Наташа входит в гостиную, снимает передник, комфортно устраивается в кресле с абсолютным отсутствием прямых линий и, привалившись к локотнику с рокальным орнаментом, затевает неторопливый разговор.
- Привет, Нелочка. Ой, ужасный, ужасный день. Да. Ни минуты покоя… Что-что? Нет, это Анжелкин знакомый. Ну, наверное, и рихтует, и все. Я понимаю, что хочется иметь дело с надежным… Ой, во всех этих фирмах одни понты. Вот-вот, и деньги дерут только за антураж. Мы - нет. Гарик не хочет машину заводить. Конечно, - у него служебная. Говорит, на хорошую денег не собрать, а, если такая, как у Воронцовых… Вот именно, все выходные лежать под ней в гараже, - большое удовольствие…
Гариф и Настя рисуют, сидя за столом. Наташа болтает по телефону. На экране телевизора мелькает что-то пестрое.
- Нет эти сосиски я никогда не беру. Ну-да, конечно, расскажи мне: "из Франции". Они тебе напишут, читай только…
- Стоп. Стоп! - толкнул я в плечо Степана.
Изображение на экране замирает: крупный план артистки Поляковой (или супруги Гарифа Амирова Наташи) с уморительной гримасой на лице, как зачастую получается в стопкадре: с потешно искривленными губами, с закатившимися зенками, - то, что наш глаз не способен уловить в реальных обстоятельствах.
- Знаешь, хватит этого телефонного разговора: атмосфера, так сказать, создана, а лишняя минута текста о сосисках… может утомить.
- Подумаешь! - вскликнул Степан, чуть отъезжая на стуле от монтажного стола. - Пусть смотрят. Формат - двадцать пять минут. Нужно же чем-то время забивать.
- Но у нас пока полно материала.
- Ну, и нечего им разбрасываться.
Я крутанул ручку перемотки, - изображение ожило и с визгом помчалось в направлении обратном природному. Просмотрев еще раз последний двухминутный фрагмент, мне показалось, что и в самом деле спорить по таким мелочам не стоит. Тогда я сказал:
- Я еще вот что хотел… Что-то эта Наташа шибко у нас стервозная получается. Женщины (а это основной зритель) обидятся и не станут смотреть нашу видеоподелку.
- А как же "правда жизни"? - не без ехидства заметил Степан.
- Ну, знаешь ли! - возмутился я. - "Правда жизни" для богатых или сумасшедших, то есть для независимых от социума. А мы - люди подневольные. И, если все старые и новые музы на сегодня проститутки, то телевидение из них самая отпетая.
Монтаж опять затягивался. Сделана была только половина работы, и становилось очевидным, что раньше одиннадцати с этим делом не управиться. Степан начинал нервничать:
- Надо было сразу четко и конкретно ставить задачи перед артисткой. А теперь об этом поздно говорить. Поехали уже.
- Ладно, что будет, то и будет. А то и впрямь музыку будем подписывать в полночь.
И вновь мы взялись склеивать кусочки отснятого на прошлой неделе материала, - планы средние, планы общие, детали, - волею нашего произволения складывавшиеся в новую небывалую жизнь.
- Нет, эти сосиски я никогда не беру. Ну-да, конечно, расскажи мне: "из Франции". Они тебе напишут, читай только. Нет, это ты напрасно. Передавали, что потепления не ожидается. Нелочка, ты меня извини, но мне сейчас нужно будет Настюшу укладывать… Да, я тебе сама перезвоню. Ты дома будешь? Перезвоню. Давай!
Наташа кладет трубку на рычаг и, раскинув руки, объявляет:
- Что ж, идемте ужинать. Пирог, я думаю, уже готов.
- Ой, мамочка, я что-то еще не хочу. Я еще должна чудищу уши и ноги нарисовать. И жену его. И детей еще, - пытается отклонить предложение Настя.
- Начинается! - всплескивает руками мать. - Никаких чудищ. Убирай все.
- Да, дочерь, давай-ка будем складывать наши полотна, - поддерживает жену Гариф, - и пойдем пирог лопать. С яблоками?
- С яблоками, - подтверждает Наташа.
Затем семья ужинает за овальным аккуратным столиком в благоустроенной кухне, декорированной синим пластиком.
Затем родители укладывают дочь, очень трогательно склоняясь над ее маленькой кроваткой.
- Мне тут такую забавную штуку рассказали, - с усмешкой говорит Гариф, выходя из детской вослед за женой, гася на ходу свет, и, прикрывая за собой дверь.
Они идут в гостиную. Гариф плюхается в кресло, вытаскивает откуда-то из-за спины тетрис и принимается меланхолически давить на кнопки, а Наташа проходит в кухню. Телевизор все работает: "Я никогда не забывал тот день, милая моя Кончитта". - "Я тоже. Никогда. Никогда!" - "Твои глаза похожи на жемчужные зерна…" - "О, и тогда ты говорил мне эти слова, Хуан! Это были… страшные десять лет…" - "Ты столько перенесла, любимая! Но теперь-то мы вместе и уже не расстанемся никогда". - "Никогда, Хуан, милый. Никогда!.."
В комнату входит Наташа, она приносит с собой початую бутылку с плещущейся в ней прозрачной жидкостью и два стакана, в которых постукивают кубики льда.
- Джин будешь? - спрашивает она, устраиваясь в соседнем кресле.
- Джин? Нет. А, впрочем, давай, - принимает женино предложение Гариф, продолжая прежние упражнения с тетрисом.
Наташа разливает напиток по стаканам с некоторым жеманством, почерпнутым из импортной видеопродукции.
- Осенью Настюшу надо будет в школу отдавать. Что делать?..
- Отдавать, - кивает Гариф, не отвлекаясь от своего занятия.
- Ясное море, - томно цедит слова Наташа, по временам прикладывая оранжевые губы к кромке длинного узкого зеленого стакана, - но, ты же знаешь, в престижных школах очень дорого, а куда-то так… со всякими… Не знаю. Так что там за анекдот тебе рассказали?
- А! Да, - Гариф наконец-то откладывает игрушку и берется за стакан. - Это, собственно, и не анекдот… Хотя, может, да, своего рода анекдот. Из жизни. В нашей фирме один тип работает (так, менеджер), ну, и говорит, ему предложили, мол, за одной дамой приударить. А дама, понятно, очень мягко говоря, малопривлекательная. И вот, за две недели, так сказать, ухаживания, - десять тысяч попугайчиков.
- Десять тысяч долларов? - Наташины глаза на какой-то миг стекленеют. - Какой ужас! - вдруг встряхивает она головой. - Конец света! Теперь и мужчина может лечь в постель за деньги. Да еще с каким-то чудовищем…
- Да дело-то в том, что там будто бы и в постель ложиться не надо.
- Как это "не надо"?
- Ну так. Я же не говорил, что ему спать с ней нужно… То есть, он говорил, что от него требуется только поухаживать, ну, там, всякие знаки внимания.
- И за это десять тысяч?! - тут Наташа делает слишком большой глоток джину, джин, видать, попадает в дыхательное горло, и та принимается отчаянно кашлять.
Супруг шлепает ее по спине, Наташа кашляет что есть сил, но сквозь кашель все равно пытается выбрасывать слова:
- Так не… не… так не бывает!..
- За что купил, - за то и продаю, - ничтоже сумняшеся посмеивается Гариф. - Так он меня еще спрашивает: что мне делать? У меня, говорит, семья, дети, все такое. А денег-то десять тысяч.
Наташа вдруг как-то по особенному остро взглядывает на своего супруга, как-то очень углубленно (всего одно мгновение), и тут же, вертя на столике свой стакан, вспыхивает игривым смехом:
- И он еще думает?
- Но я же говорю: у него семья, жена. Интересно, что бы ты в такой ситуации сказала? Уж вряд ли порадовалась бы.
- Тебе, Гарик, никто такого не предложит, не волнуйся. А что до меня… Просто поухаживать: ручку поцеловать, цветочки подарить? Ну и дурак же он будет, если откажется. Нет, я не к тому, что это очень хорошо… Но, если б даже у них там что-то и произошло раз-другой, - так, известно, с мужчины в такой ситуации как с гуся вода. Это для женщины серьезно.
Они замолкают, глядя в телевизор. А тот старается, несет пеструю околесину: "Я достал самый страшный, моментально убивающий яд, моя драгоценная Кончитта. Я принес его, чтобы мы, смешав его с этим прекрасным вином, выпили, и навсегда остались вместе…" - "Ах, зачем ты говоришь эти страшные слова? Я и так обо всем догадалась с первой минуты. И рука моя ни за что не дрогнула бы… Скрепив сердце, я бы сделала вид, что ничего не заметила… А теперь мне страшно, Хуан!" - "О, не бойся, родная, наша любовь все равно окажется сильнее смерти! Так поцелуй же, поцелуй меня на прощание, поцелуй страстно, как в первый раз…"
- Знаешь, котя, так хочется иметь свое авто!.. - с легкой кручиной в голосе негромко произносит Наташа, глядя на экран телевизора.
- "Котя"? Это что такое? - удивляется Гариф.
- Не важно, - говорит Наташа, отрываясь от телевизора, устремляет затуманившийся взор в потолок. - Ты бы мог машиной и не заниматься, если не хочешь. Я бы сама на права сдала… И что-бы-фи-о-ле-то-во-го-цве-та… - просто пропевает она речитативом.
Она откидывается на спинку кресла. Ее затуманившийся взор устремлен в потолок. Она забрасывает руки за голову, которые тут же оголяются от произволения скользнувших по предплечьям широких шелковых рукавов. Прекрасные холеные руки еще раз взлетают вверх, и замирают так на экране в некоем экспрессивном молитвенном порыве.
Идея создания этого сериала возникла вовсе не вместе с моим приходом на телевидение. Значительно позже, года два спустя. А до того был ряд каких-то безумных передач, все как одна бесстыже подкупные: одна была посвящена домостроительству и рассказывала о том, в каком магазине продаются восхитительные обои и божественный паркет; другая имела совсем иную направленность, она повествовала о волшебных юбках и сказочных пальто; третья… Впрочем, участие в таких или подобных им негасимых передачах продолжалось и параллельно с работой над сериалом.
- Программа о всяких полезных строительных материалах тоже может-таки быть очень интересной, - подбадривал время от времени нашу съемочную группу Бобров. - Все зависит от того, как все обделать (он говорил именно "обделать"), как подать телезрителю. Важно, чтобы не было видно, что это таки реклама. Но для того нам и даны мозги.
- Я смотрела последнюю передачу… об этом… о испанском кафеле и водяных фильтрах, - тут, как правило, вступалась супруга Боброва, с некоторых пор наш генеральный директор и верховная инстанция, - и получила большое удовольствие. Оч-чень много полезной информации! Динамично, и совсем не смотрится рекламой. Никакой налоговой инспекции не придраться. И главное, - заказчик доволен.
Однако, в самом беспросветном положении человеку свойственно искать и находить, если и не спасительную лазейку, то уж хотя бы какой-то интерес, какое-то, пусть временное, значение, или же на худой конец нечто напоминающее удовольствие. Вот и я, силясь не останавливать внимания на том, что все-то наши передачи были продажные, все-то рептильные (и даже программу, посвященную, вроде бы, культурной жизни города, то и знай норовили загнать, как ни какому-нибудь депутату местных советов, так гинекологической поликлинике), тем не менее я пытался находить какую-то осмысленность в этой своей деятельности.
Холсты и подрамники пылились по углам, знания мои, завоеванные в знаменитой мастерской столичного мастера дрябли и чахли, а печальнее всего было то, что сознавал я отчетливо: в отсутствии практики и художнического окружения тает невозвратно уверенность в себе и элементарное, самое примитивное мастерство. И я изо всех сил стремился как можно реже вспоминать об этом… Я уверял себя, что поступаю так (жертвенно!) ради семьи, ради сохранения какого-то покоя, мира в доме, чтобы в холодильнике были сардины, кефир и смородиновый джем, а на жене - стильные сапоги. О, а тишком-то я подозревал, что у меня просто не хватило широты характера, силы страсти, апломба, чтобы зашвырнуть к чертовой матери и комфорт, и покой, и смородиновый джем вместе с женой, коль скоро не спешила она расстаться и с толикой своих выгод во имя моих интересов. Тогда еще не пришло понимание, что нет никакой ее вины ни только во влиянии на мою судьбу, но даже и в выборе собственных жизненных путей.
Каждый день телевизионная поденщина уносила меня в своем мутном безысходном потоке, но вскоре я научился различать в этом бесконечном и остылом движении некие осколки, некие блестки смысла. Во всяком случае в своей работе автора нескольких программ мне приходилось ежедневно встречаться с немалым количеством самых разнообразных, всяческих людей, среди которых, может быть, и не слишком часто, но попадались презанимательнейшие индивидуумы. Одна из таких встреч, как станет ясно впоследствии, и припожаловала в мою жизнь, не много не мало, в значении пособия Провидения.
Каждый день ни свет ни заря, продирая не желающие возвращаться к реальности глаза, я с ужасом и против всякой воли осмысливал безотрадную перспективу предстоящего дня. Обиднее всего смотрелось то, что эта моя титаническая деятельность никакой перспективы и не имела. Она приносила какие-то ресурсы для поддержания более-менее пристойного состояния тела (с точки зрения добропорядочного филистера), но и только. Надежду собрать какие-то средства, с тем, чтобы впоследствии сдуть пыль с холстов и вдохнуть жизнь в заскорузлую палитру, пришлось оставить скоро. И только страх остаться без работы, раствориться в хлябях нищеты, не материальной стесненности, не бедности, но все разлагающего порока нищеты, ускользнуть от тирании которого много сложнее, нежели от какого иного убожества, только страх разрушения каждодневно вталкивал меня во все углублявшуюся колею обыкновения. Как и во всем, трудно было начать. Начать утро. А далее никотин и кофе, - общепризнанные народные наркотики, - помогали нивелировать пробуждение конфликта с окружающим миром и настроить дух на боевой лад.
- Доброе утро, Борис Михалыч! Доброе утро, Наина Военморовна! Вы сегодня опять в чем-то новом, и таком блестящем… Чудо, как хорошо! Привет, Ефим, - раскланивался я направо и налево, исполняя ежедневный ритуал, по прибытии на службу.
И далее скорей, скорей оторвать оператора и ассистента от вальяжной церемонии утреннего кофепития, схватить штативы, камеру, светильники, прочие причиндалы, и скорей, скорей вниз, в машину, в дорогу. Ибо, сколько бы досадных изъянов не имели старания несчастного телевизионщика, затяжные благородные разговоры за чашкой растворимого кофе у переполненных окурками смердящих пепельниц, - это испытание куда более удручающее.
В тот день наша миниатюрная съемочная группа из четырех человек отправилась за материалом для очередного выпуска программы, именуемой в своей заставке культурно-развлекательной. Название же она имела сверкающее провинциальной оригинальностью - "Бонжур". "Ну, что это за дурацкий "Бонжур"?! - неоднократно вотще пытался бунтовать я; последнее время, правда, в тесном кругу своей съемочной группы. - Надо это упоительное название заменить срочно". "И не думай, - отвечала мне реальность голосом кого-нибудь из коллег. - Это название примыслил сам Артур Бобров. И даже будь он теперь не в восторге от своего изобретения, благоразумие пока еще при нем. Это название сохраняет за Артуром авторское право на программу. А вдруг ты захочешь уйти с этой божественной идеей в другую компанию? Так что быть "Бонжуру" "Бонжуром"".
Итак, старенький автомобильчик цвета веселой зелени катил на встречу с героем очередной передачи "Бонжур". На переднем сидении, рядом с водителем (таким же немолодым, как и его тарантас, но очень милым человеком), сидел оператор Митя, бережно держа на коленях драгоценную видеокамеру. Митя был юн, смазлив, светловолос и наделен отвратительным сентиментально-склочным характером. Природа подарила ему по-детски припухлую округлость щек и сомкнутые в коленках иксообразные ноги, а поскольку человеческое общество с брезгливостью относится к сынам Адама обладающим этими чертами, немудрому Мите всечасно приходилось стоять на страже собственного достоинства, что приводило к результатам прямо противоположным тем, которых он домогался. На заднем сидении помещались я и Степан, помимо монтажера носивший звания режиссера и ассистента, оттого-то он неизменно составлял нам компанию в каждый день съемок. Впрочем, функции технического свойства не закреплялись накрепко, и потому приводились только… Бог знает для чего.
- Сегодня у нас съемочки попроще, - нараспев протянул Степан, выдохнув сигаретный дым в окошко, - так что все будет путем.
- А что могут быть основания для волнения? - пришлось откликнуться мне.
- Нет, ну помнишь, как тебя лошадь понесла, это когда мы снимали в конноспортивной школе… Сегодня коней не предвидится. Хотя… - он опять с важной миной выдувал дым.
Я также потщился придать своему виду значительности:
- Лошадь, как понесла, так и принесла. А где эта лаборатория находится? Куда мы едем-то?
- В универ. Куда же? - бросил через плечо с переднего сидения Митя. - Вчера же он перезванивал. Тебя не было.
- Романов?
- Ну, Романов же этот. Зоолог, физиолог, кто он там?
- Еще скажи, что забыл, - ухмыльнулся Степан. - Ведь месяц планировали эту встречу.
И тут, помнится, странная мысль пришла мне в голову, которой тут же я поспешил поделиться со своими спутниками:
- А вот интересно… Оч-чень интересно, вот могли бы мы не поехать на это рандеву?
- Как это?!
- То есть?!
И Степан, и Митя развернулись ко мне всем корпусом, насколько то позволял тесный салон машины.
- Да просто, взять и не поехать. Планировали свидание, да и не поехали на него. В рюмочную поехали. Или, допустим, в ботанический сад.
- Ну ты отморозил, - опять же врастяжку произнес Степан, даже головой при этом качнув как-то укоризненно.
А Митя, тот и вовсе отвернулся молча, давая тем самым понять, что такая несуразица и йоты внимания не достойна.
- Но почему же нет? - не отступался я, вовсе не самоутверждения ради, а просто дабы поддержать возникшую игру. - Это так просто: взяли - и не поехали. Или вам непременно хочется на лабораторных крыс посмотреть?
- Что за пургу ты метешь, - без всякой вопросительной интонации заметил Степан, сделавшийся теперь не просто важным, а каким-то многозначительно надменным. - А какую программу мы во вторник понесем в сектор выпуска?
- Время еще есть, любую другую можем снять. К тому же у нас какие-то заготовки были. Я ведь к чему: иной раз испытываешь искушение проверить, так ли все в жизни нашей предопределено?
Митя молчал. Степан молчал и опять курил. Водитель Сан Саныч мирно крутил баранку и похмыкивал в крашеные какой-то грязно-бурой краской усы, особенно и не стремясь вникнуть в суть разговора.
- Хотя… Конечно, - выпадало мне подвести итог несостоявшемуся увеселению, - какой бы путь из нескольких возможных вариантов ты не выбрал, - фатуму тем самым никакого урона нанесено не будет. Что бы ни сделал, сделать это можно только один раз. Верно?