Бог тоже иногда ошибается.
Бэд Кристиан
Апокалипсис откладывается
Коричневый жирный дождь снился Вениамину. Отвратительный, медленный дождь. Капли ползли по оконному стеклу, и кто-то невидимый тряс его за плечо и кричал в ухо: "Кровь, кровь! А все говорят, что машина, матрица! Но вся матрица – в крови!"
И тут Вениамин проснулся.
Было самое обыкновенное утро.
И никакого дождя.
Мне кажется, эту историю следует начать с того, как я умер. Я умер.
Случилось это на операционном столе под чутким руководством хирурга, ковырявшегося в моей печени. Сначала я, как и все, окружавшие меня, не осознавал происходящего, лежал безмолвно, и был подобен бревну, недоеденному на обед кворстром. Кстати, о кворстрах… О, простите, я постараюсь не отвлекаться.
Итак, пока садист-хирург, не желая признавать, что он по колено в дерьме, пытался заштопать дырку, просверленную в моей печени, я вдруг пришел в себя.
Это было как бросок из черного мрака в красный. Мне показалось, будто в меня вместо крови, вкачали пять литров свинца. Глаза не открывались. В ушах – дум-дум – наяривали в барабаны дикари. Сердце растягивало вены, пропихивая в них свинец. Казалось, оно вот-вот лопнет от натуги. Еще немного, и я наверно, сошел бы с рельсов или разлетелся на тысячу осколков, но вдруг все кончилось. Я открыл глаза и увидел себя как бы со стороны: лежу весь белый от простыней и потери крови, а красномордый хирург целит в меня блестящими ножницами. Я поднялся еще выше, чтобы охватить взглядом всю панораму событий и лишь тут понял, а ведь это душа моя отделилась от тела и сейчас вроде как озирает окрестности. Растерявшись, я завис где-то под потолком и снова глянул вниз. Надо мной уже суетились мымры в белых халатах, и что-то орал разлученный со скальпелем хирург. Голосов я не слышал, и слава Богу. Иначе золотая мысль о свободе пришла бы мне в голову значительно позднее. Нет, вы понимаете, я был свободен! Они все остались там: и садист, и мымры, и фараон под дверью палаты. Ведь, честно говоря, в больницу-то я попал прямо из академии: только не той, где учат, а той, где лечат – от болезни присваивать чужие деньги.
Однако вернемся с грешной земли на небо. Мысль о свободе наполнила меня такой легкостью, что я взмыл через потолок. Но как только я потерял из виду свой труп, меня вдруг со страшной силой закрутило, небо разверзлось, и я оказался в серо-прозрачной трубе на манер канализационной. (Слава богу, запахов я не чувствовал). Впереди замаячил свет, и какой-то бородатый мужик в распашонке выплыл из него. Если у меня и было сердце, тут оно окончательно ушло в пятки. Мужик протянул ко мне руки и сказал, но не голосом, хотя губы зажевали под усами:
– Заблудшая душа, – сказал он, – забудь все, что было с тобой, и кем ты была раньше. "Да с удовольствием, – подумал я. – Однако что же ты хотел этим сказать?"
Мужик взял меня за то место, где раньше была рука, и повел к свету. Труба, оказывается, выходила в огромный застекленный вестибюль, утыканный такими же трубами. Вдруг одна из труб напротив нас с мужиком засветилась, и оттуда вышел другой бородатый тип в распашонке, увлекая за собой нечто бледное, мутное и полупрозрачное. Я понял, что выгляжу сейчас примерно так же, и машинально сделал такую же тупую и довольную рожу, как у моего собрата по положению. Почему я так поступил, сам не знаю. Наверно, сказалась моя природная склонность к надувательству. Торчал я с этой глупой физиономией все время, пока меня просвечивали, обмеряли и взвешивали эти самые бородатые мужики.
Потом один из них, толстый, в чепце и слюнявчике, сказал губастому и костлявому:
– Боюсь, это душа неисправимого мошенника и вора. Пошлем ее на Аволон, чтобы дать ей последний шанс исправиться.
– На Аволон мест нет, – солидно чмокая неожиданно толстыми губами сказал костлявый, перебирая бумажки.
– Как, – удивился толстый, – ведь еще сегодня утром…
И тут они начали спорить. Конечно, я не понял и половины их бюрократических хитростей, но и так было ясно, что костлявый как-то надул толстого.
– А по акту-то, по акту? Кто проводил регистрацию? – возмущался толстый. – Вот же два места!
– Льготники, – беззастенчиво врал костлявый.
– А на оставшийся двенадцатый дубль два? – толстый потел.
– Проходящие по дубль два места отдаем только очередникам, – костлявый ловко подменил листы. – Только из уважения к вам могу поставить на льготную очередь. Дадим в течение трехсот лет.
– Совести у тебя нет, – сдался толстый.
– По миллиону ждут. Костлявый хмыкнул и стал собирать разбросанные по столу документы:
– А пока пошлем его на Карастру.
– Пошлем на Карастру, – согласился машинально толстый. Но потом до него вдруг дошло: – Куда?! – взвился он.
– Не понимаю, что вас не устраивает? Климат вполне подходящий. Есть, правда, еще вакансия на Идород.
– Нет уж, лучше на Карастру, – сдался толстый.
"Ладно, – думаю, – на Карастру, так на Карастру. Это, в смысле, на сколько лет?" Но спросить боюсь. Стою с глупой рожей. А они подводят меня к двери и – бац, как в угольный мешок.
Очнулся – в глазах муть, кости болят, и чувствую, кто-то меня тащит. Я глазами хлоп-хлоп, руки поднять не могу. Кое-как пригляделся – матушки мои! Склонилась надо мной такая рожа – во сне не приснится! Зубищи – во! Глазами треугольными вращает… Я как заору. А из горла – верите, нет, рев, как у динозавра из познавательной программы про мезозойскую эру. Я так и обмер. Чую, хана мне. В глазах почернело, но как-то я все-таки от страха не помер.
Очнулся во второй раз. Огляделся немножко… Лежу, скажем так, в гнезде. Вокруг меня этакие овальные шары. Только я с пейзажем пообвыкся, вдруг – крак – шарик треснул, а из шарика: морда зеленая, зубы – во, и тут опять сверху рожа: "угук, угук" и этого из яйца тащит. А второе яйцо – кряк.
Тут изловчился я, посмотрел на свою руку и все понял. Лежу я сам зеленый среди таких же зеленых, и шарахаться мне от них, в общем-то нечего. Вспомнил я, как мамаша говорила мне в детстве что-то про душу. Вот оно, значит, как. Душа-то и вправду бессмертная получается. Только никакого рая нет и ада нет. А лежу я сейчас – тьфу, – мерзость зеленая.
Тут мамаша ко мне: "Фыр, фыр". Поди, тоже себя за разумную считает. Ну, и я ей: "Фыр, фыр". А она радуется, зубами щелкает, лапами когтистыми плещет, а крыльев нет у нее – даром, что яйца несет. Я на лапы встать – не слушаются лапы. А тут и папаша пришел. Голова между ног болтается. В гнездо сунулся – все сучья поразнес. Ну, ясно с папашей. Пьяный папаша пришел. Корешков каких-то местных нажевался.
Потом я узнал, что есть такая планета – на ней озера, моря – все из спирта. Местные только и живут тем, что прикладываются. А тут… То ли в генах что-то остается? В общем, мама на папу, я – на лапы: ходить учиться надо.
Месяцев через шесть я уже и язык их изучил, и по пещере шнырял. Скучная, скажу я вам, пещера – даже украсть нечего. Все пропивал папаша. В гости тут ходить не принято, но я влез как-то раз. Вот живут – пол ровный, сучья каждый год меняют, а знаете, почем сейчас на барахолке сучья? Ну, это я увлекся.
В общем, пошел я учиться. Школ тут нет. Поступаешь сразу в вуз. Перед поступлением – конкурс. Набирают, допустим, 40 ящериц. Претендентов 100. Ну, и по конкурсу проходит тот, кто больше даст на лапу. Так что по милости папаши о престижной профессии я и мечтать не смел. Все соседи, конечно, устроились – кто сучьями для гнезд торговать, кто-то сразу сдал на зав. по алкогольным корешкам…
Выбрал я самую доходячую специальность – называется "инженер по обмеру звездных волков". (Кто такие "звездные волки", я, кстати, так и не узнал).
Учатся там так – первую взятку даешь при поступлении – проходит она типа аукциона. Допустим, первое место, начальная цена 10 ганей, кто больше… (Ну, у нас-то цены, конечно, были пожиже). Затем взятки давать нужно 2 раза в год. Это зимняя сессия и летняя. Ну, а все остальное время ты ищешь, чем бы эту взятку дать. Не уложился, не дал в сессию, и прощай вуз. А без специальности и вообще хана. Один путь в тайгу. Бесплатные лекции туземцам читать, пока с голоду не подохнешь.
В общем, закончил я кое-как. Дало мне государство местечко и гнездо, хоть и плохонькое, но свое, без папаши. Одно худо: на работу придешь – обязан свои 8 часов в сутки спать и ни к кому не лезть. А я с этой учебой такой нервный стал – ну, не спится, и все. Сослуживцы, твари зеленые, в суд на меня подали: мол, дисциплину трудовую нарушаю. И присудили мне исправительные работы на срок до двух лет в качестве экскурсовода по инопланетным специалистам. Я вначале не понял, почему до двух лет. Но потом…
Надо сказать, что у нас, карастрян, есть национальная черта такая: непереносимость внешнего вида гуманоидов. Я как-то сначала с ними не столкнулся – возил разумных удавов по соляным копям. И вот месяца через два приводят ко мне экскурсантов – головенки круглые, розовые, мерзкие, губы вывороченные, цвета сырого мяса, пальцы, как черви, шевелятся. В общем, как увидел я их, зашел за угол, обрыгал стенку. Но работа есть работа. Вернулся. Кожа тонкая, как бумага, белая… Бр-рррр. Вожу я их день, вожу другой… Есть ничего не могу.
Один у них был толстый такой, вечно везде лез. Привели его на завод по переработке информации… Государство наше выписывает с других планет массу газет. (12 миллионов наименований). Все они поступают на такого типа заводы, где из них делают свежую туалетную бумагу. Причем, качество новостей играет очень важную роль. Газеты с выборами президента, войнами, переворотами идут исключительно на нужды правящего гнезда. Я, значит, объясняю всё этим лысым осьминогам, и тут тот толстый тошнотворный тип протягивает кишащее червями щупальце, хлопает меня по плечу, сдирая мох, который растет между пластинами внешнего скелета, и говорит:
– Бедняги, что ж вы чистую бумагу-то не выписываете?
Меня от омерзения передернуло. Пасть сама собой хлопнула, и голову я ему откусил.
После этого инцидента остаток срока с меня, слава богу, сняли. И даже дали премию за "нарушение служебного долга во имя поддержания политического престижа правительства". Мне бы продвинуться по службе, но с этими туристами я потерял аппетит и перестал расти. А у нас как говорят: вырос из должности – дадим другую. Но с работой все-таки повезло. Устроился на заготовку сучьев. Делается это так: рубишь дерево, привозишь на завод, его измельчают в порошок и по готовым формам отливают сучья. Легко и просто. Там я и умер во второй раз – бревном придавило.
– Вениамин! – Донеслось из кухни. – Вынеси ведро!
Веник отложил паркер и спрятал тетрадь. Cупруга просто так не отвяжется, похоже, свою прошлую жизнь она провела на планете чистюль – Моралисе. Неплохая, в общем-то, женщина – этакая помесь стиральной машины, пылесоса и кухонного комбайна.
Громадная мужеподобная супруга Веника отзывалась на нежное имя Дина, с ударением на первом слоге, а не на втором, как ей больше бы подошло.
"Динама ты моя, Дина… Машина, в смысле".
Дина нарочито громко и свирепо гремела на кухне посудой, потому что Веник опять занялся никчемным с ее точки зрения делом – писаниной своей. Когда Веник задумал написать краткий обзор всех своих сорока восьми жизней, меньше всего он ожидал, что встретит главное препятствие в лице жены.
Сегодня предстояло еще одно неприятное дело – редакционная планерка. На прошлой планерке Лысый-Бритый с Аяса пытался и его, Веника, припахать на служение народу, в рамках борьбы с юбилеем дорогой Газеты. Ох уж этот юбилей! И ох, как бы это объяснить тому же Лысому-Бритому, что не люди для юбилеев, а как бы наоборот. И, если так напрягаться, то кому вообще нужны все эти юбилеи? Техничкам да верстальщицам? Все остальные уже, пардон, наелись…
– Вениамин! – тоном выше провозгласила из кухни жена.
Он вздохнул. Да, а ведь лет 50 назад он до судорог рад был снова очутиться на Земле. Возможно, даже и жизнеописание ему следовало начинать не с фактического начала блуждания из тела в тело, а именно с предпоследней жизни на Психотарге, где он, наконец, познакомился и с себе подобными, и с Полицией Времени. И с мест паломничества в Мантейе, где… Веник замер. Даже сама мысль о воспоминаниях того времени пугала его. Неужели он найдет в себе силы описать это?
– Вениамин! – на этот раз команда сопровождалась грохотом и дребезжанием эмалированной миски. Веник вздохнул и направился на кухню за мусорным ведром.
Вторая жизнь Веника, то есть фактически, третья его жизнь, была скучной и серой. Он родился на туманной планете озер и каналов, название которой постепенно стерлось из его памяти. Если считать какую-то жизнь наказанием, то, пожалуй, такую – мокрую и тягучую. Вечная влага на коже и туман в мозгах. Вечная скудная, безвкусная еда. Планеты Ада, с огнем и серой и то понравились ему больше. Там, по крайней мере, бурлила жизнь – опасная, огненная, но застоем мыслям и чувствам не угрожавшая.
Умерев на планете туманов, Веник возродился к телесной жизни на веселеньком глуповатом мирке с громким именем Диотерия.
Диотерцы были запасливы, пугливы, превыше всего ценили порядок в своих чистеньких городах, а любое абсурдное действие или событие могло вызвать у них серьезную болезнь с температурой, тремором и воспалением мозга. Диотерцы не признавали перемен. Они вымерли бы, однако каждое их поколение в самом юном возрасте очень короткое время могло-таки воспринимать новое. Психологи называли это время периодом бунта. Бунт очень быстро заканчивался, но молодежь уже успевала сформировать совершенно иную, отличную от родительской мораль. И тогда в городке начиналась борьба нравов – единственный для диотерцев двигатель прогресса.
Потом Венику, наконец, повезло, и его забросило на Иприт – пятую из девяти планет системы Ада. Надо сказать, что жители всех планет Ада отличались конгениальной неуязвимостью, приспособляемостью, невосприимчивостью к болезням и прочее, прочее, прочее. Само собой, что народонаселения на Иприте развелось – чихнуть некуда. Жили все в страшной нищете, однако даже уморить себя голодом, рожденным на планетах Ада удавалось с огромным трудом. Поэтому правительство Иприта, к примеру, играло с многочисленным населением в страшноватенькие лотереи, под лозунгами: "Сожги себя ко Дню города, и родственники получат компенсацию!", "Кто на праздник весны положит на алтарь Веры больше сушеных голов своих сограждан?!", ну и так далее. Жить на Иприте было опасно, но весело. В тебя могли выстрелить из-за угла, жена могла поприветствовать по утру ведром кипятка в постель, но боли ты не чувствовал, разве что функции тела нарушались, и на какое-то время приходилось выходить из игры. Существовал и серьезный риск, что кому-нибудь из соседей достанется-таки твоя сушеная голова, но он был не больше, чем риск быть сбитым машиной или задушенным маньяком на планетах поприличнее…
Обычно, чтобы пописать на досуге, Веник поднимался с рассветом. В семь пробуждалась и жена, нарушая прелесть сладких утренних часов грохотом посуды и собственным дребезжанием. Веник тогда быстренько выдвигался в редакцию, чтобы засев в своем кабинете уделить еще несколько минут неспешным размышлениям о пользе спокойной человеческой жизни, а теперь и своим запискам тоже. Но это утро было безвозвратно испорчено – редактор решил, наконец, вспомнить про отдел Поэтического творчества и затребовал перспективный план на полугодие. Пришлось взять из папки замурзанный листок с фамилиями поэтов, печатаемых обычно любимой Газетой, и, пробежав его глазами, выбрать десяток особо не раздражающих. Потом добавить туда имя единственного Маститого и сочинить фамилию в рубрику "Молодые дарования". "Молодыми дарованиями" редактор вдруг всерьез заинтересовался.
– Петрецкий, Петрецкий, – забормотал он, словно вспоминая. – Это тот чернявый из Университета?
– ?
– Ну, вы о нем рассказывали как-то, на планерке? – помог Главный Венику.
– Ах, да, рассказывал, – вынужден был вяло согласиться тот. – Очень перспективный молодой человек.
– Кстати вас ждет уже в кабинете один, тоже, видимо, очень перспективный, – хихикнул Главный. – Не буду задерживать.
Скудный старый кабинет выглядел празднично – солнечные лучи вызолотили его, смягчили давние потеки на обоях, задекорировали несвежую краску. Однако ожидающего Веника посетителя, солнечные лучи словно бы огибали. Посетитель был серый, обтерханный, видимо поэт.
Поэт поводил носом – по коридору уже струились запахи, предшествующие открытию столовой. Неплохой столовой, чего нельзя было предположить о стихотворце.
Веник ерзнул лоснящимися уже брюками по сидению и начал протирать очки, пытаясь на вид определить: стоит ли читать очередную писанину, или таки, не стоит. По всему выходило, что не стоит. Веник тяжело вздохнул, предчувствуя долгую мутотень с очередным графоманом, и, прячась, от его голодного, ищущего взгляда, уткнулся таки в рукопись.
Стихотворение начиналось "О время, время…" Веник вздрогнул. Что этот празднописец знает о Времени?
– Глубокая тема, – сказал он, внимательно изучая, как крепится к карнизу штора. – Но уверены ли вы… – Веник перевел взгляд на ржавую скрепку, удерживающую замусоленные листки, глубокомысленно оценил год выпуска машинки, на которой был напечатан текст. – Уверены ли вы, что читатель хочет, чтобы мы с вами говорили сегодня о Времени? – почти шепотом, интимно обратился к посетителю Веник. – Актуальна ли тема времени в наш сиюминутный век… – он с удовольствием отложил в сторону рукопись-машинопись. – Вы знаете, почему так мало сейчас толстых философских романов? Где Лев Толстой? Где Достоевский наших дней? Наши с вами современники не успели еще осмыслить глобально события последних десятилетий. Мы ведь пережили не просто смену власти, мы пережили смену формаций. Из феодализма в капитализм – это ведь не делается в 20 лет.
Время коварно… – Веник вздрогнул, чувствуя спиной холодок: "А вдруг этот, обтерханный…" – Да что романы, даже поэм сейчас не пишут. Не идет. Время тормозит. А вы его – под уздцы. Может, следует как-то проще… О, минута, о, секунда, например. Вот это и будет современно, востребовано… Поэт слушал.
Заглянул Свиньин из сельхозотдела. Вид у него был донельзя серьезный и озабоченный: пришел звать на партию в недавно освоенные им нарды. Веник глянул на Свиньина. Посетитель тоже глянул.
– Очень занят? – спросил Свиньин. Веник посмотрел на посетителя по-доброму.
– Мы, в общем-то, договорили. Вы еще чуть-чуть рукопись подработаете, я еще раз посмотрю… "Вахту надо предупредить, чтобы не пускали".
Посетитель обречено стал собирать таки рассыпанные Веником в пылу красноречия листки. Веник засобирался из кабинета, и ни он, ни даже посетитель, кажется, не заметили, что один, заглавный лист рукописи, тот самый, что начинался фразой "О, время, время…" случайно остался на столе. Веник вышел и запер дверь кабинета на ключ.
Глава 2.