Если взглянуть изнутри, это светлая пустота без центра и без границ. Я и есть этот свет, я почти невесом, но вторгаюсь в нее, как глыба, брошенная в озерную гладь. Пустота наполняется гулом, порождающим многократное эхо. Как будто сотни Сизифов, где-то на окраине Мироздания, уронили округлые валуны. Этот грохот становится ближе, нарастает по звуку, в нем скрыта немая угроза. Я кричу, как пароль, свое звездное имя и гром отступает, становится беззлобным ворчанием. Теперь пустота наполняется синью - синим светом в исконной его чистоте. Все вокруг приходит в движение. Синева расползается, становится гигантской мозаикой с белизной по краям разлома, она ускоряет свой бег.
Теперь это выглядит, как белые округлые диски, как двусторонние зеркала. Они окружают, отражают меня и друг друга. Так выглядит время в статическом состоянии. Не я в нем - оно во мне.
- Антон, нам пора, - напомнил двойник.
Я знаю дорогу, которую следует выбрать, чтобы вернуться в прошлое, уйти в настоящее, в любую из множества вероятностей. Теперь в моей власти мгновенно переместиться во времени и оказаться в любой точке пространства, которую только смогу представить себе; отыскать известного мне человека по отзвукам его мыслей…
- Ты слышишь меня?!
От избытка сил и возможностей не хочется даже думать о возвращении. Это трудно. Потому, что решившись сейчас, я не вижу, не нахожу в себе веры, что смогу это сделать в следующий раз.
- Во, Антоха, да ты уже здесь? - удивился электромеханик, проникая в мою каюту. - Опять спишь? И как успел? А я к тебе, собственно, за баночкой пива. До того замурыжили, сволочи…
- Бери уже сразу пару и отвали. Мне плохо. Наверное, отравился, - слабеющим голосом вымолвил я, отвернулся к стене и старательно засопел.
Итак, я ступил на тропу войны. Отсчет пошел на минуты, а я еще не успел прояснить до конца свою новую трансформацию. Пока Вовка "шуршал" в заветном пакете, я лихорадочно размышлял.
Здесь ли еще мой виртуальный двойник? Ничего как будто не изменилось. Это я, а не кто-то другой. Орелик меня узнает, называет конкретно по имени. Таким я, наверно, и был какое-то время назад. Интересно, это прошлое, будущее, или новая вероятность? Появились ли в новом теле какие-то новые свойства? Сможет ли эта рука пройти сквозь железо? - н-на!!!
- Что ты делаешь, идиот? - вдруг вспыхнуло в голове. - А ну-ка лежи и не дергайся! Не слышишь? - сюда идут!
По-моему в этом теле находится кто-то другой. А я тогда где?
Дверь распахнулась.
- Так, это у нас что развалилось на койке?! - голос вошедшего цербера обильно сочился хамством.
- Молчи, не мешай, - прозвучало в сознании.
- Пошел ты! - очень внятно сказал я, обращаясь ко всем присутствующим.
Свершив эту подлостъ, я ушел, отключился от тела.
Озадаченное "не поэл" донеслось уже снизу.
- Видите, спит человек, - вежливо пояснил Вовка Орлов, - мало ли что ему может привидеться?
- Вы у нас, кажется, электромеханик, - не то вопросил, не то констатировал таможенный чин. - Почему не в своей каюте? А ну-ка пройдемте со мной!
Орелик и цербер прошли сквозь меня и скрылись за дверью. В оставленную ими каюту бесшумно ступили давешние мои собутыльники:
- Тихо, родной, не шуми!
Интересно, - подумалось вдруг, - как я думаю, вижу, как чувствую? Ведь у меня совершенно нет тела? Говорят, что слепые видят во сне, почему? Недаром рыбмастер, обувая кого-нибудь в карты, любил приговаривать: "Думает тот, у кого голова есть". А у меня их, получается две: та, что лежит в кладовой у нашего повара и эта, в которую меня не пускают. Попутно я будто бы на себе ощутил стальные захваты тренированных рук. Хищное жало иглы легко прокололо одежду и впилось в левую руку, которая, по идее, должна была быть моей. Потом еще и еще раз. Только с четвертой попытки Никита нащупал вену, или что там похожее есть? Профессионалы, мать иху!
Боль была триедина. Оба моих существа корчились в муках секунд, наверное, тридцать. Что самое удивительное, невыносимую боль чувствовал даже я, лишенный физической оболочки. Ни орать, ни корчиться нечем, а - поди ж ты! Такой дискомфорт…
- Человек не думает головой, - пояснил, отдышавшись, хмырь, который обрел мою суть. - Человек подключен к общему информационному полю, а мозг - коммутатор.
Стас пристально посмотрел в (чуть не сказал мои) расширенные зрачки. Наверное, что-то там обнаружил, потому что сказал:
- Достаточно, мужики, отпускайте. Клиент уже наш. Идите сюда, милейший!
Мое тело повиновалось. Безвольно, бездумно, безропотно спустило ноги с кровати.
- Ты это что?! - затревожился я.
- Ерунда! Обычное психотропное средство. Даже ты смог бы нейтрализовать.
"Даже ты"! - ну, и наглец! Если так, то мое присутствие не обязательно. Игра идет по каким-то чужим правилам и лучше ей не мешать.
В общем, я очень обиделся и просочился сквозь переборку. Как это произошло? - сам не понял. Просто подумалось: "А неплохо бы было взглянуть, что там творится на палубе…" И - здрасьте пожалуйста! Но, что самое удивительное, в то же самое время, я был, оставался везде, откуда вроде бы уходил - и в каюте, и в кладовой. Если глаза человека действительно разбегаются, то это, наверное, выглядит так.
Отсутствие тела сулило множество перспектив. Но это я понял не сразу. Сознание тоже троилось. Прежде всего, захотелось узнать, какой, примерно объем занимает все то, что сейчас называется мной. Попутно мелькнула мыслишка: а что если нагло представить Невский проспект Ленинграда, как скоро я буду там? Потом захотелось увидеть деда - своего, настоящего деда из своего эталонного прошлого…
- Может, хватит дурить? - прозвучало в сознании. - Ты забыл, что отец в опасности?
И мне стало стыдно. Так стыдно, что душа свернулось в комок. Чтобы хоть как-то реабилитироваться, я начал снабжать собрата по разуму полным снимаемой информации: в цвете, движении и развитии.
Наша посудина уже находилась в рыбном порту, - швартовалась вторым корпусом к спасательному буксиру "Святогор". Вечерело. Ну, здравствуй, Мурманск! Вот таким я тебя и люблю! С зажженными фонарями над вершинами башенных кранов, неоновым великолепием, зеркально опрокинувшимся в залив, ходовыми огнями над мерцающим кильватерным следом, фиолетовой дымкой над стрелами Гольфстрима. Схлынет мгновение, разъяснятся звезды, и море обретет законченную глубину.
А еще был в этой картине один неприятный момент: группа захвата, которую я сразу же вычислил, грамотно рассредоточилась по близлежащей территории. За россыпью пустых бочек притаился их микроавтобус, а в нем на месте водителя восседал Жорка Устинов. Невидимый за тонированными стеклами, он, матерясь, произносил какую-то гневную тираду в микрофон портативной рации.
Глава 19
Жорку я знал, как облупленного. Наше знакомство восходит к тем приснопамятным временам, когда мы искренне верили, что власть и страна - это одно и то же. В неполные восемнадцать я был практикантом на теплоходе "Руза". Обычный трамповый рейс к берегам Египта обернулся для экипажа сплошной головной болью. На рейде Александрии нас здорово покалечил израильский ракетный катер. Кое-как, с креном на левый борт, унесли ноги. В Алжире (опять незадача!) "Руза" попала под пресс местной полиции. Векшина и Квадрата (они у нас числились мотористами) загребли в полицейский участок, а лично я получил в морду. Только уладили это дело - и опять - на тебе! Вдобавок ко всем злоключениям, ночью, в Бискайском заливе, нас попытались взять на абордаж два быстроходных катера неустановленной принадлежности.
Этот момент мне помнится смутно. Вот убей меня Бог, я в это время спал и видел дурной сон. Над моей головой простирались своды той самой пещеры, в которой когда-то прошло мое посвящение. Я стоял перед священной чашей, в руках у меня полыхала Агни Прамата. Отблески пламени отражались в глазницах огромного зверя, притаившегося за алтарем. Я спиной отступал к выходу из пещеры, всей сутью осознавая свою никчемность.
В общем, такая вот, хрень. Но наутро, Федечка Митенев и еще добрая треть экипажа рассказывали взахлеб, как я "геройски сражался", чуть ли ни в одиночку "разогнал весь этот парламент" и вообще творил чудеса.
Рассказы сходились в одном: море под нами вдруг обрело волшебный, глубинный цвет летнего дня. Поверхность его кишела акулами, морскими змеями и прочей глубоководной живностью. Из нутра океана сквозь железную палубу судна устремился в звездную высь ярчайший всепроникающий луч. В нем проявился я. На уровне палубы, там, где свет расплескался лужей неправильной формы, (в этом месте рассказчик обычно понижал голос) и царил главный герой: в фирменной майке за три с половиной тысячи лир, отечественных полосатых трусах и босиком. С неимоверной скоростью он (то бишь - я) мотался от бака к корме и сбрасывал за борт абордажные крючья. При всем, при том, умудрился обезоружить и пустить в свободный полет двух самых шустрых боевиков, которые изловчились взобраться на палубу "Рузы".
В остальном мнения рассказчиков разделялись весьма кардинально. Одни говорили, что стреляли по мне. Другие - что совсем не по мне, а по капитанскому мостику. А третьи - что вообще никто никуда не стрелял, поскольку оба пиратских катера шастали у самого борта, а оттуда вообще попасть куда-либо весьма мудрено.
Разнилось и количество нападавших. От скромных двух - до нескромных пяти.
Я очнулся в своей каюте в полном неведении. Ничего из ночных кошмаров не отпечаталось в памяти. Первым зашел Жуков.
- Ну, что гусар? - сказал он с сожалением в голосе, - уж поверь моему опыту: в загранку ты теперь не ходок.
- Да что хоть случилось? - от неожиданности я подпрыгнул в кровати.
- Не надо, - поморщился капитан. - Не надо нарываться на комплименты.
Вот те, блин и доброе утро!
На исходе суток посеченный осколками лесовоз вошел в устье Роны. Оттуда - чередой судоходных шлюзов - к причалу французского порта Руан. Там нас уже ждал представитель посольства - моложавый атлет с ироничным прищуром зеленоватых глаз. Это и был Жорка. Или, как он тогда представился, Георгий Романович Устинов.
Меня он допрашивал с особым пристрастием. Такого количества "объяснительных" я, наверно, не написал за всю свою предыдущую жизнь. Поминутно припомнил, где и в какой момент, находился в последние трое суток. Все это пришлось изложить на бумаге и скрепить своей подписью на каждой странице.
Больше всего представителя Родины интересовало: откуда я знаю секретный код. Он задавал этот вопрос с какой-то зловещей периодичностью.
Пришлось косить под испуганного простодушного дурачка. Ну, не мог же я прямо взять и сказать, что прочел эти цифры в памяти Векшина, когда на него надевали наручники.
То, что Евгений Иванович - мой настоящий отец, я в то время еще не знал. Но этот мужик мне нравился. Не хотелось его подводить. Да и в загранку, как говорил Жуков, я теперь не ходок. Что мне?
Когда дело дошло до угроз, в каюту вошел Векшин и в приказном порядке предложил Устинову "прогуляться по городу".
- Этот пойдет с нами. Капитан разрешил, - добавил он исключительно для меня. - Тебе, молодой человек, всего три минуты на сборы. Завтра утром едем в Париж и я не хочу, чтобы ты своим препаскудным видом позорил советский флаг. Валюта имеется?
Я хмуро кивнул головой и принялся натягивать на себя старые курсантские брюки. В кармане приятно зашелестели кровные тридцать франков, которые я успел получить у второго штурмана еще до прихода строгого следователя. Тем временем, Векшин собрал в аккуратную стопочку протоколы моих допросов, бегло перечитал и, со словами "потом объясню", начал палить их в бронзовой пепельнице.
- У тебя какая оценка по русскому языку? - спросил он через плечо, не оборачиваясь.
Устинов молчал. Он вообще не повел бровью.
- Тебя, волосан, спрашивают! - рявкнул Евгений Иванович.
- Четверка, - неохотно ответил я.
- Оно и видно. Заруби себе на носу: тире после запятой ставится только в одном исключительном случае - если это прямая речь.
…Из "гражданки" в моем гардеробе имелись только трусы да футболка. Я ее опускал поверх брюк, чтобы прикрыть широкий флотский ремень. Ботинки были тоже курсантские, видавшие виду, но зато из настоящей кожи. Наверное, потому меня строго предупредили:
- Будешь идти метрах в пятнадцати сзади. И смотри, никуда не сворачивай. А то еще люди подумают, что я тебя знаю, - ехидно сказал Жорка.
Оно и понятно. Оба моих попутчика выглядели весьма презентабельно и мало чем отличались от местных аборигенов. Под острыми стрелками бежевых брюк - щегольские модельные туфли. Рубашечки, галстуки, пиджаки - все будто шитое на заказ. При ходьбе Векшин иногда опирался на фирменный зонт с изогнутой ручкой, но чаще держал его на изгибе левой руки. Лопотали они по-французски, не шарахались выезжающих из-под арок шикарных авто, не показывали указательным пальцем на местные достопримечательности. В общем, вели себя, как нерусские люди.
О Руане я знал только то, что здесь сожгли Жанну д" Арк. Действо сие, согласно канонам средневековья, должно было происходить на достаточно людной площади, при наличии где-то поблизости кирхи, костела, собора, или иного культового сооружения, несущего в высшей точке католический крест.
Франция не Россия. Здесь сильны пережитки прошлого, - думал я, окидывая глазами изломанный крышами горизонт. - Нужно искать крест, а площадь приложится.
На грешной земле тоже было на что взглянуть. Мордашки молоденьких девушек сияли ненашенским шармом. При минимуме косметики, что надо подчеркнуто, что не надо - искусно сглажено. Улыбки, движения глаз - все наивысшего качества. Ниже я не смотрел, чтоб не расстраиваться - ничего выдающегося: ни сзади, ни спереди. Натуральные гладильные доски на обтянутых кожей ходулях, где самая толстая часть - коленки. Таких, в наших советских школах, освобождают от физкультуры. Я шел и от чистого сердца я жалел бедных француженок и французов. Внезапно мой взгляд споткнулся об витрину частного магазина, коих тут было немеряно.
- Оба-на! - сказал я своим ногам и подошел поближе.
Да, это были они: туфли на изящной платформе, коричневые, с благородным отливом. Именно так, в моем понимании, выглядят идеальные туфли. Не менее соблазнительной была и цифра на ценнике. Всего восемь франков! Я мысленно перевел валюту в рубли, помножил на десять. Получилось двести сорок рублей. Дороговато, но что поделаешь? - дом начинают строить с фундамента.
Услышав мое "оба-на", Векшин с Устиновым тоже остановились, не торопясь, повернули назад. Убедившись, что это так, я еще раз прикинул все "за" и "против" и решительно шагнул в магазин.
Девушка продавец встрепенулась и замерла. Кажется, она что-то сказала, но я не слышал. Я ничего не слышал, поскольку моих туфлей в ассортименте… не было. А надежде на чудо, я еще раз окинул взглядом стеллажи за ее спиной.
Продавщица забеспокоилась, вышла из-за прилавка, с тревогой заглянула в мои глаза. Наверно подумала, что мне плохо. "Что с вами?" - читалось в немом вопросе.
Я схватил ее за руку, вывел на улицу, ткнул указательным пальцем в главную часть витрины и громко сказал: "Во!"
Девушка засмеялась. Из-под пушистых ресниц брызнули искорки света. И я с облегчением понял: не все потеряно.
Она была очень мила, при талии, при фигуре. Там было за что подержаться, в чем я лично смог убедиться, когда мы протискивались сквозь узкую дверь магазина. Ну, еще бы! Только так и должна была выглядеть хозяйка столь замечательных туфель.
Между нами установился контакт. Безо всякого чтения мыслей я с легкостью понимал, что она говорит, или хочет сказать; послушно присел на примерочный пуфик, к которому меня подвели и слегка подтолкнули, для ясности, в грудь. За такой очаровательной девушкой я готов был идти на край света, хоть в ихний французский ЗАГС.
Продавщица скрылась в подсобке, а меня обуяли мечты. Представилось вдруг, как я возвращаюсь в Союз не с какою-то презренною "отоваркой", а с натуральной французской бабой, пусть худосочной, но зато очень милой и непосредственной. Да, это будет настоящий фурор! Челюсти у моих однокурсников, без сомнения, отпадут, замполит отделения с горя пойдет топиться в гальюнном бачке. А виза? - да черт с ней, с визой! Все равно, как сказал Юрий Дмитриевич Жуков, за границу я уже не ходок.
Согласие (не согласие) своей будущей пассии на столь радикальные перемены в ее (нашей) судьбе мною в расчет не брались. Ну, какая, скажите, девушка, измордованная нелегким трудом в мире капитализма, не мечтает уехать туда, где все люди равны? Где человек человеку - друг, товарищ и брат?
Устинов и Векшин курили на фоне витрины. Я видел их силуэты сквозь пары модельной обуви. Судя по жестам, они оживленно беседовали.
А потом появилась она. Я несколько раз порывался встать, но нежная ручка властно легла на мое плечо: не беспокойся, мол, милый - все хорошо. И случилось, вдруг, то, чего я никак не мог ожидать. Неземное воздушное существо бухнулось на колени, обняло мою левую ногу и тонкие-тонкие пальчики забегали по шнуркам курсантских ботинок. Пунцовея лицом, я чувствовал дрожащей коленкой ее упругие груди. Стало так стыдно, что расхотелось жениться. Я с ужасом представлял, как ей станет нехорошо, когда обнажится казенный носок с огромной прорехой в районе большого пальца и в воздухе запахнет казармой. Но черт бы побрал этих французов! - она даже не отвернулась. Наоборот, с новыми силами принялась за правый шнурок. Время от времени она поднимала долу страдающие глаза и что-то ободряюще говорила. То ли мне, то ли себе.
Вот она, - думал я, - кривая гримаса капитализма. Вот они люди, напрочь лишенные человеческого достоинства.
Туфли немного жали. Это стало понятно, когда я поднялся с пуфика. Нога у меня подъемистая и каждую пару приходится долго разнашивать. Но еще раз пережить подобное унижение? - нет, это не для русского моряка.
Бывшая моя ненаглядная по-прежнему пребывала внизу, в позе завзятой минетчицы. И в этот момент за спиной зазвонил колокольчик, открылась дверь, пропуская внутрь магазина моих ухмыляющихся попутчиков. Щеки у меня запылали. Я с силой схватил продавщицу под мышки, поднял и поставил на ноги. Память услужливо подсказала подходящее французское слово.
- Бьен, - сказал я, глядя в глаза этого несчастного существа и скинул с ног злосчастные туфли. - Трэ бьен.
Девушка упорхнула на свое рабочее место, занялась упаковкой товара, но контакта со мной не теряла. Время от времени она демонстрировала всякие разные мелочи: бархотку, тюбик с коричневым кремом, запасные съемные стельки. Сидя на примерочном пуфике, я прятал в ботинки свои носки, успевая при этом послушно кивать и говорить:
- Бьен.
С другой стороны прилавка пристроился Жорка Устинов. Векшин стоял в центре зала со скучным лицом и старательно изучал торговые стеллажи. Когда я поднялся на ноги, он ткнул в мою грудь указательным пальцем и скрипуче спросил:
- Russian seaman?
- Ноу, - ответил я с нарочитым нижегородским акцентом, - эмэрикэн рэйнджер! - и полез в карман за деньгами.