Дух подвел старика к столу и заставил его лечь на столешницу животом вниз. Погладил горб молчальника. Плечи старика затряслись и он, кажется, заплакал. Шилов подошел ближе, чтобы видеть, что делает Дух, а тот взял из шкафа длинный острый нож и стал разрезать халат на спине Сонечкиного сына. Делал он это медленно и торжественно, придерживая материю двумя пальцами свободной руки. Обернулся и сказал Шилову подчеркнуто официально:
– Вы, Шилов, будете моим ассистентом на операции.
Шилов кивнул, хотя не совсем понял, что от него требуется. Дух протянул ему нож и приказал:
– Шилов, верните инструмент на место.
Шилов взял нож за рукоятку и положил его на полку. Дух схватился за края разрезанного халата и развел их в стороны, обнажая белые недоразвитые крылья, что росли из желтой спины старика. Старик вздрогнул, и Шилов вздрогнул тоже, потому что понял, что собирается делать Дух, и хотел уйти, но не решился. Он хотел остановить Духа, но не отважился. Он хотел закричать патетично: "Как же так! Дух, вы – подлец!" – или какую-нибудь херню в этом роде, но не закричал.
Дух попросил:
– Шилов, дайте пилу.
Шилов повернулся к шкафу и достал острую, поблескивающую на свету пилу, и когда вытягивал ее из груды инструментов, она металлически зазвенела, и он вздрогнул. От пилы пахло машинным маслом, а зубчики на полотне были острые, такие острые, что, отдавая пилу Духу, Шилов, коснувшись их нечаянно, порезался.
– Шилов, подержите левое крыло, – приказал Дух. Шилов схватился за крыло и потянул его кверху. Перья оказались не совсем белые, а с болезненной такой желтизной, пахло от них чем-то неприятным, они были влажные и легко ломались, расползались в пальцах, как слизь, и падали на стол. Дух схватил крыло поудобнее и стал пилить, а Шилов старался не смотреть ниже, он смотрел только на свои руки, судорожно сжимавшие крыло, и мечтал не слышать, как всхлипывает старик, уткнувшийся носом в столешницу.
– Не переживайте, Шилов, – сухо произнес Дух, – здесь нет боли.
Нет боли, повторил про себя Шилов, нет боли. Совсем нет боли, и сердце мое не болит, это только кажется, я выдумываю. Пусть, пусть сердце колет, нам на это положить…
Шилов оттягивал крыло изо всех сил, но оно вдруг перестало держаться, и Шилов свободно поднял крыло над головой и увидел кровь в месте отреза, и перья, которые сыпались с крыла, как листья. Он держал крыло перед собой и тупо глядел на него, а Дух выхватил его у Шилова из рук и сказал жестко:
– Что это вы, Шилов, делаете? Медитируете? Прошу вас, в следующий раз сразу же кидайте крыло в ведро для отходов!
Дух подошел к рукомойнику, который висел на стене рядом, и тщательно вымыл пилу, отколупывая ногтем перья и кровь, а потом вытащил из-под стола большую цилиндрическую банку, на которую был наклеен листок с надписью "спирт" и отвинтил крышку. В комнате на самом деле запахло спиртом, а Дух сунул в банку пилу так, что только ручка ее осталась торчать снаружи, и распорядился:
– Шилов, найдите еще одну пилу.
Шилов долго рылся в шкафу в поисках пилы, однако ему попадались любые инструменты, но только не нужный. Дух что-то ворчал за его спиной, и Шилов чувствовал, как на лбу выступает холодный пот, руки его задрожали. Он так торопился, что вновь порезался об острейшие зубчики пилы, но боли не почувствовал, а, обрадованный, протянул инструмент Духу. С кончика полотна свисала кровяная капелька, Дух смахнул ее, и снова заставил Шилова держать крыло. Он усердно пилил, а старик стал дергаться и сучить ногами, поэтому Шилову пришлось одной рукой сжимать крыло, а другой вцепиться в шею старика и крепко придавить к столешнице.
С мерзким хрустом отделилось второе крыло. Шилов немедленно кинул его в ведро, и оно шлепнулось туда с хлюпающим звуком. В воздухе закружились желтые и красные перья, величаво опускались на пол и на спину старика, из которой торчали два окровавленных обрубка. Шилов отошел в сторону, с трудом сдерживая тошноту, а Дух, который мыл пилу, сказал ему:
– Куда это вы собрались, Шилов? Мы с вами, Шилов, не закончили еще операцию. Видите эти обрубки? Из них вырастут два новых крыла, если мы не покончим с ними раз и навсегда. Подойдите к операционному столу, Шилов, и возьмите молчальника за плечи. Крепко прижимайте его к столу, пока я буду удалять корни.
Он так и сказал: "корни", и Шилову вспомнился стоматологический кабинет, которого он, помнится, жутко боялся в детстве. Шилова затошнило сильнее, но он переборол дрянное чувство, подошел к Сонечкиному сыну, взял его за вздрагивающие плечи и с силой вмял в стол. Дух самостоятельно достал из шкафа два ножа, пинцет, молоток, странное приспособление, похожее на кусачки, и еще кучу инструментов, назначение которых Шилову было непонятно.
Дух сделал надрез рядом с обрубками крыльев, а Шилов стал смотреть на потолок и вспоминать Сонечку; то, как они сидели на берегу, как она положила голову ему на колени и жевала травинку, то, как он захотел ее поцеловать, но Соня улыбнулась и сказала: "На сегодня хватит". Он гладил ее седые волосы, проводил пальцами до самых корней волос, надеясь увидеть, что хотя бы корни темные, но корни тоже оказывались седыми.
Старик забормотал нечленораздельно и попытался встать, но он был слабый, руки Шилова оказались сильнее. Шилов смотрел на потолок и думал: "Глупый молчальник, не знает, что мы для его блага стараемся". Еще он подумал, что молчальник – вполне подходящее словцо, не то что "старик" или "Сонечкин сын", потому что молчальник – это даже не человек, а неразумное животное, лишенное дара речи. А больше ничего Шилов не думал, потому что о чем-то размышлять в этот момент было неприятно и очень больно.
В ведре хлюпнуло. Шилов догадался, что Дух извлек первый корень. Он продолжил смотреть в потолок, на руки ему брызнуло горячим и липким, но Шилов не стал глядеть вниз, чтобы убедиться, что это кровь.
Шилов, хоть и устал как собака, не стал идти домой, чтобы отоспаться. Вместо этого он обошел свой дом по тропинке, захламленной сигаретными окурками и пивными банками, и вышел на блестевшую после дождя асфальтовую дорогу. Увидел за изгородью Семеныча, который, как обычно, сидел за столом, хмурый, решительный. Семеныч глушил водку. Стаканами. Он наливал в стакан из нескольких бутылок, в которых была водка разных сортов, тщательно взбалтывал, сжав одной рукой дно стакана, а другой – верх. И глушил. Шилов подошел к калитке, отворил ее и вошел. Уселся рядом с Семенычем. Тот кивнул и налил ему, они молча выпили, и долго смотрели на то, как по лужам в ногу маршируют призраки солдат, как они останавливаются и поднимают оружие, а невидимые генералы кричат им: "Товсь!", а потом: "Цельсь!", а потом: "Пли!" Они смотрели, как невидимый огонь раскаляет воздух над дорогой, а солдаты обеих армий валятся на асфальт словно куклы, и в стороны разлетаются фуражки и каски, и зеленых солдат становится все меньше и меньше.
– Ты зр-ря не летаешь с нами, Шилов, – сказал Семеныч, разглядывая солдат поверх рюмки. – Мне кажется, нос-понос, ты смог бы что-нибудь сделать с этой бойней.
– Думаешь, она что-то значит?
– Конечно. Не просто же так? Мы летаем помогать людям каждый день, но битва продолжается, а ты никак не можешь успеть на геликоптер, так что, навер-рное, из-за тебя битва не заканчивается.
– Чем я отличаюсь от вас?
– Чем-то ведь отличаешься, – горько вздохнул Семеныч, и Шилов тоже вздохнул, потому что ему стало немного обидно и неприятно от того, что он чем-то отличается, а еще стало стыдно, что за столько дней пребывания в городе, он ни разу не летал на геликоптере, чтобы помочь людям.
Упал последний солдат зеленой армии. Серые вояки смотрели на устроенное побоище с грустью и неслышно переговаривались, отворачивались от тел и что-то преувеличено бодро кричали, беззвучно раскрывая рты. Сегодня они задержались на дороге, потому что солнце долго не хотело выглядывать из-за туч, но потом все-таки проклюнулся одинокий луч и осветил дорогу, заставив сверкнуть мокрые камешки. Призрачные солдаты испарились.
– Вот что, Шилов, – сказал Семеныч. – Дуй-ка ты домой, переоденься и возвращайся, нос-понос, сюда. Пойдем сегодня к геликоптеру все вместе. Тогда точно успеешь.
Шилов кивнул, допил водку, встал и побежал к дому, разбрызгивая кроссовками грязную воду. Во время бега взглянул на свои руки, на рукава рубашки и увидел, что они заляпаны кровью и усеяны перьями ангела и понял, что Семеныч видел его таким, но ничего не спросил. Шилов крепко сжал зубы и закрыл глаза, остановился, досчитал до десяти, чтобы успокоиться, а потом, на всякий случай, еще раз – до двадцати, открыл глаза и пошел спокойно, не торопясь. Вошел в дом, где немедленно разделся, кинул штаны и рубашку в кучу грязного белья, скопившуюся в кладовке, прошел в зал, где достал из платяного шкафа недавно появившиеся серые хлопковые брюки, расклешенные внизу, серую майку-безрукавку и серый пиджак свободного покроя. Оделся и присел на диван – на дорожку. Ни с того ни с сего у него закружилась голова, и Шилов закрыл глаза. Он стал дышать ровно и глубоко, но голова все равно кружилась, и тошнило к тому же, а тело чесалось, потому что Шилову казалось, будто к его коже липнут желтые, испачканные красным перья. Он судорожно чесался через майку, а потом залез под нее рукою и расцарапывал кожу до крови, но никаких перьев, естественно, не находил. Тошнило все сильнее, и Шилов прилег на диванную подушку, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок и лежал тихо-тихо, как мышонок, и желудок успокаивался, а Шилов думал: вот еще пару минут пройдет, и пойду к Семенычу и ребятам, вот еще минутка и пойду…
И уснул.
Шилову снилось бескрайнее поле, протянувшееся до самого горизонта и, наверное, дальше. Поле было каменное, серое, и небо тоже было серое, свинцовое, а на горизонте поле и небо сливались в одно, и сложно было определить, где кончается земля и начинается небо. Воздух в этом месте оказался сухим и колючим, жег легкие. Шилову подумалось, что в воздухе есть ядовитые примеси, поэтому он дышал через плотно сжатые губы, а носом старался вообще не дышать, но получалось поначалу все равно скверно, пришлось долго приноравливаться.
Шилов повертел головой и увидел единственный холмик на все поле, который выделялся черным чернильным пятнышком. Шилов решил пойти к нему. Он сделал шаг в направлении холмика и только тогда сообразил, что на нем странная серебристого цвета одежда, плотно облегающая кожу. На одежде не оказалось застежек и "молний", а высокий воротник неприятно сдавливал горло. На руках были перчатки, и Шилов попытался стянуть их, но ничего у него не вышло, перчатки сидели как приклеенные. Шилов плюнул и продолжил путь. Под ноги ему попадались мелкие камешки, которые выглядели острыми, но Шилов наступал на них и совсем не чувствовал боли. Он остановился и с размаху топнул о заостренный булыжник, но ничего не почувствовал. Наклонился и понял, что высокие серебристые сапоги на его ногах необычные: они изменялись прямо на теле, трансформировались и плавно обтекали камни и холмики, заполняли собой колдобины и трещины в земле. Шилов сделал несколько шагов, и ему показалось, будто он шагает не по каменистой равнине, а по гладкому асфальту – такие удобные были эти сапоги.
Что-то хлопало его по спине. Шилов остановился, нащупал рукой шлем, прикрепленный к костюму, словно капюшон, потянул его на себя и водрузил на голову. Шлем начал вдруг растекаться, вытягиваться к шее, обволакивать лицо. Шилову стало нечем дышать, он запаниковал, схватился за "уши" шлема и потянул его кверху, а тот неожиданно легко поддался, щелкнул и тряпкой хлопнул по спине. Шилов стоял, пытаясь отдышаться, но воздух казался все таким же едким, и он успокоил дыхание. Снова поспешил к холмику, потому что чувствовал: там кроется какая-то важная тайна.
Тучи клубились у него над головой, неслись, ведомые ветром, ему навстречу и дальше, и Шилову с каждым шагом становилось все сложнее и сложнее идти, потому что ветер бил колючей пылью в лицо и сбивал с ног. Шилов закрывался от ветра ладонью. Он хотел надеть на голову шлем, но боялся, что не сможет снять его. Шилов понимал, что чувство это глупое, и что шлем, растянувшись по лицу, наверняка станет прозрачным и позволит дышать, но все равно не рисковал надеть его.
Холмик приближался очень медленно. Справа от него Шилов увидел вихрь, который кружился на месте, вытянувшись от земли к самому небу. Вихрь был серый и издали сливался с небом и с землей, и именно поэтому Шилов не заметил его сразу. Он остановился и из-под ладони разглядывал смерч, надеясь найти объяснение столь чудному явлению природы, но в голову ничего не приходило.
Холмик становился все больше и больше, и вскоре Шилов увидел, что это никакой не холмик, а иссиня-черный металлический объект, похожий на перевернутую дном вверх суповую тарелку. Диаметром штуковина была метров пятнадцать, а высотой метра четыре. Выглядела совершенно гладкой, а слева, прислонившись к ее боку, сидел человек в сером костюме, похожем на тот, что был на Шилове.
Ветер возле "тарелки" стал тише, будто объект генерировал особое поле, защищающее от непогоды. Шилов отнял руку ото лба и стал обходить тарелку по кругу, чтобы заглянуть незнакомцу в лицо. Остановился напротив него и увидел, что чужак сидит, вытянув ноги вперед, и что на голове у него серый шлем, совершенно непрозрачный, однако Шилов отчего-то был уверен, что чужак все видит. Шилов протянул ему руку и крикнул:
– Привет!
Чужак не ответил. Где-то сбоку шумел вихрь, и, кажется, силовое поле тарелки переставало справляться с ним: ветер проникал сквозь дыры в этом самом поле и приносил с собой особенно едкий воздух, наполненный влажными частичками, которые нещадно драли горло Шилова и будто кислотой выжигали его легкие.
Шилов сделал два шага навстречу, руки держа на виду, хотя незнакомец не делал угрожающих движений. Он вообще не двигался, и Шилову подумалось вдруг, что чужак мертв, что он, Шилов, остался один в этом враждебном краю, что скоро вихрь окончательно пробьет защиту тарелки и разнесет все вокруг, что надо бежать…
Чужак поднял руки, и Шилов замер на месте, а чужак коснулся руками головы, провел ладонями от шеи к подбородку и выше. Шлем стал сползать с его головы и превратился в серый капюшон, который незнакомец убрал за спину. Чужак взъерошил густые черные волосы и улыбнулся Шилову узким безгубым ртом. Лицо его было бледным до прозрачности, виднелись кровеносные сосуды, а на щеках и обтянутых кожей скулах играл нездоровый румянец. Носа у незнакомца не оказалось вовсе, а глаза были большие и серые, как костюм, как земля под ногами и небо над головой. Вертикальные зрачки чужака следили за Шиловым, а руки все ерошили и ерошили волосы. Шилов смотрел на эти худющие руки, на которых было по четыре пальца – два длиннее, два короче – на безгубый рот незнакомца, на острый подбородок и думал, что чужак кого-то напоминает, кого-то очень знакомого, вот только нет никакой возможности понять, кого именно. Чужак походил и на Сонечку, и на Семеныча, и на Федьку, и на Проненко, и на Валерку, хотя нет, не походил он на них, совсем не похож был, но что-то общее все-таки имелось, может, улыбка – странная, загадочная; может быть, виноватая. Чужая.
Чужак открыл рот, но ничего не сказал и этим напомнил Сонечкиного сына. Желтая слюна потекла из его рта и повисла на подбородке, но незнакомец не обратил на нее внимания, вытянул правую руку и кистью показал куда-то в сторону. Шилов проследил за его взглядом и увидел, что незнакомец указывает на вихрь.
– Опасно? – спросил Шилов.
Чужак медленно помотал головой и продолжал тыкать пальцами в сторону вихря, и глаза его слезились, и моргал он часто-часто, потому что ветер сыпал в глаза песок.
– Что?
Чужак откинулся назад и посмотрел на небо, его кадык судорожно дергался вверх-вниз, будто незнакомец сглатывал что-то. Рука чужака продолжала указывать на вихрь, пальцы его дрожали, и Шилов увидел, что на них нет ногтей, а кожа в том самом месте гладкая и полупрозрачная, как и на лице.
– Чего ты хочешь? – закричал Шилов, но чужак не ответил, и Шилов подумал, что он все-таки чертовски напоминает и Семеныча, и Сонечку, и всех остальных, но почему – сообразить не мог.
– Ты хочешь, чтобы я пошел туда?
Чужак снова посмотрел на него и медленно кивнул, не опуская руки, и изо рта его протянулась вторая слюнная струйка, и Шилов подумал, что чужак умирает, что ему надо помочь, но он не знал – как, он ничего не знал, кроме того, что чужак просит его пойти навстречу вихрю.
– Я не пойду, – сказал Шилов твердо. – Я погибну, если пойду!
Чужак смотрел, не отрываясь, а ветер становился злее и яростнее, толкал Шилова в спину и в бок, гудел в ушах и вскоре Шилов не слышал ничего кроме ветра, и не видел ничего, кроме глаз чужака с черными вертикальными зрачками.
Чужак нахмурился и ткнул пальцем вперед. Он сглатывал слюну, слизывал ее с подбородка длинным, раздвоенным желто-красным языком и настойчиво тыкал пальцем в сторону смерча, а Шилов медленно отступал назад. Он с трудом сдерживался, чтобы не убежать, чужак поворачивал свою тонкую шею вслед за ним, и открывал, и закрывал рот, будто заходился в яростном крике, но ничего не было слышно. Чужак тыкал пальцем, смерч расширялся, что, впрочем, может, только казалось Шилову; казалось от того, что смерч медленно подползал к тарелке, к незнакомцу и к Шилову заодно.
– Я не пойду! Не пойду! Не…
– …ты опять не полетел с нами.
Шилов открыл глаза, часто моргал и открывал рот в беззвучном крике, но в горле у него пересохло, и он не смог произнести ни звука. Смотрел перед собой и видел стену, оклеенную сиреневыми обоями, круглые механические часы на стене с надписью "Шворц", густую паутину под потолком, окно, за которым на землю опускались синие сумерки, возвышался холм, и холодный ветер ворошил стебли травы. За которым опять моросил дождь.
Шилов перевернулся на спину и приподнял голову. Рядом сидела Сонечка. Она распустила волосы, как чужак из сна. На ней был джинсовый комбинезон и теплая рубашка в красную и черную клетку, она сидела на диване возле ног Шилова и смотрела на него и грустно улыбалась. Шилову стало погано, потому что он помнил, как вырезал Сонечкиному сыну незаконно выросшие крылья.
Шилов сел на диване прямо, взъерошил волосы и протер заспанные глаза, улыбнулся виновато и сказал:
– Прости, Сонь, так получилось, уснул…
– Я не заметила, когда ты вчера ушел, – сказала она.
– Плохо стало, – соврал Шилов. – Всю ночь не спал.
– Понятно.
– Ты давно сюда пришла?
– Очень давно, – ответила она, наклонила голову вперед, и внимательно рассматривала диванную обивку, водя по ней пальцем: – Сегодня мы предотвратили затопление Венеции и взрыв электростанции под Москвой. Было очень здорово. Все ходили радостные, воодушевленные.
– Это хорошо, – сказал Шилов и взял ее за кисть, но она выдернула руку и продолжила водить пальцем по обивке. Шилов помялся и спросил:
– Ты обижаешься?
– Да.
– Прости…
– Да ладно, – сказала она, пожимая плечами. – Просто я надеялась, что ты будешь сегодня с нами. Со мной.
– Завтра обязательно полечу.
– Я верю, – серьезно ответила она, встала, тряхнула волосами, посмотрела в окно и сказала:
– Дождь. А давай, Шилов, прогуляемся под дождем, потопчем мокрую траву?
– А на вечеринку Семеныча ты разве не собираешься?