Они вышли из здания в полной темноте. Они шагали по снегу, а Шилову, который ослеп, не оставалось больше ничего, и он просто разговаривал со своим спутником. Он рассказал ему о госпоже Ики, которая ждет его там, в гостинице, перечислил Рыкову все те законы, уставы, положения, которые тот нарушил, когда предал Землю и решил помочь жителям обуянной демонами планеты. Рыков молча внимал. Они ехали в автобусе, и Шилов, сжимая локоть Рыкова, прислушивался к малейшему шороху, стараясь определить, не прячется ли здесь демон местных, но тот себя никак не проявил. Только шелестели переворачиваемые одновременно страницы. Только водитель объявлял остановки, а за ним шепотом повторяли названия остановок пассажиры.
Они вышли из автобуса и по обглоданной миллионом башмаков лестнице поднялись на третий этаж пахнущего мылом и карболкой дома. Рыков постучал в дверь и дверь распахнулась, и тут он все-таки закричал, вернее пытался закричать: "Бере…", но Шилов толкнул его вперед и ворвался в квартиру как смерч. Закричала женщина, загремела посуда на кухне – оттуда шел слабый запах яичницы и горячего кофе – разлетелся на куски стул, кто-то выстрелил, но пуля ушла в потолок, потому что Шилов схватил этого кого-то за руку и сломал ее. Кричала женщина, кто-то матерился, глухо, растерянно. Кто-то кинулся на Шилова с ножом, и лезвие ножа почему-то пахло растительным маслом, и весь мир стал для Шилова не более чем игрой, медленной и растянувшейся, пахнущей кровью и маслом, и прежде чем лезвие приблизилось к нему на миллиметр, он успел оценить обстановку, удивиться, почему нож пахнет так странно, и выхватить его из рук нападавшего.
И метнуть.
Хруст. Хрип. Нападавший падает с ножом в груди, и Шилов понимает, что это был посыльный Рыков, глупый неудачник, решивший спасти чужую планету.
Визжит женщина. В соседней комнате по полу ползает мужчина и бормочет что-то. У него сломан нос, вырван кусок мяса из предплечья и сломаны ребра. Два или три ребра, Шилов не уверен. Ему уже все равно. Он идет в соседнюю комнату. Он чует, что пакет, его задание, где-то рядом. Он оказывается в кабинете, заваленном бумагами; они шуршат под ногами. Он нащупывает сейф, торчащий из стены, подобно бородавке, хватается за ручку и вырывает дверцу сейфа с мясом.
Он протягивает руку и нащупывает пакет; замирает, потому что чувствует, что на пороге комнаты стоит женщина с пистолетом в руках и целится в него. Она всхлипывает, рука ее дрожит, но с такого расстояния не попасть сложно.
– Почему ты медлишь? – спрашивает Шилов устало. Для него происходящее – игра. Перед ним ненастоящий мир, подделка. В настоящем мире нельзя замедлять время и десятками убивать людей. Его зачем-то засунули в игру. Ему зачем-то подсовывают виртуальную женщину с пистолетом в тонких, пахнущих ромашками руках.
– Зачем ты это сделал? – спрашивает сквозь слезы и сопли она. – Мы хотели как лучше, мы стараемся… помочь… остановить демонов, сбрить желтизну с глаз… неужели ты не патриот?… неужели ты, вы все, не понимаете?
– Я просто выполняю долг, – говорит он и спрашивает: – Хочешь выпить?
– Что?
– Давай выпьем. В соседней комнате, я чую, стоит ящик с вином. Вино расслабляет. Держи меня на прицеле. Я возьму бутылку, налью тебе. Ты выпьешь, успокоишься, мы поговорим.
– Что ты такое говоришь?! – кричит она. – Ты… ты только что убил моих друзей!
– Я говорю то, что подсмотрел в одном фильме, – честно признается он. – Хочу тебя успокоить, чтобы…
…она стреляет. Он ныряет под оплывающий волнами воздух, под смятую в гармошку пулю. Он хватает женщину за руки, фиксирует и кидает в окно.
Крик, удар, осколки.
Он стоит посреди развороченной комнаты и держит в руках пакет, сжимает и комкает свое задание. Ему вдруг становится безумно страшно и грустно, силы покидают его. Он чувствует запах крови, который тянется из разбитого окна, слышит крики несчастных детей, под ноги которым упало тело женщины с пистолетом. Он, разбитый, прислоняется к дверному косяку, вздыхает. Он говорит себе: это игра, идиотская игра, которую устроили для него шеф и Сейко. Он никого не убивал, он, вернее всего, даже не спускался на планету. В соседней комнате по полу ползает и хрипло дышит цифровая копия человека.
Он слышит вой полицейской сирены и понимает, что настало время убираться. Ему становится смешно от этой мысли. Уходя, он проговаривает про себя "пора… отсюда…" и фыркает, смеется после каждого слова, прижимая ко рту кулак, будто услышал самую веселую шутку в своей жизни.
Пора-пора в поезд, говорит себе Шилов. Пора узнать, как там брат.
Глава седьмая
В следующем вагоне Шилов наткнулся на очередь, которая тянулась по всему коридору к противоположному тамбуру. Люди, серолицые и обычные, готовились на выход. Тут же Шилов увидел чернокожего мужчину с баскетбольным мячом, который вчера жил в гномовском вагоне. Чернокожий тоже заметил Шилова, кивнул ему, как хорошему знакомому; впрочем, тотчас же отвернулся. Негр вращал мяч на толстом указательном пальце, иногда подбрасывал его к потолку и ловил тем же пальцем.
Шилов спросил у крайнего в очереди, толстого беззаботного мужичка в панаме:
– Что за остановка?
– Планета Жужелица, – весело произнес толстяк, смешно разводя руки, – такой вот коленкор.
– Жужелица?
– Ага. Планета, где не будет горестей, а только сплошное амфетаминовое счастье.
– Планета наркоманов, что ли?
– Ну зачем же так грубо? Это метафора. Наверное. Я не знаю, сам никогда не был на Жужелице, потому что когда очередь подходила к концу, время стоянки заканчивалось, и поезд отбывал. Да и что такое метафоры я тоже не знаю. Ага.
– Вы часто здесь проезжали?
– Конечно! Я на этом поезде только и езжу, туда-сюда, туда-сюда, но никак не могу попасть на райскую планету. Пробовал очередь за сутки занимать, все равно не помогает, ага. Если прохожу на сутки раньше, никого еще нет и занимать как бы не за кем, я отхожу на полчасика, позавтракать там, то, се, или просто по нужде, а когда возвращаюсь – вот она, очередь, длинная, зараза, как удав!
– А дождаться пассажира и сдать очередь не пробовали?
– Это приходило мне в голову, ага. И я даже сдавал пару раз очередь, но когда возвращался, тот, кому я сдал очередь, таинственным образом исчезал, а вместо него появлялась огромная очередь. Поди, им докажи! Иногда мне кажется, что эта очередь – единый живой организм, призванный не пускать меня на Жужелицу.
– Понятно… послушайте, вы не видели здесь молодого парня в военной фуражке и светлом костюме? Или таких маленьких серолицых гномов? Или их всех вместе?
– Не-а… – толстячок помотал головой. – Но можете спросить у прорицательницы, которая живет в одиннадцатом вагоне.
– Она на самом деле прорицательница?
– Не она, а он.
– Почему тогда не прорицатель? – удивился Шилов.
Толстячок пожал плечами:
– Не все дано нам узнать. Эта прорицательница сильна и, говорят, с точностью до секунды может предсказать прибытие и отбытие поезда. Ее зовут Информа; не правда ли, прекрасное имя? Ваш парень в военной фуражке – поезд?
– Не совсем.
– Хм… тогда она вам вряд ли поможет. Идите лучше сразу в десятый вагон. Там все и выяснится.
– Почему?
– Не знаю. Это просто фраза такая. В десятом вагоне всегда все выясняется.
– А если я пойду дальше, к девятому, к восьмому?
– О-о… те знания, которые могут открыться вам там, не предназначены для людей. Не советую.
Шилов пожал плечами и, разогнавшись, протаранил очередь. Его не пускали, отталкивали, вжимали в стену и спрашивали: вы не знаете, за чем мы стоим? Шилов знал и отвечал: вы стоите в очереди, чтобы попасть в амфетаминовый рай. Какая-то старушка с плетеной корзинкой, полной куриных яиц, громко смеялась, будто кудахтала, и объясняла всем, что Шилов врет, что очередь совсем не на планету, а вовсе даже за говяжьими сардельками. Она хватала Шилова за руку и визжала: "Люди добрые, остановите подлеца, без очереди сосисками полакомиться хочет! Их там мало, последние заберет!" Старушку поддерживали, но приближаться к Шилову опасались, потому что выглядел он страшно и готов был взорваться буквально в любой момент. У тамбура его остановил поджарый мужичок в фуфайке и валенках, оказавшийся проводником.
– Гражданин! Соблюдайте, пожалуйста, очередь. Все сойдут, не беспокойтесь. И сосисок на всех хватит.
– Мне не сходить, мне в следующий вагон, – сказал Шилов. – Хватит уже, черт возьми! Надоели ваши игры, у меня брат пропал, на самом деле пропал, понимаете?
– Я понимаю, – сказал проводник. – У вас брат пропал, у меня брат пропал. В этом вагоне у всех кто-нибудь из родственников да пропал. Понимаете? Такой это вагон. Здесь все живут как во сне и желают поскорее сойти, потому что не видят смысла в жизни без пропавшего родственника. Без любимого родственника. Вы любили своего брата?
– Да. – Шилов оттолкнул проводника. – Посторонитесь.
Проводник едва удержался на ногах, ударился о стену, и это событие стало сигналом для остальных. Они кинулись на Шилова всем скопом, царапая его и лягая, а Шилов, погребенный под человеческой кучей-малой, в прорехи между телами видел спокойно подбрасывающего мяч негра и мужичка в панаме, который осторожно пробирался мимо кучи, чтобы наконец сойти на планету Жужелица. Оказавшись против головы Шилова, которая точно прыщик торчала из нагромождения тел, он шепнул:
– Спасибо вам! – И нырнул в тамбур.
Шилов держался как мог, но даже замедление времени ничего не дало, потому что здесь кроме серых людей были и настоящие, которые тоже умели всячески истязать время. Шилова схватили за руки и за ноги и потащили по коридору. Он тут же успокоился, потому что несли его как раз к нужному вагону. Его швырнули во тьму телепортера, и он зажмурил глаза, ожидая удара, но удара не было еще минут десять, пока он болтался в белом космосе как в горячей манной каше, а потом космос исчез, появился тамбур, и Шилов пребольно ударился головой о заплеванный пол. Он встал на ноги и долго рассматривал анфиладу купе с хлопающими дверьми.
Шилов прошел по вагону, наступая на следы мотоциклетных шин, оставленных на полу, вздохнул. В вагоне пахло цитрусовыми. В третьем по счету купе Шилов обнаружил картонный ящик, в котором в беспорядке валялись лимоны, апельсины и мандарины. Некоторые плоды начали гнить. Шилов вошел в это купе и внимательно его оглядел, но кроме ящика с фруктами и граффити на стенах здесь ничего не было. Впрочем, под нижней полкой Шилов что-то заметил, какой-то бумажный уголок. Он наклонился и поднял эту штуку: ею оказался бумажный пакетик с лимонной кислотой.
В окно кто-то стукнул. Шилов, выронив пакетик, обернулся. С той стороны окна на него смотрела и улыбалась маленькая ясноглазая фея. Она еще раз стукнула по стеклу маленьким кулачком и улыбнулась ослепительнее. Шилов ухмыльнулся в ответ. Пролетавшая мимо комета разрубила фею на две половинки, стекло с той стороны заляпало кровью, улыбчивая голова подобно слезе ангела сползла по стеклу к раме. Шилов сжал зубы, поспешно отвернулся. И сразу попал в замедленное пространство, наблюдая за полетом обернутой в вощеную бумагу бомбы. Кто-то низким голосом гоготал рядом: га-а-а, га-а-а, га-а-а, но бомба продолжала лететь, и думать было некогда, Шилов кинулся бомбе навстречу с умопомрачительной скоростью и, действуя больше интуитивно, схватил ее на лету и вышвырнул в коридор. Упал на пол, закрыл голову руками. Услышал, как из коридора доносится: га-а-а, га-а-а, г… о-о-ой, б-б-л-л… а потом рвануло. Горячее дыхание взрыва, кажется, сожгло волосы на голове Шилова.
Когда вагон перестало трясти, он встал на ноги, случайно наступил в ящик с цитрусовыми. Шилов успел еще подивиться, почему взрывная волна его не тронула. Может быть, так задумано программистами. А может ошибка.
Он наклонился, выбрал более-менее уцелевший лимон и вгрызся в него, чувствуя, как сводит скулы. Лимонный сок стекал по подбородку, капал на пол. Шилов вышел в коридор, где почти сразу споткнулся о лежащего на полу Вернона. Выглядел английский делец ужасно: левая сторона его тела обгорела, кожа на лице покраснела и кое-где надулась пузырями. Глаза он старательно жмурил и хныкал.
– Доигрался? – спросил Шилов, пиная Вернона в бок. Он переступил его, нашел чуть в стороне связку ключей – наверное, ту, которая принадлежала проводнику Мирреру, поднял ее, запихнул в карман. Дожевывая лимон, повернулся к Вернону. Тот открыл глаза и молча смотрел на него.
– Зачем ты все это творишь? – спросил Шилов, показывая на раскуроченные полки и оплавленные стены.
– Мне скучно, – сказал Вернон и закашлялся. Кровь брызнула на его помявшийся немнущийся костюм. – Знал бы ты, Шилов, как мне скучно. Что ты знаешь о скуке, скажи мне?
– Мне скучно думать о скуке, Вернон. Я должен найти своего брата, который покалечился по твоей вине. Он пропал. Я должен отыскать его. Ты меня слышишь, английская скотина?! – Он снова пнул Вернона и прислонился к стене, шепча: – Отдышись, Шилов, успокойся… ты же, мать твою, интернационалист, а не какая-нибудь фашистская скотина.
– Вот это уже лучше… – пробормотал Вернон, перекатываясь на здоровый бок, теряя прилипшие к полу лоскуты кожи. Выглядел он ужасно. Пахло от него как от куриной тушки, которой только что подпалили волоски. – Уже веселее… пьяная русская свинья… это уже замечательно, это борьба и естественный отбор… мне нравится… знаешь, в чем проблема вашего коммунизма была, Шилов? Вы хотели лишить людей естественного отбора. Вы принесли в мир ужасную скуку…
– Да ты, как я погляжу, матерый историк, Вернон. Коммунизм так и не построили.
– А что это вокруг тебя, Шилов? – закричал Вернон, царапая ногтями пол. – Что это? Мое дело – это чушь, видимость. Англия, Лондон, Земля, они запросто обойдутся без моих химчисток, даже не заметят их закрытия. Я могу стать кем угодно на Земле, но зачем мне это, Шилов? Я могу заработать миллиарды, но на что я их потрачу? Скука, Шилов, вы как нестерильным шприцом вогнали в нашу планету инъекцию скуки, вы, русские с-суки…
Он полз к туалету, и Шилов, проследив траекторию его движения, увидел, к чему он стремится: две бомбы в вощеной бумаге, вывалившиеся из его кармана. Шилов перешагнул стонущего дельца и поднял бомбы. Заметил выпирающую из-под бумаги круглую кнопку. Он будто случайно коснулся ее пальцем, провел по ободку, и на какое-то мгновение у него мелькнула мысль нажать ее, но мысль тут же ушла, и Шилов спрятал взрывчатку в карманы.
– Сукин ты сын, Шилов, сукин ты сын… – пробормотал Вернон, теряя сознание. – Русский сукин сын, принесший вирус скуки в этот мир…
Что-то менялось в вагоне. Сами собой плавились стены, пространство будто бы искривлялось и опадало само в себя. В образовавшиеся прорехи в бытии проникали люди в белых костюмах. Санитары, как их мысленно окрестил Шилов. Они аккуратно приподняли Вернона, положили его на носилки и унесли за собой, в разорванное пространство. Шилов молча наблюдал за ними. Один из санитаров, бледнолицый блондин, подошел к Шилову и провел в воздухе специальной трубочкой, диагностом. На диагносте загорелась желтая лампочка.
– Мы можем закончить немедленно, – сказал программист. – Вы хотите вернуться?
– Мой брат здесь, – сказал Шилов.
– Мы можем вернуть его в любой момент, – улыбнулся программист. Шилову до скрежета зубовного захотелось врезать ему по роже, но он сдержался. Откуда-то из глубин растерзанного пространства хрипло хохотал Вернон и кричал, захлебываясь помятым смехом:
– Скука, Шилов! Вы заразили мир ядом самым ужасным, вы, не изменив человека, изменили мир, и человеку в нем теперь нет места!…
– Господин Шилов?
– Нет, спасибо. Я сам верну брата.
– Как пожелаете, – сказал программист и нырнул в оплавленную дыру. Вагон вздрогнул, по воздуху прошли волны, и все прекратилось: дыры заросли, со стен сошла копоть, покореженные двери выпрямились, разбитые лампы снова стали целыми. Шилов остался один, в кармане его лежали две бомбы, его ждал очередной вагон. Но прежде чем пойти туда, он вернулся в купе с лимонами и съел парочку. А потом еще один. Жевал лимоны вместе с кожурой, сок стекал у него по подбородку, щекам, скулам и пачкал рубашку. Лимоны были ужасно кислыми, но Шилов ел их и ел, потому что иначе его жизнь становилась слишком скучной.
Глава восьмая
В следующем вагоне он обнаружил баррикады и решительных людей, которые стреляли друг в друга. Между баррикадами бегал мальчишка в клетчатой кепке, нахлобученной на глаза, и собирал патроны. Кажется, бойцы с обеих сторон нарочно целились в парня, но никак не могли в него попасть. Малыш ловко уходил от пуль, прыгая с места на место. С обеих сторон делали ставки, сколько он еще продержится. И там и там работали первоклассные снайперы, но никто до сих пор не попал.
– А для кого он патроны собирает? – спросил вдруг бородатый мужик в зеленой форме. Никто не знал, Шилов – тем более. Он стоял за спинами бойцов и размышлял, как ему прорваться сквозь баррикады. Правой рукой перекатывал в кармане бомбы. Может просто швырнуть бомбы в баррикады, нырнуть в купе и ждать, когда взрыв разметает серолицых клоунов? Но остатки совести, измордованной последними событиями, говорили, что так поступать не стоит. Просто не стоит и все тут, никакого объяснения этому не следует искать. Быть может, Шилов просто устал от взрывов и запаха виртуальной крови.
Он свернул в купе, пропахшее порохом, уселся на койку. На полке напротив лежал перебинтованный с ног до головы боец. Чем-то он напоминал Духа, который лежал вот так совсем недавно, а Шилов смотрел на него и не знал, что совсем скоро он пропадет.
Боец, словно почувствовав взгляд Шилова, повернул к нему лицо. У бойца отсутствовал левый глаз, под носом и на щеках, разрытых шрамами, словно окопами, запеклась кровь. Боец плакал правым глазом.
– Вы потеряли родного? – спросил он у Шилова.
– Да, – сказал тот. – Брата.
– Вы любили его?
– Раньше я думал, что ненавижу, но зачем тогда так усердно ищу его? Наверное, все-таки люблю.
– Война – это хорошо, – всхлипывая, сказал боец. – Она заставляет людей любить как-то… четче что ли. Вы понимаете?
– Нет, – сказал Шилов и, помолчав, спросил: – Почему вы плачете?
– Потому что у меня нет родственников, о которых можно скучать.
– Они умерли?
– Их просто нет! – закричал раненый, губы его побледнели и искривились, как от сильной боли. – Их нет и никогда не было. И мне больно, потому что не за кого переживать. Вам легче. Вам всем, которые могут свободно путешествовать из вагона в вагон, проще, у вас есть родственники, люди, ради которых вы можете жить и не боитесь умереть. Но мне еще больнее не из-за меня, а из-за моих братьев и врагов, у которых тоже нет родственников. И никто им не напишет, не поплачет, когда они умрут. Понимаете? Вы можете сказать, что мертвым неважно, придут плакать над их могилами или нет, но я скажу так: это важно живым. Важно знать, что кто-то придет и будет вспоминать и как бы мыслить за мертвого человека, как бы оживлять его на миг в себе. Ведь, вспоминая кого-то, вы отчасти становитесь этим кем-то.
– Послушайте, я… – начал было Шилов, но раненый его, кажется, не слышал.