Максим замирает так неожиданно резко, да и выражение его разомлевшего было лица настолько меняется, что златокудрая вынуждена по ходу пьесы менять тактику. Крутую эротичность в ее действиях спешно заступает материнская ласка и заботливость. Марина разжимает свои страстные объятия, присаживается возле своей жертвы, поджав под себя идеальные ноги, и, целомудренно прикрыв слегка наготу краем шелкового одеяла.
- Максюша, миленький, я понимаю, что это будет непросто. Но у нас нет другого выхода. Я так тебя люблю… Ты не представляешь! Но… У меня так сложилась жизнь… Да, я привыкла к жизни комфортной. Я не смогу отказаться от всего того, к чему давно привыкла. Я люблю хорошо одеваться. Я люблю хорошо отдыхать. И не считать копейки. О’кей? Если бы ты знал, сколько мне пришлось перенести, чем мне пришлось заплатить за то немногое, что я имею. Может быть, мне не очень-то приятно вспоминать свою прошлую жизнь, но если по другому не получается… Ну, почему я должна отказываться от хорошего белья, от красивой мебели, от икры по утрам… Да, я люблю бутерброды с икрой; вот люблю, - и все. О’кей? И, если ты меня любишь, ты, конечно, постараешься обеспечить меня всем необходимым.
Все это время Максим лежит не пошелохнувшись, вытаращив перепуганные глаза.
- А, если ты не сможешь дать мне даже этого, как я смогу оставаться с тобой? Роза, ты же сам говоришь, все равно не жилец на этом свете. И вообще, чудовище какое-то. Сколько она тебя мучила! Она обращалась с тобой, как с игрушкой. А теперь, значит, наигралась, - и до свидания. Так? А тех денег, которые мы могли бы получить, нам хватило бы на то, чтобы не думать о завтрашнем дне. Я тогда навсегда распрощаюсь с Холодовским. О’кей? Я всегда буду с тобой!
К златокудрой Марине вновь потихоньку возвращается сексуальный энтузиазм: она вдругорядь заползает на безответного Максима, ерошит его светлые волосы, подставляет его губам свою изумительную грудь и между слов целует, целует, целует.
- Я всегда и во всем буду оставаться с тобой, Мася. Я сделаю из тебя настоящего мужчину… То есть, ты опять станешь прежним: самым-самым. Самым красивым. Самым нежным. Самым сильным. Самым сексуальным. О-о, как я тебя люблю. Я так тебя люблю!.. О-о!.. Ес!
Наконец Максим исподволь начинает отвечать ее ласкам, и Марина утраивает усилия.
- Кар-р-р-аул, - доносится из золоченой клетки.
Тем часом в доме Гарифа Амирова происходит напряженный разговор между самим Гарифом и его благоверной Наташей.
Все та же комната, - плод многолетних усилий в служении современным общественным идеалам, - смотрится несколько скуднее давешнего, верно, из-за отсутствия прежде многочисленных здесь прельстительных символов уюта. Гариф как-то съежившись сидит в кресле; Наташа, спиной к нему, замерла у окна. Медлительно тянется бесконечная немая пауза. Трещит телефон, но никто не приближается к нему, и тот умолкает. Но вот с прерывистым вздохом Наташа отрывается от созерцания уличного пейзажа и поворачивается к мужу.
- Но почему же ты не хочешь меня понять? Дело даже не в том, что я наконец-то встретила человека, который понимает и уважает меня. Который видит во мне женщину, а не просто какое-то приложение к домашней обстановке. Он умный, очень тонкий человек, который никогда, никогда не предаст меня…
- Это ты за неделю успела выяснить? - не поднимая головы роняет Гариф.
- Очень напрасно ты пытаешься насмехаться. Иногда одного дня достаточно, одного взгляда, чтобы узнать человека. Если… Если… Впрочем, ты все равно этого понять не в состоянии, - она пессимистически машет рукой и вновь отворачивается к окну. - Я говорю, дело даже не в том. Не знаю, что там у тебя произошло, но жить нам теперь не на что. И что мне теперь делать? На панель идти?
- Перестань нести… ерунду, - едва не срывается Гариф.
- А что? А что? - голос Наташи становится пронзительным, она отступает от окна. - Что ты предлагаешь? Молчишь? Ничего? Я, конечно, могу пойти мыть лестницы в подъезде… или еще… не знаю что… Но я так жить не хочу! И, если ты не можешь обеспечить семье человеческий прожиточный минимум, то какие у тебя могут быть претензии? Какие ты можешь иметь права на меня?
Гариф поднимает голову и некоторое время молча смотрит на свою подругу жизни.
- Что ж, никаких прав я на тебя не имею. Да, наверное, и не хочу иметь. Настя останется со мной. А ты, коли хочешь, - скатертью дорога, - отправляйся на все четыре стороны. В Англию.
- В Австралию.
- Тоже хорошо. Там страусы эму живут.
- Представь себе, живут там не только страусы, - Наташа старается казаться насмешливой, но по напряженности лица видно, что в голове ее происходит какая-то закомуристая аналитическая работа. - Постой, ну что мы, дикари? - меняет она тон своей речи на вкрадчиво-доверительный. - Неужели нельзя обо всем договориться по-хорошему?
Наташа приближается к креслу мужа, присаживается было на подлокотник, но тут же отказывается от этой повадки, возможно, показавшейся ей слишком фривольной для данного случая, и спешно перебирается на рядом стоящий стул. Опять возникает онемелый антракт, за время которого женщина все ловчится поймать взгляд супружника, чтобы точнее подобрать ноту беседы к его сиюминутному состоянию. А Гариф тем временем занят сосредоточенным изучением ногтей на своих руках. Наташа вздыхает, встает, делает несколько шагов по комнате и вновь опускается на стул.
- Я тебе за все очень благодарна, - вновь пускается она в плетение словес, - но ничего в этом мире не может длиться вечно. Что поделаешь! Да и вообще: тысячи, миллионы людей ежедневно разводятся, - и прекрасно. А я даже квартиру тебе оставляю… Какие-то деньги мне, конечно, нужны будут для начала… но ты тоже сейчас на нуле, так что, все равно придется продавать и мебель, и… сам понимаешь. А что это за машина сумасшедшая у тебя появилась?
- Это чужая машина.
- Да мне уже сказали, чья она. Машина такая на весь город одна. А кто эта Роза Цинципердт? Твоя любовница? - хитро щурится Наташа, точно вытаскивая из колоды козырную карту.
- Партнер.
- Сексуальный? - с игривым ехидством уточняет она.
- Тебе-то теперь какая разница? - жалко обороняется Гариф.
- Да ровным счетом никакой. Просто хотела поздравить, - не унимается язвить Наташа, задетая нечаянной ревностью. - Конечно, гурией ее не назовешь, но деньги, видать, водятся. Опять же вот, на умопомрачительном авто дает покататься, да?
- Ничего, ты теперь миллионера подцепила…
- Никого я не цепляла.
- Ну, так он тебя подцепил. Миллионер, он тебя еще не на таком авто прокатит! Ты и прежде в этой жизни не надрывалась, а теперь и вовсе все твое житье будет сплошное катание.
- А ты уж и позавидовал.
- Отчего же не позавидовать? Мне всю жизнь своим горбом каждую копейку приходилось зарабатывать.
- Ой… мужик ты или кто?
- А ты кто, баба или девка по вызову? С которой один только спрос.
- Да что я, мало на этот дом, на тебя работала?
- Ты работала? Два раза в неделю обед из полуфабрикатов приготовить да тряпье в стиральную машинку запихнуть - это работа?
- Я-а… Я-а… - захлебываясь воздухом, вся трепещет Наташа, не находя надобных отравляющих слов. - Я с Настей… А с Настей кто занимался?!
- Вот еще бы ты и дочерью не занималась, - так давно бы уже пинок под задницу получила. И как меня, дурака, на тебя занесло. Жил бы один - и горя не знал.
- Да это я дура, думала ты мужик. А ты… козел! Ты козел, понял! Вот и будешь жить один! И трахать свою бегемотиху! Думаешь, я не помню, как ты мне рассказывал будто бы про своего знакомого: ему предлагают, мол, вокруг одной дамы повертеться… Я все помню! Не забыла!
- Слушай, пошла ты…
- Что?! Ах, так?! Хорошо. Сейчас Настя из школы вернется, - и мы уйдем. Разговор продолжим в суде.
- Настя? Я тебе, кажется, сказал: дочь со мной останется. Можешь цеплять своего миллионера и уматывать в Америку, в Австралию, к черту на рога, но Настя останется со мной!
- А я говорю, Настя поедет со мной!
- Ты не поняла меня. Если ты будешь ребенка впутывать в свои блядские игры, я тебе, суке, твою дурную крашеную башку нахер оторву.
- Ха-ха-ха! - кричит Наташа. - Ну оторви, оторви! Смотри, как бы я тебе твои потные яйца не оторвала, проститут!..
Они уже давно стоят на ногах, друг против друга, с распаленными красными физиономиями, осыпая друг друга потоками брани, и трудно сказать, что в большей степени владеет ими: агрессия или испуг.
- Проститут! Проститут! Подонок! - голосит Наташа.
И тут взбешенный супруг отпускает ей увесистую затрещину. Однако это средство оказывает на женщину бодрящее воздействие: закатываясь визгом, она бросается на своего обидчика… И без того малопривлекательная сцена перерастает уж вовсе в отвратительную потасовку. И, если Гариф в сей баталии все больше пытается ограничивать буянство своей прекрасной половины, то половина, уж всецело утратив контроль над собой, в неукротимом умоисступлении при помощи ногтей, зубов и кабацких поношений вновь и вновь ополчается на неприятеля.
Внезапно какие-то слабые всхлипы заставляют бойцов остановиться, почти единовременно они поворачивают головы на звук… На пороге с мокрым лицом, с портфелем в руке стоит Настя.
Кабинет в одном из особняков Розы Цинципердт. Помещение просторное, но мрачным его делают высокие панели стен из вишневого дерева и палисандровая мебель, массивная, резная, хоть и барская, но все равно бездушно канцелярская. Угрюмые римские шторы на окнах, цвета поблеклого старого золота и сапфировой синевы, опущены. Туманный хрусталь трех бронзовых люстр сеет искрошенный электрический свет на скучную помпезность интерьера.
За громадным письменным столом со столешницей, мозаично собранной из различных пород дерева, восседает Роза. Напротив нее, чуть в стороне от стола, несколько сиротливо приютился на стуле плешивый господин средних лет с легкой гепатитной желтизной в одутловатом лице. Комплекции он не тучной и не сухопарой, но и нездоровый цвет лица, и потная испарина на нем, да и общая дряблость фигуры говорит о не слишком справном его здоровье. Перед Розой на столе помимо чинно выстроившихся старинных письменных приборов, разбросано множество разнокалиберных бумаг, а ближе всего к ней находится красивое блюдо работы саксонских волшебников с остатками ассорти из холодных закусок и два бокала с прозрачным и темно-рубиновым питьем.
- Я слушаю, слушаю тебя, - небрежно бросает Роза, беря с блюда зажаренную в кляре крупную креветку и отправляя ее в широкий свой рот; тут же приходят в движение все жировые складки ее лица и той части тела, где обычно находится шея.
- Как я уже говорил, большинство бигсбордов на основных трассах города нами закуплены, и уже начата расклейка агитационных плакатов. Четыре из шести выходящих в нашем городе газет тоже наши. У Мони Фридкиса остается только "Телевизионная правда" и Вечерка. В течение трех последних месяцев по всему городу…
- Нет, дорогой Эмилий, все это ерунда. Что значит рекламные щиты? Что значит телеканалы? Это само собой разумеется. Нет, Миля, это не работа, нет. Мне нужны свежие оригинальные идеи. Ты понимаешь, золотые наши дни прошли, теперь наступило время нелегкое, пришла та самая конкуренция… Если раньше мы все объединялись в борьбе, то теперь поле расчищено, а плодоносные гектары этой нивы поделены между своими. Теперь со своими и воевать приходится. Потому что некоторые, вроде, вот, Фридкиса, слишком много о себе возомнили. Он, дерьмовоз, не помнит теперь, что это я позволила ему приобрести за копейку два завода, что это я практически подарила ему телевизионный канал, что только благодаря мне он свел дружбу с госсекретарем Соединенных Штатов, после чего одна из лучших израильских фирм заключила с ним пятигодичный контракт. Фридкис забыл, кто здесь хозяин. Теперь, надо думать, он сам хочет быть хозяином! Засранец! Лучше бы лечил свой геморрой, а то ходит, как… табуретка.
- Розочка, золотая, мы работаем…
- Помолчи теперь. Сиди слушай. Мне нужно в нашей суверенной глухомани назначить президентом своего человека. Пусть живем мы в медвежьем углу, я не тщеславна. Здесь тихо, мило, и, если в прежней столице, которая и остается единственной столицей всех нас, карликов-сателлитов, начнется заворушка, то у нас еще будет какое-то время выработать решение. Но это так, лирическое отступление. На носу новые выборы, - новый передел. Пока я и без того все здесь решаю. Но, как видишь, Фридкис не собирается спать. А есть еще Иванов. И Фейга Вакс тоже, по-моему, о чем-то там мечтает.
Желтолицый собеседник Розы мило разулыбался:
- Иванов? Вакс? Но это же смешно.
- Пока смешно, - очень серьезно поправляет его Роза. - Фридкис еще три года назад тоже был очень даже смешным. А теперь я не знаю, хватит ли мне на этот раз десяти американских лимонов, чтобы его с дороги убрать. Мне главное оставить за собой основные наши банки, металл, бензиновый бизнес, рекламу и все СМИ. Черт с ним, с Фридкисом, пусть один телевизионный канал у него остается. Да, вот еще: сейчас переналаживаются героиновые пути в Европу, и, согласно моим данным, эта геморройная шишка хлопочет о том, чтобы они прошли через его территорию. Нет, он меня рассердит. Этот шелковый путь должен находиться под моим контролем. Это понятно? Под моим контролем!
- Конечно! Конечно! - подскакивает на стуле Миля, контуженый молнией Розиного гнева.
Роза откидывается на спинку взвизгнувшего кресла и закатывает глаза горе. Левой рукой на ощупь она находит угодливо поджидающее ее внимания саксонское блюдо, берет с него ломтик жареного банана, забрасывает его в рот и принимается жевать, колышась, глядя в украшенный лепниной потолок.
- А теперь давай думать, - говорит она, прожевав пищу. - Я попытаюсь тебе, Миля, объяснить, что такое неординарное мышление. Если бы это была настоящая страна, а не какой-то грязный аппендикс, желательно большая страна, а мы бы находились в ее сердце, все следовало бы начать с организации небольшой, но продолжительной войны. Находись я, допустим, в Москве, я бы первым делом не пожалела денег на то, чтобы стравить татар… нет, лучше завести два каких-нибудь небольших кавказских народа. Такая аккуратная маленькая война не потребовала бы больших средств, но вместе с тем создала бы чудный фон для следующего этапа. А следующим этапом было бы приобретение какого-нибудь министра, что в финансовом отношении, заметь, значительно дешевле покупки сразу президентского кресла…
- Да-а, - вновь в высшей степени доброжелательно улыбается Миля, - а народ все ходит на выборы. Выбирает. Голосует.
- Ты теперь меня слушай. Ишь, возговорила валаамова ослица! - отрывает взгляд от потолка и сурово сводит брови Роза. - Надо было что-то умное говорить, когда тебя спрашивали. Так вот, - взгляд ее вновь уплывает под потолок, - на раскрутку этого министра не ушло бы больше пятидесяти - семидесяти миллионов. А раскрутка была бы такой: сейчас, когда наши американские фридкисы уж вовсе очумели от успехов (они думают, что только им жить хочется хорошо), можно позволить народу немного антиамериканских настроений. И, если при такой конъюнктуре наш министр будет представлен ярым патриотом (а он будет именно таким), то за считанные месяцы он станет неодолимым претендентом на президентство. Единственно, следовало бы решить, каким образом эта война должна ударить по костным обывателям. Ведь, если они не ощутят реальных боли и страха, - вся акция будет малоэффективной…
Раздается короткий стук в дверь, бронзовая ручка на ней поворачивается, и дверь отворяется, пропуская в кабинет молодого человека, гладкого и лоснящегося. Уже сама эта прилизанность говорит о его квалификации, - это секретарь.
- Прошу прощения… - его слова такие же скользкие, как и внешность.
- Мы заняты, - огрызается Роза, но как-то вяло.
- Прошу прощения, Роза Бенционовна, там к вам Виктор Поз.
Роза наваливается грудью на стол и удивленно таращит свои маленькие близорукие глазки.
- Ну, этот. Австралиец, - с едва уловимой ухмылкой поясняет секретарь.
- Ой, вот еще! - всплескивает жирными руками Роза. - Зови, давай. Сделаем, так сказать, музыкальную паузу.
Секретарь скрывается за темной массивной дверью, и тотчас из-за нее же появляется раскрасивый иностранный воздыхатель Наташи Амировой. Красивой бодрой поступью он проходит в центр палаты и сотворяет руками весьма красивый, плавный и широкий, жест, знаменующий, должно полагать, приветствие.
- Я, конечно, виноват, что отрываю вас, Роза Бенционовна, от более серьезных дел, - со странной жизнерадостностью выпаливает иностранец на уверенном русском языке, без малейшей тени акцента, - но вы сами назначили аудиенцию, велели придти в шестнадцать ноль-ноль, - не без изящества он отдергивает левый рукав яркого клетчатого пиджака и так же грациозно взглядывает на часы. - Сейчас половина пятого. Но все это время я ждал здесь, за дверью, - он делает шаг вперед, на ходу отпуская короткий кивок желтолицему Миле. - Рад вас видеть.
На что Роза Цинципердт насмешливо хмыкает и кривит большие блестящие губы. А желтолицый Миля так и стреляет шалыми глазками то в свою хозяйку, то в пританцовывающего на месте визитера.
- А я-то как рада, - нарочито холодно бросает она в ответ. - Ну, что ж, пришел, так присядь… там, где-нибудь. Говори, Витек.
- Если вы, Роза Бенционовна, не против, я и постою, - ничуть не задетый явленным ему пренебрежением, так же бодро продолжает Витек. - Я могу вот прямо так и говорить? - он едва заметно скашивает глаза на Милю.
- Говори уже, - вздыхает Роза.
- Что ж, я за степень своего искусства отвечаю. Все сделано в полном соответствии с вашими, Роза Бенционовна, пожеланиями. Потому что моя работа - это всегда… - он целует кончики своих пальцев, собранных в щепоть. - Это цимис!
- Так, коротко и по существу.
- Женщина созрела для всего. Теперь она готова хоть на край света.
- Вот туда ты ее и отвезешь, - рассеянно отпускает слова Роза, думая, как видно, о чем-то другом. - Так что, летите, голуби, в Австралию. Завтра… нет, послезавтра и отправляйтесь. Устроишь ее в каком-нибудь городишке, в каком-нибудь Бердсвилле-Хангерфорде, а еще лучше не в самом городе, а где-нибудь поблизости. Но, чтобы чувствовала она себя там сыто и достаточно комфортно. Главное, чтобы сыта была! Да, и не забудь же перед тем, как оставить ее наслаждаться раем, жениться на ней. Сходите, все оформите, можно и обвенчаться. И сидеть тебе там при ней не меньше трех месяцев. А потом уже пусть дамочка сама о себе позаботится. Все понятно?
- Но, Роза Бенционовна…
- Иди.