В палубном тамбуре кто-то о чем-то спорил. Уборка шла полным ходом. Пахло хлоркой и жидким мылом. Потихонечку отпустило. Я тряхнул головой, огляделся. Окружающие предметы стали приобретать привычные очертания. Но в тот же самый момент душа поперхнулась таким неподъемным комом безысходности и тоски, что я чуть не взвыл. И все повторилось сначала. Потом еще и еще. Приступ сменял приступ с беспощадной холодной цикличностью. Я больше не жил, а вычеркивал часы и минуты из жизни.
Потом я заметил, что влияние гор становится слабей и слабей. Оклемался глубокой ночью. Ничего уже не хотелось. Ничего больше не радовало. Больше суток я просидел за столом, мучая передатчик и телетайп. Как не сломался? Как сумел пересилить себя? Как заставил перешагнуть через это огромное "не могу"?
С той самой ночи я окунулся в далекое прошлое. Перелопачивал события, факты, слова. Народ, указывая на меня, молча крутил пальцами у виска. Ну, еще бы! Я перестал играть в карты. Ни разу не прикоснулся к своей серебристой тачке. Все остальные счастливые обладатели импортного металлолома драили их до зеркального блеска.
Им это дело казалось особенно странным. Делегатом от общества прислали ко мне электромеханика Вовку Орлова.
Он начал издалека:
- Завтра приход.
- Угу.
- В твоей машине аккумулятор нормальный? Если что - можно подзарядить.
- Не надо. И так сойдет.
Вовка был озадачен. Пару минут он думал, потом зашел с другой стороны.
- Ребята болтают, что ты из-за карт так сильно расстроился. Что с тобою, Антон? Ты вроде как не в себе?
- Уснуть не могу, Вовка. Двое суток уже на ногах. Ты вроде бы рядом сидишь, что-то там говоришь, спрашиваешь. А мне кажется, будто с вершины горы только эхо до меня долетает.
- То-то я и смотрю: глаза у тебя красные. Слушай, мне сестренка снотворное с собой положила. Индийское, на травах. Пару колес проглотишь - уснешь, как младенец. Сейчас притащу.
Таблетки и правда, оказались что надо. Я прилег на диване в радиорубке, выключил свет и задраил броняшку иллюминатора. Микроклимат на все сто процентов соответствовал той самой ночи.
…Дышала холодом река… скальный выступ над шпалами узкоколейки…
- Пошли, почемучка. Обещаю, что ты больше не будешь задавать таких глупых вопросов…
Невозможно переписывать сны. Я знаю что будет дальше, но не в силах ничего изменить. Тело немеет. Последнее, что еще связывает меня с реальностью - постепенно умирающее чувство досады…
По еле заметной тропинке мы спустились к зябкой реке. Долго собирали выброшенные на берег ветки плавника. Сырые дрова не хотели разгораться. Пока закурился дым костерка, мои зубы выбивали чечетку. Наконец, дохнуло теплом. Вынырнувший за облака лунный диск, неловко шлепнулся в воду. Разлился по перекату играющей светлой дорожкой. На скале, олицетворяющей противоположный берег, явственно высветился обозначенный полутенями крест.
- Дедушка, - сказал я как можно ласковей. - Может быть, ты расскажешь, почему я не с мамой, а здесь?
Он посмотрел на светящиеся в темноте стрелки хронометра и удовлетворенно крякнул.
- Еще два часа до полуночи. Может, не стоит расстраиваться? Вскипятим лучше чайку?
- Ну, расскажи, - я потянул его за рукав.
- Мама хотела остаться с тобой, - неохотно ответил дед, - но не смогла. В нашем городе нет для нее работы. Вот ей и пришлось уехать обратно.
- Это я знаю. Но ты сегодня сказал, что людей по жизни ведут. И меня тоже?
- До поры до времени что-то в твоей судьбе предопределено. Я тоже заранее знал, когда мы с тобой встретимся. Нам с тобой помогают звезды без потерь пройти этот путь.
- На Камчатке я сильно болел. Так задумано свыше, или…
- Ты не болел, - перебил меня дед. - Это все из-за тамошних гор. Они еще молодые и глупые. Услыхали твой разум. Посчитали что ты такой, как они. И пытались с тобой пообщаться на языке звезд.
Я зябко поежился:
- Горы, они разве живые?
- Конечно, живые. Как наша земля, горы, деревья. Как синь горюч камень.
- Синь горюч камень? Разве он не из сказки?
- Сказки тоже живые. Они отражение Знаний в простой и доступной форме. Пока их читают дети - человечество не умрет.
Лицо деда было серьезным и строгим. Но я все равно не верил. Думал, что он шутит. Потому что такого даже представить себе не мог.
- Ты его видел? - осторожно спросил я.
- Кого?
- Синь горюч камень.
- Не только видел. Я был в Переславле. Жил рядом с ним около месяца. Было это после войны. Сразу после того же как выписался из госпиталя. Около камня я почти полностью излечился. Один из осколков вышел. Те, что остались, поменяли орбиту вращения. И больше не царапали мозг. Врачи посчитали это за чудо. Но больше всех радовался военком. Чтобы не порождать вредных слухов, меня тут же признали годным к строевой службе. Послали на фронт, от греха подальше. Довоевывать.
- Какой он? Действительно горячий и синий? - Я был заинтригован услышанным. Даже о маме больше говорить не хотелось.
- Действительно синий. Особенно после дождя. А осенью и зимой он светится по ночам. И кажется белым. Я стоял на камне босыми ногами. Было скорее тепло, чем жарко. - Дед снял с костерка котелок и засыпал заварки в закипевшую воду. - Да, вот еще что. В самые обильные снегопады он всегда остается открытым. Касаясь его поверхности, снежинки даже не тают. Они - исчезают.
- Ты говорил, что все непонятное на земле имеет сакральную суть. В чем загадка этого камня?
- Загадка? - дед удивленно вскинул глаза. - Испокон веков люди знали, что это Велесов камень. Там отдыхает его душа. Говорят, что он откололся от вершины горы Меру. Помнишь, я когда-то рассказывал о стране наших предков?
- Где-то в открытом море закипает вода. Возникают в тумане контуры гор. Вырастают крутые вершины. Высятся башни и купола поднебесных храмов. И немеют рыбаки их увидевшие. И ходят легенды в портовых тавернах о призрачных островах Блаженства, где время теряет ход. О сказочном Беловодье - царстве справедливости и добра. О земле Санникова, до которой рукой подать, - по памяти процитировал я.
- Ну вот, видишь? Ты сам во всем разобрался. Синь горюч камень - это частичка той самой страны. Он пришел вместе с ледником к подножию Ярилиного холма и стал местом земной силы.
В такое было трудно поверить. Я глянул в глаза деду. Они были сухи и бесстрастны.
- Ты не смеешься? Ну, как могут камни ходить, а тем более - плавать? У них ведь нету ни рук, ни ног…
Он снял котелок с огня, усмехнулся:
- Камни - древнейшая форма разумной материи. Они, как и время, были всегда. В этом "всегда" еще не было ни Великих, ни грешных. Никто не мог отщипнуть кусочек от вечности и сказать что это - столетие. Разум - порождение времени в камне. Суть его - стремление к совершенству. Он первопричина всего. Породив разум, беспристрастное время получило свой первый всплеск, первую вероятность…
Чай пили из мисок, которые приготовили для ухи. Никогда больше он так не грел, никогда не казался таким вкусным. Недаром, один из притоков этой реки называется Сахарным ручьем.
- Когда концентрация разума достигла критической массы, - продолжал рассказывать дед, - он вышел за пределы яйца. Это был Род - прародитель богов и творец мира. Он породил энергию взрыва и создал то, что люди нарекут Мирозданием. Он сам - живая, творящая мыслью, Вселенная. Все, что мы можем охватить своим разумом - лишь малая его часть. В "Книге Велеса" сказано: "Бог - един и множественен. И пусть никто не разделяет того множества и не говорит, что мы имеем многих богов". Все, рожденное Родом, несет в себе его имя. Это природа, родина, родители, родичи. Все и вся в этом мире друг другу кровные братья. Будь то боги, герои, люди и камни. А ты говоришь! Ходить - это значит, перемещаться во времени и пространстве. Уж поверь мне, камни это прекрасно умеют, ибо они тоже носители Знания и могут существовать в настоящем, прошлом и будущем.
Дрова шипели, потрескивали. Язычки пламени вздрагивали. Невидимый в темноте чумазый паровозик тоже сорил искрами из высокой трубы. Он ковылял к выходу из ущелья чуть выше нас. Гулкое эхо долго скиталось, замирая по склонам…
Я очень устал. И даже ненадолго вздремнул. Мне снились "молодые и глупые" камчатские горы. Вечный дымок над Ключевским вулканом. Пепел, серым снегом упавший на город. И первое землетрясение, которое мне довелось пережить.
Вдруг тряхнуло. Комната будто повисла в воздухе. По белому потолку наискось пролегла неровная трещина. Стены раздались в стороны. Мать подхватила меня на руки. Бросилась вон на улицу. Ожидалось цунами. Уходя от гигантской волны, люди стремились в горы. С крыши дома падали кирпичи. На глазах распадались печные трубы…
Кажется, я закричал. Дед прижал меня к широкой груди. Укутал полой видавшей виды фуфайки. То ли что-то рассказывал, то ли баюкал?
- Взять тот же Велесов камень, Уж как с ним боролась церковная власть! И закапывали его и топили в Плещеевом озере. А он все равно возвращался к месту земной силы. Монах летописец вынужден был написать: "Бысть во граде Переславле камень за Борисом и Глебом в боярку, в нем же вселился демон, мечты творя и привлекая к себе ис Переславля людей: мужей и жен и детей их и разсевая сердца в праздник великих верховных апостолов Петра и Павла. И они слушаху его и стекахуся из году в год и творяху ему почесть…"
Я поднял с земли небольшой валун. Показал его деду.
- А этот булыжник? Он тоже носитель Знания?
- Может да, может - нет. Невозможно судить о целом по какой-то его части. Представь, что копаясь на чердаке, кто-то найдет твой старый молочный зуб. Он тоже может спросить: "Это и есть Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания?"
Крыть было нечем. Я подкинул дровишек в костер и спросил:
- Где он сейчас, синь горюч камень, в будущем или прошлом?
- В прошлом, - заверил дед. - Синий цвет - это цвет нави. А когда придет День Сварога, камень станет ослепительно белым. Но этого я уже не увижу.
- Потому что скоро умрешь?
- Все когда-нибудь умирают. Даже камни. Завершая свой жизненный путь, мы уходим к звездам. Но остаемся отражением на земле в какой-то иной вероятности. Ведь все мы - проявления первых богов, их усеченная копия. Хоть и каждый имеет свой персональный характер и внешне отличается от других. Что загрустил, козаче? - Дед снова укутал меня полою фуфайки и крепко обнял. - Это будет не так уж и скоро. Ты успеешь закончить школу…
- Эти горы… они нас слышат? - тихо спросил я.
Не знаю. Никогда не был горой, - засмеялся дед. -
Наверное, все-таки слышат, хоть и живут в иных временных рамках. Во всяком случае, точно знают, что мы уже здесь.
Костер затухал. Языки зеленоватого пламени трепетали, теряя силу. Холодало. Над рекой курился легкий туман. В нем вязли слова. Стены ущелья дышали вечностью. Время будто замедлило бег. Дед тяжело вздохнул. О чем-то задумался.
- День Сварога, каким он будет? - спросил я, чтобы нарушить это молчание. - Хотел бы я своими глазами взглянуть на него.
- Тогда я тебе не завидую! - откликнулся дед. - Лично я бы удавился с тоски после сотого дня рождения. Но встречались мне люди, жившие и подольше.
- Расскажи! Хватит тебе все думать и думать.
Дед достал из костра мерцающий уголек, подбросил его на ладони и прикурил.
- Летом сорок второго, - уголек упал в воду и зашипел, - наша часть стояла на границе между Турцией и Ираном. Следили по рации за сводками Информбюро. Душой были рядом с защитниками Сталинграда. Но вряд ли предполагали, что большинство из нас поляжет именно там. Потом поступил приказ: оставить на позициях боевое охранение. Всем остальным походным маршем следовать через перевал. К месту другой дислокации.
В горах строем не ходят. Вершину брали штурмовыми волнами. Кто первым придет - тот дольше отдыхает. Наш взвод держался кучно. Каждый вырубил себе по длинной упругой жерди. Незаменимая вещь в горах! И дополнительная точка опоры, и средство взаимостраховки, и самое главное - дрова.
Взлетели мы орлами на перевал. Костер развели - кашу варить. Ниже нас облака, выше - звезды. Последние не вдруг подтянулись. Командир, как положено, выставил дозоры. Слышу:
- Стой! Кто идет?
Оказалось, местный. Чабан. Объяснился с командиром и к нашему костру подошел. Высокий старик, гордый. Бурка на нем, папаха лохматая, легкие сапоги-ичиги. Суковатый посох в руке, да кинжал на наборном поясе. Почтенного возраста человек, а глаза пронзительные, молодые, цвета глубинной воды. Борода по пояс, волосы из-под папахи по ветру…
- Сколько ж лет-то тебе, отец? - спросил я с почтением.
- Э, внучек, - сказал он с легким акцентом, - когда Бонапарт напал на Россию, было мне столько, сколько тебе сейчас. Воевал в казаках у атамана Платова.
Пригласили его отведать солдатской каши. Отказался.
- Я, - говорит, - лет уже пятьдесят ничего, кроме молока, внутрь не принимаю.
Налили ему чайку со сгущенкой. Присел с нами, попил.
- Не буду, солдатики, вас расстраивать, - сказал напоследок, промолчу. Хоть вижу, кому из вас скоро лютую смерть принимать. А ты, - повернулся ко мне, - и сам знаешь. Но чтоб спокойнее на душе было, помните: раздавит Россия коричневую чуму. Прямо в ее волчьем логове и раздавит. Только это не последнее испытание. Будет еще желтая чума. Она пострашней. Не вам ее останавливать у Большой Воды. Внуки-правнуки это сделают. Только тогда спокойно вздохнет Россия. Выпрямится и в силу войдет. Сказал и ушел, не оборачиваясь, по еле заметной горной тропе.
Это ж, страшно подумать, сколько лет ему было тогда. Не нашего роду-племени человек, но мудр, понимал звезды.
Дед вспоминал пережитое, а я переживал услышанное. Потом спросил:
- Разве плохо жить долго?
- Смотря как долго. Жизнь создана для тебя, пока ты молод и полон сил. Пока рядом те, кого любишь. И то, при условии, что и они в тебе тоже нуждаются. Боязнь смерти в сущности - то же самое чувство любви. Только любви не к себе.
- А к кому?
- К тем, кого боишься оставить, переходя в иное состояние. Самое страшное в жизни - полное одиночество. Но чем более человек одинок, тем меньше подвержен страху смерти. Если конечно - это не законченный эгоист. Одинокие живут прошлым. Пока не соединятся с теми, кто их в этой жизни покинул…
Волчий тоскливый плач ударил по нервам. С ветки сорвалась ночная птица. Ударила крыльями в небо. Дед встрепенулся:
- Кажется, нам пора. Готовь фонари.
Все было так неожиданно! Я суетился вокруг костра. Все валилось из рук. Хотел запалить фитили, но лишь изломал несколько спичек.
- Не спеши, дольше ждали.
Дед отошел на пару шагов, к подножию той самой тропинки, по которой мы спустились сюда. Присел на корточки. Я нервно дышал ему в спину. Задыхался от волнения и восторга. Он прислушался. С силой толкнул ладонью внешне ничем не примечательную, глыбу известняка. Еще и еще раз. И вдруг, там внутри что-то лопнуло, загудело. Монолит открылся как дверь, обнажая широкий лаз. На волю вырвалось эхо. Дохнуло сыростью.
- Робеешь? - спросил дед.
- Конечно, робею, - признался я. - Только здесь, с волками ни за что не останусь.
- Ну и добре.
Мы брели по колено в холодной воде. С потолка капало. Сквозь стены сочилась влага. Мой фонарь почти сразу погас. Я несколько раз упал, больно ушиб коленку. Над головой насмешливо перестукивались мелкие камешки. Шумела река. Постепенно стало совсем сухо. Подземная тропа поднималась все выше и выше - к свету. Мягкие зеленоватые блики падали откуда-то с высоты, где начинали отсчет замшелые, высеченные в скальном известняке, ступени.
На узкой неровной площадке лестница завершила свой правильный полукруг. Дед снова достал хронометр, зашарил в карманах в поисках спичек. Огонек на мгновение высветил его напряженный взгляд. Он тоже чего-то боялся. И вдруг, где-то внизу, что-то огромное заворочалось, загромыхало. Шум реки стал отчетливей и как будто бы, ближе.
- Вот и все, - еле слышно шепнул дед.
- Что все?
- Ход под рекой завалило. Там, где мы только шли, теперь только вода и камни. Никто не сможет добраться сюда прежней дорогой. Все правильно: механизм был рассчитан ровно на тринадцать посещений. Колесо завершило свой оборот. Последний зубец вышел из паза. Символы, брат…
- Пошли, дед! - меня уже колотило от холода, - я больше не чувствую ног!
Низко склонившись, он шагнул в темноту. За порог, ведущий в пещеру. На всякий случай, я поступил так же.
- Все что сейчас от тебя требуется, - дед слегка подтолкнул меня в спину, давая примерное направление в котором следует двигаться, - это сидеть, молчать и запоминать. И укутай, пожалуйста, ноги. Не ровен час, заболеешь.
На ощупь я взобрался на высокое ложе из сложенных в кучу звериных шкур, теплых, мягких и шелковистых. Глаза постепенно привыкали к мягкому полумраку. Окружающие меня силуэты начали обретать очертания. Каменные сосульки, сбегающие с высоких сводов пещеры, придавали ей своеобразный шик. Другие, точно такие же, но насыщенного молочного цвета, поднимались от пола ввысь.
Исполненный достоинства и величия, дед застыл у входа в пещеру. Его глаза были где-то далеко. Наверное, в прошлом. Потом он опустился на колени и бережно принял в руки обугленную суковатую палку.
- Прамата! Священное дерево Бога Огня! - хриплым голосом крикнул он и продолжил, вставая с колен, поднимая ее как факел. - Агни Прамата, праматерь человеческого разума, освети этот алтарь! Все ли вы здесь, дети Пеласга?
Его отчетливый торжественный голос еще отзывался эхом, когда в разных концах пещеры вспыхнули двенадцать бронзовых чаш на высоких массивных треножниках. Дед сделал неуловимое движение в мою сторону. Я шкурой своей почувствовал, как зажегся еще один, где-то за моею спиной. Я будто попал в старую волшебную сказку про Алладина. Каменные ниши, вырубленные в скале, вдруг оскалились клыками хищных животных. Огненные блики, пляшущие в пустых глазницах, делали их похожими на живых. Внизу вдоль неровных стен, вперемешку со сваленным в кучи старинным боевым оружием, в беспорядке стояли кувшины, амфоры, братины и прочие сосуды самых невероятных форм и размеров. Некоторые из них были опрокинуты или разбиты. А с возвышения за каменным алтарем нацелилась на меня небольшая фигурка припавшего к земле и готового атаковать леопарда.
Ветка священного дерева полыхала у деда в руках. Он медленно опускал ее над моей головой. Я наклонялся все ниже и ниже, пока ничком не распластался на шкурах. Пламя торжествующе загудело. Приподняв голову, я самым краешком глаза успел заметить огненный столб, выросший над алтарем, и деда, выливающего в него густую, темную жидкость из широкого желтого блюда, похожего на поднос.
Все перед глазами поплыло. Своды пещеры как будто разошлись. В образовавшийся широкий провал с шумом хлынули звезды.