Так, полушутя, меня впервые в жизни сделали старшим на корабле "Прекрасная Флора" и, также впервые, я увидел Тихий Океан. Чудо из чудес, но на протяжении всего долгого по нему плавания он и впрямь был покоен. Штормило несильно, ветер был ровный и попутный - благословение Божье! В свободное время я учил языки Динана: все три наречия сразу, благо различия были невелики. В моем распоряжении оказались два-три томика местных стихов, довольно недурных, Библия на "эдинском" с параллельным переводом на английский, сделанным при дворе короля Якова, и судовой журнал, который велся на жуткой смеси моего родного наречия со всеми тремя динанскими диалектами: горным (лэнским), лесным (эркским), и степным (тем самым вышеупомянутым эдинским). Да и любой палубный матрос болтал на тамошних наречиях куда бойчее и охотней, чем на языке отцов и дедов.
Похоже, я и их акцент перенял, весь им пропитался. Вулф, посетив мой корабль, удивленно приподнял бровь, когда я обратился к нему по-английски с теми картинно преувеличенными интонациями, что характерны для местных горцев.
Так, без приключений, мы приплыли в город Дивэйн, где разгрузились (я впервые увидел содержимое трюмов: шведская сталь в пластинах, глыбы серы, кристаллы селитры и длинные ящики, в которых, купаясь в густом масле, лежали тусклыми рыбами стволы для мушкетов и аркебуз), а также потеряли половину команды, как местной, так и привозной. Не скажу, чтобы эта северная столица показалась мне такой уж манящей. Матросские притоны потусклей и еще грязней, чем у нас дома в Англии, веселые кварталы не слишком и веселы, на улицах полно местных оборванцев-полукровок и… иудеев. Кажется, это племя - неизбежный привесок к любой цивилизации: везде, где есть какая-никакая торговлишка или возможность пустить деньги в рост - там еврей пускает корни и цветет пышным цветом.
Вулф сторговал в Англии кое-какой груз и для другого английского города, уже папистского, по названию Гэдойн. Решено было не перетаскивать его на каботажники ("Не хочу лишних глаз, кузен", - объяснил он), а сходить в Гэдойн и быстро вернуться назад. Сам он остался на берегу, поручив груз своему агенту, а корабль - шкиперу и мне.
Во время стоянки к нам на борт попросилась некая артель странного подбора, но, похоже, вполне в местном стиле: прехорошенький мальчишка-азиат, некрасивая евреечка и девушка их постарше, белокурая и белокожая, однако брови, глаза и ресницы были темные. Такая масть, как мне объяснили, встречается в лесах Эрка и порождается смешением варангской и склавской кровей. Еще мне пытались втолковать различие между склавами и варангами, но я в тот раз не уяснил его напрочь. Я разглядывал их деньги: полноценное серебро здешней чеканки, хотя мои пассажиры были одеты довольно неказисто. В трюм, к гребцам, они не захотели спускаться, и мы натянули им на корме нечто вроде палатки.
Уже где-то в середине плавания произошла неприятная и не вполне ясная для меня история. Мои офицеры, будучи в легком подпитии, затащили в кают-компанию обоих ребятишек: кто-то взгромоздил девчонку к себе на колени и начал оглаживать не по-отцовски, другие стали отпускать мальчику комплименты двусмысленного свойства. Сам не пойму, почему я не сразу пресек это безобразие: то ли от некоей робости, то ли захмелел крепче, чем было нужно. Здешнее вино бывает чересчур крепко для британских голов.
И тут через порог каюты переступила их старшая. Я всё никак не мог понять, красива она или так себе: настоящую красоту порой не замечаешь, так же как теплую погоду или попутный ветер. Простое и ясное лицо; и голос такой же ясный и будничный. Я слово в слово запомнил то, что она сказала, обратившись ко мне как к старшему:
- Отпустите детей. Я буду вам служить за них обоих, и за девушку, и за мальчика.
Я впервые в жизни почувствовал себя грязью - и покраснел по самые уши.
Мои подчиненные втихомолку выталкивали детей, по счастью, мало что понявших во всем этом позорище, на палубу, кто-то совал евреечке в кулак сласти из вазы. Иные поглядывали на меня с юмором, не совсем доброжелательным. Дабы сохранить хотя бы видимость авторитета, я сказал с важной миной:
- Хорошо. Считай, что я принял твое обещание на свой счет, и ты должна будешь спать со мной одну ночь, когда я захочу и так, как ты сказала. Но только со мной, поняла? Ни с кем другим из офицеров и команды!
Странно, однако все мои спутники заулыбались еще заметнее: должно быть, мое владение местным диалектом было еще не вполне совершенно.
Она кивнула.
- Вы правильно сделали, мой капитан, что согласились на мои условия и не причинили вреда моим детям, - добавила она к уже сказанному. - Насильно вы бы от меня ничего не добились. Смотрите!
На столе валялось несколько стальных шпажек, на которых жарят мелкую дичь. Девушка продела одну такую спицу между пальцев руки - средний наверху, указательный и безымянный снизу - и сделала какое-то мгновенное усилие. Закаленный металл хрустнул и надломился, она раскланялась, как циркачка, и удалилась, подхватя своих питомцев за руки.
Потом мы все долго гадали, в чем был фокус и как она отвела нам глаза - или, быть может, то была раковина в металле? Но никто бы не посмел тронуть этих троих и пальцем.
Был штиль, мы болтались, как пробка в лохани, ибо гребцы-каторжники были ленивы и малосильны. Девушки пели на два голоса, не без приятности, католические литании Деве. Я сделал им замечание - не стоит дразнить команду, состоящую из одних протестантов.
- Протестантов? Каких: кто обезглавил короля, или королеву, или королевскую жену? - спросила светлая девушка.
Я недоумевал.
- Ну, Карла Стюарта, Мэри Стюарт и Анну Болейн. В обратном порядке, конечно, если следовать датам. Да знает каждый историю своего государства, особливо принадлежащий, как, надеюсь, и вы, к древнему роду!
Произнося эту напыщенную тираду, лукаво спутывающую все истины, она перешнуровывала свой видавший виды сапожок.
- Ты уж слишком умна. Кстати, как твое имя? Не грех бы нам и представиться друг другу, если мы хотим продолжить знакомство по-серьезному.
- Я Франка, Франциска Гэдойне, из Гэдойна то бишь. А вы, сэр?
- Мастер Френсис Роувер.
Она прыснула:
- Ну, тезка, ваш род воистину древен: пиратство наверняка старше самой Британии!
Я застрял в Гэдойне, кажется, на целую вечность. Лето шло на убыль, но осень зачиналась крепкая, теплая, золотая, как яблоки, которыми торговали с лотков на рыночной площади. Остатки команды на берегу загуляли и разбрелись: все прямо-таки с адской скоростью натурализовались в этих гостеприимных местах. Суперкарго сдал груз герцогским чиновникам, получил деньги и отбыл сушей восвояси. Мне он показывал кое-что из товара, и я не понимал, что пользы здешнему герцогу от ветхих бумаг, книг и черепков, пусть местами и разузоренных, которые переволакивали через моря и океаны и берегли от чужих взглядов. Разве что главное было скрыто поглубже.
Если и верно то, что, как любят здесь повторять, Гэдойн - брат-близнец Дивэйна, - это сходство перевернуто вниз головой, как на игральной карте. В Дивэйне "старшие" затеснились под охрану городских стен, а беднота роится у их подножья. Здесь в Горней Крепости живут люди небольшого и среднего достатка, а те, кто сколько-нибудь позажиточней, стараются купить землю за городской чертой и построить себе домик или целую "виллу". Поэтому те, кто прибывает сюда сушей, попадают вначале как бы в сплошной парк, кое-где расчерченный оградами из узорного кованого железа, фигурно сложенного кирпича или просто кольев, увитых плющом. Мне объяснили, что оборонительные сооружения здесь тоже имеются: город окружает двойной ряд окопов и рвов, но они заросли травой и кустарником, подернулись ряской и оделись тонким плетением воздушных мостов и перекидных мостиков. Старинный каменный виадук на перекрестке двух больших дорог, по которому только и может пройти тяжелое войско, почти не охраняется.
Далее. Иноверцев не пускают в огражденное и защищенное святая святых Дивэйна, и они, как бы ни были богаты, вынуждены селиться прямо-таки рядом с нищими. По слухам, власти мешают им собираться в землячества и создавать свои кварталы. В Гэдойне же первое, что бросается в глаза, - два гетто внутри крепости, иудейское и кальвинистское, обнесенные стенами еще, пожалуй, повыше, чем у внешней цитадели. Как мне объяснили, там селятся те, кто желает обособиться от местных соблазнов или боится за капитал, приобретенный способом, который Бог запретил католикам и магометанам. Кстати, еврейские и европейские ростовщики соревнуются, сидя в своих крепостцах друг против друга, и горожанам бывает не слишком трудно занять деньги под терпимый процент… Те же, кому незачем бояться за свое достояние, поселяются где кому вздумается. Поэтому, чтобы не торчать безвылазно на галере, я тоже сошел на берег вслед за командой и договорился со вдовой-католичкой средних лет и умеренной набожности: дал ей обещание не вопить свои гимны дурным голосом (у меня не было вообще никакого), а также не спрашивать мяса по пятницам, в адвент и великий пост. "Плату я беру вперед, но не за весь долгий срок, а всего-навсего за месяц, - объясняла она. - А если господину захочется чего-нибудь этакого, пускай готовит себе сам или идет в Восточный квартал, там можно кой о чем в любое время потихоньку договориться!"
Но Восточный квартал, с его яркими вывесками и фонарями, крошечными кабачками и театриками, пряными кушаньями и зрелищами мало привлекал меня. Я нелюдим по своей природе и к тому же успел уяснить себе, что здесь непременно надо за всё платить - и если не приветливым обхождением, то деньгами трикратно. А к тому же моя воздержность в пище изобличала перед всеми несостоятельность и в иных делах плоти.
Так я и жил, вечером сидя дома, а днем прохаживаясь по чистеньким улицам. Готовили здесь вкусно; постельные клопы отсутствовали по причине того, что белье кипятилось в щелоке раз в неделю, а перины и одеяла прожаривались на печи или на солнышке; мыши и крысы гэдойнские были робки и забиты, ибо их совсем затиранили кошки, холеные, откормленные и свирепые. Тараканов же я не замечал недели две, пока не проснулся середь ночи от ужасающего зубовного скрежета. Запаливши свечу, я обнаружил на своем столике рыжего и рыжеусого вояку величиной… со страху мне показалось, что с дубовый лист, но, конечно же, не более березового. Отступил он с достоинством, неторопливо и без потерь.
Во время завтрака я с возмущением доложил о происшедшем моей матроне.
- Не кушали бы в постели, - ворчливо посоветовала она, - а уж если так вышло, то смели бы крошки в дальний угол. То же был Тараша, он смиренный.
Я намекнул, что от таких смиренников не худо бы избавляться с помощью буры.
- Что вы говорите, господин! Еще его ядом травить. В добром доме должна и живность какая-никакая иметься!
Я покосился на хозяйкина кота, что, забравшись на стол, брезгливо мочил усы в моей тощей пуританской похлебке: огненно-рыж, тридцать фунтов отменных мускулов, суровая морда в сетке боевых шрамов; постоянный ночной кошмар мышей, гроза соседских котов и кумир кошек. Почесть его всего лишь за "живность" - значило нанести этому домашнему любимцу оскорбление, могущее быть смыто лишь кровью.
- Это хорошо, что Тараша к вам привык, господин, - продолжала домовладелица. - Значит, вы у нас задержитесь. Он человек вольный, где захочет, там и гостит и за постой не платит, будто и впрямь тарханную грамоту имеет, по которой назван.
А еще в одну из ночей разбудило меня гулкое и мерное звяканье чугуна о чугун и зарево на полнеба. Я напялил нечто из верхней одежды и пошел поглядеть, что горит. Оказалось, небольшой жилой дом поблизости. Тотчас же меня подхватили и встроили в живую цепь, по которой передавали бадейки с водой. По одну сторону от меня находилась девица из Восточного квартала в кимоно с низким спинным декольте, любовно раскрашенная для ночного дежурства, по другую - тощий старец с извилистой бородой, в теплой сорочке, колпаке и прорезных круглоносых туфлях на босу ногу.
- Мы в Гэдойне любим зрелища, а за это приходится платить, - изрек он, принимая от меня очередное дубовое ведро, полное доверху. - Простите, как вас называть?
Я сказал.
- А я местный архивариус Ники Стуре. Выскочил, из постели в чем был, ибо забеспокоился за целость здания, где хранятся мои свитки, манускрипты и редкие инкунабулы. Тут-то меня и повязали. Ну ничего, туда пламя никак не дойдет, уже гасим.
Под утро, перемазанный и усталый, я плелся домой, краем уха ловя обрывки разговора:
- …счастливо сгорели: и имущество вытащили почти всё, и, первое дело, кошку спасли.
- А без крова остались, это тебе как?
- Дело поправимое. Нашенский городской голова всем погорельцам кирпич даром отпускает. А что до рук - на воскресной мессе патер толоку объявит, он же и деньги будет собирать. Еще и лучше дом поставим: прежний был сосновый и весь насквозь червяком проеден.
На следующий день я купил сладких сухариков, истолок, насыпал в углу и потом всю ночь напролет слушал, как Тараша сам-с усам, с женой и полупрозрачными еще детками шелестел по половицам и смачно, с хрустом питался. И хорошо мне было думать, что я останусь здесь надолго.
Спустя, пожалуй, с неделю к хозяйке пришла довольно миленькая и, как здесь выражаются, "ладно выстроенная" девица, которая спросила кэптена Роувера.
Как и у всех моряков, у меня были приключения. Довольно трудно соблюсти отроческую невинность в портовом городе после многодневного бултыхания в соленой воде. Однако в Гэдойне мои роскошные мужские мяса оказались в небольшой цене: по здешней мерке, настоящий кавалер должен быть невысок, худощав, легок на ногу в танце и клещом сидеть в седле - даже если море только что покушалось возмутить его внутренности. Поэтому когда девица учтиво пригласила меня провести вечер с ее госпожой, я согласился почти без раздумий и без опаски. Если Дивэйн был очагом войны, то Гэдойн казался домом мира. В первом могли убить - во втором лишь облапошить; в первом грабили, во втором иногда чувствительно, а в целом безвредно надували; в первом амурное похождение могло обернуться трагедией, во втором - лишь фарсом. И что я, собственно, терял?
Итак, мы неторопливо шествовали под ручку по тесным улицам, через городские ворота и вдоль пригородных аллей. Здесь дома были не так скученны, а их владельцы - не так скрупулезно чистоплотны: никому и в голову не приходило мыть брусчатку намыленной шваброй и выпалывать траву, которая, щедро удобренная, лезла тут изо всех щелей. Чем дальше, тем привольнее росли деревья, пряча за собой фасады особняков, изгороди и конюшни.
Моя спутница остановилась у одной из оград и постучала в калитку тяжелым кольцом, висящим из пасти бронзового кота с двусмысленной улыбкой. Открыл молодой мужчина с военной выправкой, что слегка меня насторожило. Впрочем, когда мы шли через парк к небольшому зданию, навстречу нам попадалась одна лишь дамская гвардия. (Странно, что я уже тогда угадал это словцо - гвардия. Хотя они явно казались сделаны на одну колодку: белокурые или русые, невысокие и гибкие, с заученной грацией движений и независимостью манер.)
В доме, строго говоря, было не два этажа, а три, точнее - один и две половины, потому что в цоколе были на уровне земли прорезаны узкие поперечные щели, а горбатая крыша в моих глазах, уже искушенных в здешней архитектуре, означала просторную мансарду с раздвижными оконными рамами. Многоступенчатое широкое крыльцо, на которое мы поднялись, вело к двустворчатой двери, которая открывалась в холл.
Внутри меня поразило обилие чужеземной зелени и огромные, чистой воды зеркала, в которых она отражалась всеми листьями, цветами и плодами. Помню, что девушка оторвала от ветки маленький изжелта-зеленый лимон и дала мне понюхать, а потом засунула за ворот моего камзола ветку с мелкими розовыми колокольчиками. Дальше я краем глаза увидел католическую часовенку, где на колоннах у стен толпился жизнерадостный каменный люд в костюмах местного кроя, а напротив нее - библиотеку, где книжные шкафы перемежались с нагими беломраморными статуями героев и богинь. Это языческое зрелище возмутило мою кровь куда более, чем присутствие живых мадонн и венер, которые, обступив, затеснили меня в третью комнату, оказавшуюся столовой. Похоже, в здешних краях ни одного сколько-нибудь важного события не могло произойти без освящения его трапезой!
Тут я узрел низкие поставцы с японским фарфором, более драгоценным, чем серебро, и резным свинцовым стеклом: чашки и бокалы, блюда и вазы… Меня усадили за квадратный столик черного дерева, накрытый на один куверт, и две молодые особы взялись мне прислуживать.
С трудом вспоминаю, что ел и что пил, осталось лишь впечатление сна во сне, какого-то волшебного приключения: может быть потому, что уже в первый стакан черно-багряного тягучего вина было что-то подмешано? Хотя нет, здесь играли честно.
Потом мой конвой, смутно шелестя юбками и голосами, поднял меня с места и доставил, огрузшего плотью и слегка воспарившего робким своим духом, - прямехонько в спальню.
Здесь на стенах, обтянутых бледно-зеленым бархатом, были узорчатые кованые экраны с изображением различных диковинных птиц: павлинов с распущенными опахалами, глуповато-горделивых страусов, попугаев и китайских петушков с лентообразными хвостами, свисающими с высокого насеста вплоть до земли. Неописуемое изящество работы заставляло думать, что всё это из золота или хотя бы электрума, его сплава с серебром, но, пожалуй, это была только латунь; так же, как и оковка царского ложа, почти квадратного, с белейшими батистовыми простынями и твердым валиком в изголовье. Ложе стояло как бы на острове из мехов или на лежбище морского зверя.
Видимо, мною овладело то оцепенение, которое иногда нападает в миг особенной душевной тревоги и беспокойства, пусть и благого. Или я уже почувствовал колдовскую силу вина? Во всяком случае, я безропотно позволил девицам раздеть меня и облачить в ночной халат и рубашку.
- Ждите хозяйку. Она придет вернуть вам долг, которого вы так давно не требовали, и выполнить обещание, о котором вы позабыли, - сказала одна из них.
И я заснул, будто канул в бездну.
Очнулся я из-за того, что около меня было нечто теплое и дышащее, и это теплое и дышащее было женщиной.
Я приподнял голову и в свете масляного ночника увидел гладко причесанные светлые волосы, исчерна-синие глаза и смеющийся рот. Всё остальное было скрыто широким бесформенным одеянием из тонкой ткани, доходящим до шеи, до кистей рук и ступней маленьких ножек… Франка!
- Ну что распахнули глаза, тезка? Я же обещала спать с вами - и спали бы себе мирно.
- У меня в мыслях не было чего-то с тебя требовать, но твое обещание я понял совсем иначе.
- Разумеется, - она перекатилась на спину. - Однако выразили вы это понимание так, что все на борту потом смеялись. Запомните: с дамой любезничают, нежничают, балуются и играют, бьются и делают детей - в зависимости от цели, преследуемой плотским соитием, - но уж никак не спят и не лежат аки бревно. В этом отношении динанский язык много точней английского.
- И всё же зачем ты первая свалилась мне на голову? Посмеяться за компанию?
- Девы мои, верно, объяснили: я не люблю быть в долгу, даже - и особенно! - перед беспечным и нерасторопным заимодавцем. По-моему, вполне христианское чувство.
- А что ты меня соблазняешь, это тоже по-христиански?