Процесс, над которым мы так усиленно и самозабвенно трудимся, наконец почти завершен. Экология Земли разрушена, большая часть суши покрыта пустыней, или гниющими болотами. Немногие оставшиеся "оазисы" с трудом обеспечивают человечество продовольствием. Возможное спасение зависит от одного человека, от того, какой выбор он сделает…
Вячеслав Рыбаков
Достоин свободы
1
С высоты Европа напоминала черепаху. Фонтаны тумана и ветра взлетали от синтезаторов и раскручивались циклоническими спиралями, а в сумеречные просветы между витками просматривались многоугольные щитки городов. Изъеденные атмосферными окислами Баварские Альпы туманно громоздились на юге - жутко было смотреть на них. Но я смотрел. Потому что целых три года перед моими глазами маячили лишь коридоры станции Оберон да хаос скал, освещенных то искрой Солнца, то грязно-зеленой опухолью Урана.
Города утонули во мгле позади. Под нами простиралось бурое пространство без пятнышка зелени; изредка взблескивала вода, отражая прорвавшийся солнечный луч. Балтика пряталась в молочном месиве слева; там тоже ревели ураганы, ежеминутно выбрасывая в атмосферу десятки кубокилометров воздуха первозданной чистоты.
Кресло мягко, предохранительно охватило меня с боков, и тут же снижающийся лайнер буквально запрыгал - на малых высотах турбуленции были особенно сильны. Мы почти падали, облака уносились вверх; снизу, как взрывы, взлетали другие. И вдруг отовсюду сразу надвинулось нечто огромное. Свет в иллюминаторах пресекся, а потом возник вновь - уже искусственный, и лайнер невесомо опустился в гнездо. Я прилетел.
Получилось удачно - мой двухнедельный карантин закончился ровно в тот день, когда Соломину вручали Нобелевскую; церемонию вручения я смотрел по Евровидению, а к вечеру уже смог попробовать свалиться Соломину как снег на головуу. Как снег на голову. Он часто повторял эту фразу своим гортанным, занудным голосом - так невкусно, что угасал весь ее снежный блеск. Как сингулярные локусы на восьмимерной проекции пучностей континуума. Подобного рода фразы он произносил ровно с той же интонацией - свесив голову ниже покатых плеч и подперев костистый нос карандашом. Все, что нарушало ритм работы, было для него снегом на голову. Наверное, и Нобелевка.
И при всем том я не знал человека добрее и мягче. Когда быт вытряхивал его на часок-другой из-за письменного стола, Соломин так трогательно, так нелепо пытался сделать что-нибудь хорошее любому первому встречному. К счастью, обычно это сходило незамеченным. Если замечали - смотрели странно. Он катастрофически ничего не умел. Умел только, сидя за письменным столом, бродить где-то в безмерной глуби мира… и то, что он время от времени, непонятно как - скорее интуитивно, нежели логически, - находил там, падало как снег на голову всем. Всем, кто мог понять. До моего отлета на Оберон я года два работал с ним в паре и слишком хорошо узнал, как трудно бывает понять его, угнаться за ним в его безднах…
Но вот смысл его последней находки понял каждый. Все-таки это справедливо, думал я, медленно идя в толпе спешащих, смеющихся, встречающихся, глядя на их воскрешенные лица. Справедливо, что это нашел именно Соломин. Он наконец сделал хорошее для всех. Три года я не видел толпы, казалось, забыл, как она выглядит, - но сейчас понимал, что она изменилась. Прежде лица были темны. Нет, не все кусали губы или мрачно смотрели в пустоту - конечно, и щурились, и зевали, и подмигивали, и улыбались, но как-то темно. Как бы на миг забыв о вечной заботе.
А вот теперь загорелся свет. Я вспоминаю - полвека назад, в детстве, я видел такие лица, когда человечество, припертое к стенке экологической катастрофой, начало наконец разоружаться. Тогда казалось - стоит лишь уничтожить запасы смертей, утечка которых в среду возрастала вместе с возрастанием запасов, стоит лишь остановить военную промышленность, сжиравшую две трети ресурсов и мощностей, положить конец бесчисленным локальным конфликтам, а заодно учениям и маневрам - и сами собою вернутся голубое небо, бабочки, кувшинки в озерах… Наверное, в прошлом веке такие лица были у людей, когда кончались мировые войны. Но оказалось, что последняя мировая война - с наследием тех, кто ставил на войну, - еще впереди. Никто не заметил, когда лица мало-помалу вновь угасли. Война оказалась долгой.
И только когда заработал первый соломинский синтезатор, как снег на голову она свалилась - Победа, не менее важная, чем та, которую русские до сих пор называют просто - Победа, и любой сразу понимает, о чем речь… Это справедливо, думал я, идя по полю аэродрома, залитому искусственным светом. Меня обгоняли сверкающие лица, улыбки и взгляды яркими цветами летели мимо, время от времени в мельтешне голосов, наскакивающих справа-слева, слышалась его фамилия. То с французским ударением на последний слог, то юлящая как-то по-скандинавски, то спетая в китайских тонированных слогах: "Со-луо-мин", но чаще - по-русски, вбиваемая, как свая, одним увесистым азартным взмахом: "Сал-ломин!.." Потом я остался один, толпа схлынула - кто вверх, кто вниз, кто к цоколю соседнего гнезда, уходящему в потолок; глухо рокотали моторы верхнего яруса, отправляя воздушные корабли в атмосферу, бьющуюся в судорогах долгожданного вдоха; порывы теплого, пахнущего механизмами воздуха то и дело окатывали меня - я шагал неприкаянный и счастливый. Когда жизнь всех меняется к лучшему, даже собственная бесприютность, давно заледеневшая в душе, вдруг кажется преходящей и уютно неважной, как база однодневного отдыха. Это справедливо, в сотый раз с наслаждением думал я. Это справедливо, что именно Соломин нашел Победу.
Я и не подозревал, что войны кончаются не для всех.
…В квартире было тихо и темно. Я застыл у стены, беззвучно замкнувшейся за моей спиной.
- Добрый вечер, коллега Гюнтер, - раздался из темноты знакомый голос. Я облегченно вздохнул. - От души рад вашему приходу.
Телеокно замерцало, и в комнату упал холодный свет полной луны из прозрачно-черного неба. Он был рассечен пополам узким силуэтом человека, сидящего ко мне лицом.
- Мне особенно лестно, что время для визита вы смогли выкроить именно сегодня, в день моего триумфа. Прошу пройти. Как поживают ваши изыскания?
- Вполне, вполне, вполне, - стараясь говорить ему в тон, ответствовал я и, пройдя, опустился в подлетевшее ко мне кресло. - Итак, я поздравляю вас, коллега. Прошу вас принять мои самые искренние…
- Соболезнования, - глухо уронил он и встал - вырос из кресла, словно телескопическая антенна. Сутулясь, приволакивая ноги, пошел к синтезатору. - Вы отужинаете со мной, коллега?
- Я буду рад разделить с вами трапезу, коллега.
Он нагнулся над пультиком, выпавшим из стены.
- Что бы вы хотели?
- Возьми, что себе.
Выпятив цыплячью грудь, он гордо распрямился.
- Сомневаюсь, что вы стали бы ужинать из одной тарелки со мною!
Коротко пропел синтезатор.
- Не сочтите за труд, коллега, свое возьмите сами, - сказал Соломин, идя к столу - в одной руке тарелка со столовой массой (у меня глаза полезли на лоб), точь-в-точь такой, какую все мы вынужденно ели еще так недавно, в другой - бокал с молоком.
- Вот те раз. - Я пошел к синтезатору, взял свою тарелку. Соломин заказал мне отличнейший ростбиф. - Ты так привык к… к этому?
Он не ответил, сосредоточенно набивая рот густыми кусками брикета. На его гладкой могучей лысине лежал отчетливый лунный блик. Я вернулся к столу, с наслаждением вдыхая аромат, испускаемый моей тарелкой. Изображая домашнюю непринужденность и раскованность, я с чуть нарочитым азартом вонзил вилку и нож в сочный кусок. Брызнула кровь.
Соломин подскочил, уронив наполненную ложку, лицо его страшно исказилось.
- Вы меня обрызгали, Гюнтер! - с гортанным надсадом крикнул он, остервенело отряхивая рукав свитера. - Кровью!!
- Прости, - ответил я так кротко, как только позволял мой баварский акцент. Мне уже становилось не по себе.
Неуловимо быстрым движением Соломин канул под стол и тут же возник с ложкой, крепко стиснутой в кулаке.
Некоторое время мы молча насыщались. Потом я сказал задорным голосом:
- Замечательный ростбиф. Что же ты - сам придумал из вакуума ростбифы, а теперь отравиться боишься? Так и брикет твой теперь ведь тоже из твоего вакуума…
Он поперхнулся. Он кашлял долго, с бульканьем и хрипом, корчась, а потом вытер пальцами слезы и, надтреснуто дыша, объяснил:
- Пенка в молоке…
- Какой ужас, - сказал я.
Он поставил локти на стол и вцепился длинными пальцами себе в щеки; с минуту сидел так, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону и глядя мимо меня. Потом сказал:
- Вот и все.
- Что - все?
Не глядя, он точным движением коснулся стены своей длинной рукой, тонкой и ломкой, как два шарниром скрепленных шеста. Беззвучно раскрылся телекамин, и лицо Соломина, налившись оранжевым светом, выдвинулось из лунной тьмы. Пылающие поленья трещали, выбрасывая клубящиеся облака искр, - корчилось, кричало пламя, заживо сгорая в самом себе. Иллюзорное. Соломин, не мигая, чуть раскачиваясь и скомкав щеки, смотрел в огонь. В меня вдруг вошла его страшная усталость.
- Все и есть все, коллега, - проговорил он. - Странно.
- Еще бы, - медленно ответил я. - Девятнадцать лет…
- Двадцать три, - поправил он.
Я только головой покачал. Он откинулся на спинку кресла - лицо ушло из оранжевого полыхания.
- Впрочем, тогда я и не подозревал, что из этого выскочит синтез. Просто хотелось разобраться с вакуумом наконец.
- Вот и разобрался наконец, - сказал я.
- Да, разобрался. Подарить только уже некому.
- Некому?! Да всем!
- Знаете, коллега, - помедлив, тихо сказал он, - порой мне хочется стать… музыкантом…
Я знал это давным-давно.
- Правда? - спросил я.
- Пассакалия ля минор. - Он словно творил заклинания. - Хоральная прелюдия номер семь… Знаете, даже снилось, будто выхожу на сцену. - Он запнулся. - Сколько раз. Клавиши, клавиши… и острия вверх. Трубы. Они ведь серые, да?
- Свинец.
- Свинец…
Мне хотелось его обнять.
- Мортон звал меня на Трансмеркурий, - проговорил я. Соломин передернулся от отвращения и закрыл камин. - Ты не знаешь? - спросил я в темноту, словно высосавшую глаза. - Назревает локальный пространственно-временной прогиб, сегодня ждут. Взаимодействие собственного поля Солнца с полем Галактики под каким-то редкостным углом - раз в тысячу лет, что ли… Совершенно непочатый край. Вот где для твоей головы…
Черный силуэт беззвучно вздыбился передо мной - узкий, длинный, как подводная лодка из глубины.
- Вот!! - выкрикнул Соломин. - Четыре полки!! - Он сделал шаг и прильнул к полчищам книг. Медленно, любовно провел плоскими ладонями по корешкам своих работ. - Поле… Континуум, локальные вихри… синтез… Синтез!!! - Он хрипло, с каким-то гортанным звоном, дышал. - Неужели вам мало?!
Он качнулся - свет луны упал ему на щеку и словно взорвался на ней, окутав все лицо мгновенным сверкающим туманом. Я увидел безумные белые глаза и провал заглатывающего воздух рта.
- Мало?!
Я молчал. Соломин пошел поперек комнаты, распарывая, словно катящееся лезвие, поток зябкого лунного света.
- Я мог бы стать музыкантом. Я мог бы стать баскетболистом. Но я всего лишь физик, - надменно и отрывисто вещал он и ходил, ходил по комнате, пытаясь горделиво расправить сутулую спину, узкие, зализанные плечи. - Простой физик. Я умею только это. Имеет смысл делать только то, что умеешь. - Дыхание сухо вхрустывалось в тишину.
Я ловил каждое слово и все пытался заглянуть ему в лицо, но было темно, только черный силуэт двигался.
Потом он остановился и поник.
- Останьтесь до завтра, коллега, - раздался тихий, чуть сорванный голос. - Я постелю вам здесь. - Соломин протянул руку к контактной панели, чтобы достать постель, и опять застыл. - Скажите… прошу простить, если вопрос мой покажется вам несколько бестактным… ваша… подруга… она не любила вас или вашу работу?
- Она не любила нас с работой, - ответил я. - У тебя лирическое настроение? Позвони Пелетье, поговори с ним. Я слышал, он ушел от очередной жены. - Я изобразил грустно-всепрощающий голос шефа лаборатории слабых взаимодействий. - Она тоже не сумела стать настоящим другом…
- Я постелю вам здесь, - сухо сказал Соломин.
Когда стена спальни закрылась за ним, я обнял подушку и в течение часа честно пытался заснуть. Конечно, ничего не получилось. Соломин потряс меня. Ему было плохо. Я никогда не подозревал, что ему может быть так плохо.
Я сел на постели, спустив ноги на пушистый теплый пол. Потянулся к висящей на спинке кресла куртке, достал из кармана радиофон и несколько секунд держал его в кулаке, тщась понять, имею ли я право сделать то, что хотел. Вызвать Информаторий Академии Чести и Права кодом "нужно другу" было не сложнее, чем любое другое учреждение или любого человека. Но я не делал этого ни разу, да и никто практически не пользовался правом на информацию о близком человеке. Жутко и стыдно было знать, что через минуту экстракт сведений, которые с самого дня рождения Соломина собирала и хранила электроника, будет предоставлен в мое распоряжение.
Но Соломину было очень плохо.
2
Я проснулся довольно поздно, оттого что задремал лишь под утро. Вяло оделся, подошел к столу, допил холодный чай, оставшийся с ночи. Я был омерзителен себе. Я влез в чужую жизнь, не имея ни малейшего права на это, потому что ничем не мог помочь. Как теперь смотреть Соломину в глаза?
За спиной у меня приглушенный женский голос произнес: "Буди, буди, на тренировку опоздаешь". Я обернулся. Это напоминало бред. Стена была приоткрыта, в щель выглядывал растерянный, разлохмаченный Соломин. Секунду он смотрел на пустую мою постель, потом повел взглядом по комнате, увидел меня и расплылся в улыбке. У меня пересохло во рту.
- Доброе утро, - нежно проворковал Соломин добродушным, мягким басом.
Стена раскрылась настежь; выхлестнуло солнце, путаясь в белобрысой Женькиной гриве, окружая его голову неистово сверкающим нимбом. Я улыбнулся Соломину, отчетливо чувствуя дрожание своих губ.
- Как спалось? - Женька высился, блистая загорелой гладкой кожей, будто обшитая листовой медью дозорная башня, - ирреально широкоплечий, широкогрудый, бугристый от мышц.
- Да… - невпопад ответил я.
Он засмеялся. Из залитой солнцем спальни в тон Женьке зазвенел женский смех, и женщина показалась на пороге.
- Познакомьтесь, - проговорил искрящийся от удовольствия и гордости Женька. - Это Марина. А это достославный Энди Гюнтер.
- Очень рада. - Она улыбнулась дружелюбно, но чуть напряженно.
Я молчал.
- Позавтракаешь с нами? - спросил Женька. - У нас гостевой резерв не израсходован, так что пожалуйста…
Я молчал.
- Маринушка… - сказал он, чуть повернув к ней голову, и мускулы шеи и плеч его веско шевельнулись.
Она прошла на кухню, сразу замурлыкав там что-то весьма музыкальное.
- Слушай, Энди, я после завтрака ускачу, ты не обижайся. И не уходи. Тренировка, понимаешь, пропускать никак нельзя…
- Баскетбол? - спросил я. Молчать дальше было невозможно.
- Не-ет. - Он заулыбался. Он все время улыбался. - Верно, была такая мысль. Попробовал поначалу, да без толку.
- С твоим-то ростом? - изумился я.
- Ну! И мячик точно вкладывал, а все прахом. Нету чувства команды. Торчал посреди поля дурак дураком. Прыгаю в длину теперь. - Он вдруг принялся вздергивать на уровень своей головы то одну, то другую необозримую ногу. По комнате пошел прохладный ветерок. - Через месяц мировые!.. - Он застенчиво улыбнулся и поплевал через левое плечо. - Очень замечательно, что ты заглянул, - сообщил он, произнося слова чуть отрывисто, в такт могучим махам. - Мы тут живем бобылями совсем. Серега в турпоходе с группой на Большом Невольничьем, там приличный оазис сохранился… Полный восторг! Больше года очереди ждали… - Он перестал пинать воздух, и речь стала плавной. Но все равно какой-то дерганой. - Впервые, знаешь, человек увидел зелень под открытым небом. А карапуз в дошкольном лагере. В городе, как ни крути, нельзя расти детям. Хоть куда-то надо на простор. Маришка-то, конечно, все бы их при себе держала, что восьмилетнего, что восемнадцатилетнего, но я настоял!
У меня обмякли ноги. Я нащупал кресло и сел.
- И конечно, сам тоже, знаешь, скучаю. Однако! - Он назидательно тряхнул вытянутым пальцем. - Мало ли чего мы хотим. Важно, что им надо. Я тут столько учебников по педагогике проработал… - застенчиво сказал он и улыбнулся. - Ой, давно тебя не видел, столько рассказать всего хочется! Мысли скачут… Вчера-то толком так и не поговорили…
- Господа! Кушать подано! - раздался звонкий голос.
На тарелках дымился завтрак.
Марина сунула полную ложку себе в рот и сказала:
- М-м, какая вкуснотель!
Эта реплика явно предназначалась Женьке, который, присев на краешек стула, удрученно принюхивался.
- Да… - пробормотал он. - Конечно, это еще ничего. С молочком… - Он осторожно прихлебнул молока из бокала.
- Опоздаешь, - заметила Марина.
Женька стрельнул глазами на часы и, ахнув, врубил ложку в брикет. Марина улыбалась, поглядывая на него исподлобья, потом глянула на меня, приглашая поулыбаться тоже. Я поулыбался тоже. Ее улыбка была почти материнской. Женька, отставив пустую тарелку и бокал, поднялся и растерянно замер.
- Что-то ведь я еще хотел…
- Побриться, - уронила Марина, не поднимая головы и продолжая аккуратно есть.
- Ой, точно! - простонал он и улетел в ванную. Там сразу что-то громко упало и раскатилось по полу.
Марина стала собирать посуду. Я смотрел. Стоило смотреть. Стоило только и делать, что смотреть на нее.
- И так вот каждый день, - произнесла она, а руки ее между тем что-то открывали, закрывали, включали: широкое солнце телеокна льнуло к ее гибкой спине, смуглым ногам. - Дитятко, ей-богу… - Она глянула на меня и тут же отвернулась. Я вдруг понял, что она меня боится.
- Побежал! - крикнул Женька, просовывая голову в кухню на какой-то нечеловеческой высоте. - Энди, не уходи! Все мне расскажешь про Оберон!
- Счастливо! - хором крикнули мы с Мариной, и он исчез.
- Вечно опаздывает, - недовольно сказала Марина.
- Почему? - спросил я. Соломин никогда никуда не опаздывал. По нему можно было проверять часы. - Это я его немного задержал…