю про одного служащего торговой фирмы, который ни с того ни с сего вдруг пристрастился к чтению?
- Нет. Расскажи.