Только что меня удостоили визита сильные мира того. Во главе делегации был директор парка. Судя по жлобской морде - работник ножа и топора, из мясорубов разжалованный за особую жестокость. Я не любил его заочно, потому что каким же нужно быть сквалыгой, чтобы довести вверенное хозяйство до такого жалкого состояния! Теперь же я его просто возненавидел. С ним была хрупкая моложавая дамочка, как видно - из потомственных пионервожатых, которая все время всплескивала ручками и сюсюкала. Кроме них, два дедушки: первый - желчного вида старикан в берете и уцененном пальтишке, второй - величественный старец, породистый, благообразный, с непокрытой пышной седой гривой, в кожане и с тростью. Старец курил трубку и ни на кого не глядел, а старикан морщился и брюзжал, поминая бег трусцой вкупе с виброгимнастикой. "Вот, - сказал директор и показал на меня пальцем. Мне сразу вспомнились собачонки с их заботами у моих ног. - То самое". - "Я, как общественность, неоднократно сигнализировал, - зашебаршил старикан. - Если все начнут устанавливать статуэтки где ни попадя… Слыхали, в Москве абстракционисты выставки без санкции творят. Вход, понимаешь, бесплатный, потому что парк, понравилось - покупай, не понравилось - иди мимо. И все без позволения! До чего же мы дойдем, если все, понимаешь, будут всюду ходить бесплатно и покупать что хочется!" Пионервожатая немедля всплеснула ручонками и прощебетала: "Да, но искусство принадлежит народу, искусство и должно идти в массы, это подлинная самодеятельность, активная жизненная позиция!" Старец чадил трубкой и смотрел на меня с неприязнью. Похоже, он не только не видел, а и не слышал никого. "Смотря какому народу!" - завизжал старикан. "Искусство, это мы понимаем, - пробурчал директор. - Только хорошо ли, что тайком, без согласования с администрацией, в темном углу? Есть центральная аллея, там уже стоят женщина с веслом и футболист с мячом, пусть бы и его туда…" - "Женщина - это символ красоты и материнства, - брызгал слюной старикан. - Футболист - символ здорового тела со здоровым духом. А этот, понимаешь, чего символизирует, объясните мне, грешному?!" Пионервожатая всплеснула ручками: "Это интеллигенция! Посмотрите, на нем джинсы и халат, ему в руки надо перфоленту или лучше штангенциркуль! Посмотрите, у него лоб наморщен, он думает, он решает проблему!" - "Это не халат, - мрачно сказал директор, который за его реализм был мне уже не так ненавистен. - Это плащишко болгарский за не помню сколько, у меня сын-десятиклассник таким побрезгует". - "Джинсы, проблемы… - заворчал старикан. - Влияние Запада, авангардизм, вот что мы видим. Думает он… Знаем мы, о чем эта интеллигенция думает. Как бы за границу рвануть, да там остаться, да лаять из подворотни, вот о чем она думает". - "Зато сколько экспрессии, какая точность детали!" - беспомощно заломила ручки пионервожатая, и мне стало ее жаль. Но тут заговорил старец. Он вынул трубку изо рта и прорычал густым сипловатым басом: "Я не знаю, как это. назвать. Безвкусица, натурализм… Моя школа так не работает. Скульптура должна стать овеществленной мыслью, оконтуренной в камне или, если угодно, в гипсе. Одно касание резца способно передать идею, породить символ, если резцом движет рука мастера… Что это на нем? - вдруг загрохотал он, изо рта его валили клубы табачного дыма. - Ш-штаны?! Скульптура не может носить штаны, символ в штанах - это нонсенс! - Старец оборотился к директору, глядя на полметра поверх его головы. - Вы напрасно призвали меня сюда, молодой человек. Я не специалист в области народных промыслов. Я скульптор! Ваятель! И, как ваятель, воспринимаю это, с позволения сказать… не подберу подходящего слова при дамах, - как личное оскорбление, как надругательство над высоким искусством, как поношение традиций моей школы…" - "Как же без штанов…" - пробормотал старикан, но его никто уже не слушал. Директор и пионервожатая под руки уводили старца прочь от меня, уязвившего его эстетические чувства. Я тоже был оскорблен, но не мог за себя заступиться. Я не мог рассказать ему хотя бы о том, что вчера сюда приходила девочка-художница с мольбертом и полдня рисовала голые деревья в осеннем парке и меня в центре холста. Я просто убежден, что она поместила меня в центр! Девочка мерзла, пила кофе из термоса, курила, ненадолго отлучалась погреться, но героически рисовала унылый холодный пейзаж и меня - как средоточие всех скорбей и печалей этого мира…
Я бессильно смотрел на старикана, который что-то бухтел себе под нос, непрерывно чихал, кашлял и сморкался.
Потом и он ушел.
Зато на асфальтовой тропинке появилась очень мне знакомая фигура. Даже в простеньком замшевом пальто, давно вышедшем из моды, она выглядела манекенщицей из салона фрау Бурда. И беретик на черной туче ее волос смотрелся как корона наследной принцессы.
Я ждал ее. Не верил, что она придет, а все ж таки ждал. Но, кроме шуток, зачем она пришла?
Только зеленые юнцы да читатели амурной прозы могут всерьез полагать, будто после того вечера, что мы с Евой провели в лесу, немедленно последует объяснение в любви, герои падут друг дружке в объятия и никогда более не расстанутся. Ни черте подобного! Весь остаток недели я вообще Евы не видел, потому что грянула ревизия, и на наши головы пролился водопад всех забот и проблем, о которых мы до сих пор и думать не хотели. Я зарылся в какие-то провонявшие мышами, усыпанные свалявшейся пылью пачки документов, что остались от моих предшественников чуть ли не от начала времен, и было мне вовсе не до флирта, как легкого, так и тяжелого. Где-то к восьми вечера я вылезал из своих завалов и, ничего вокруг не замечая, катил домой. Но и дома перед глазами плясали какие-то цифры, в мозгу осиновым колом засели идиотские словечки типа "сальдо-бульдо", "статья расхода" и почему-то "эмерджентность". Ночью мне снилось, что я вырожденная матрица, которую неведомые злые силы во что бы то ни стало хотят предать обращению… Лишь однажды, на бегу, мне довелось увидеть Еву: она стояла на знакомом пятачке и курила. Плюньте мне в лицо, если я испытал всплеск нежных чувств в этот момент! Я просто подумал: "Чем они там, в своем отделе, занимаются, едрена вошь!"
Но ревизии подобны смерчу, о каких в последние годы активно вещают наши газеты: налетят, все перевернут вверх дном, а когда кажется, что пришел конец света, внезапно сгинут. Некоторое время мы были заняты зализыванием ран, а потом жизнь встряхнулась и двинулась своим чередом.
Один мой старинный друг как раз в этот период очень удачно поменял квартиру. От такого события ему стало настолько хорошо, что он пригласил меня в гости. Я прихватил Еву. Мы продрались сквозь лужи и слякотные валы, закрывавшие доступ к новостройкам улучшенной планировки, вывозились в грязи, но цели достигли. Несмотря на внешнюю сдержанность, Ева мгновенно, чуть ли не с порога, угодила в фавор друговой жене. То ли та не видела в ней конкурентки - у них уже было трое детей, а от такого наследства не всякий отважится уйти на алименты, то ли очень уж ей хотелось женить меня и навсегда списать со счетов… Мы четверо сидели вокруг стола чуть ли не на картонных коробках, ели что бог послал, пили что придется и собственной кожей чувствовали, что все люди - братья. После того, как порог мотивации наших поступков сильно понизился, над столом запорхали анекдоты весьма откровенного содержания. Особенно резвилась женушка. "У-у, Сэнди!. " - тянули из японской акустики старые добрые "Карпентерз". Друг пригласил Еву. Я подхватил его половину. Трое детей не шутка для женщины, и я не сразу обнаружил, что рука моя лежит не на талии, как предполагалось, а существенно ниже, но моя партнерша этого вообще не заметила. Я прослушал еще один пряный анекдот о том, как встретились треска и стерлядь, и краем глаза посмотрел, как друг ищет предлог, чтобы стянуть с Евы очки, а она ловко, умело отбивается. Мелодия сменилась, мы немного попрыгали, как молодые архары, затем я ушел на балкон, чтобы проветриться и подождать Еву. Я проторчал там, как болван, с полчаса, но она не пришла. Наша игра отчего-то поломалась. Дуэль была прервана ввиду отсутствия дуэлянта. "Это еще что за бунт на корабле?" - подумал я и вернулся в комнату. Хозяйка дома увлеченно, с массой живописных подробностей рассказывала Еве, как она рожала первого и носила второго, а Ева вставляла реплики, из которых следовало, что и ей не чужда эта проблематика. Елки зеленые, только сейчас я подумал, что ничего о ней не знаю, кроме того, что на данный момент она свободна и живет в Прозрачном. А вдруг у нее тоже трое детей?. Ответственный квартиросъемщик уже спал, сидя в кресле под торшером. Я переместился на его место поближе к Еве и терпеливо выслушал историю о том, как другова жена рожала второго и мгновенно понесла третьего. Меня все это начинало злить, клонило в сон, и вообще я хотел бы уйти отсюда с Евой, поймать такси, пока они еще работают по обычному тарифу, и увезти ее к себе домой. Я нашарил под столом чью-то ногу и бережно наступил. Ева продолжала улыбаться как ни в чем ни бывало, зато хозяйка выстрелила в мою сторону взглядом такого калибра, что я сразу понял, какие Ньютоновы силы держат моего друга подле этой толстухи. Вечер непринужденно перешел в ночь, мы дули кофе, курили и обсуждали акушерскую тематику. Спать мне расхотелось, а взамен слегка прихватило сердце, и я решил для себя, что вряд ли когда-нибудь еще отважусь на такие бдения и что нужно как-то форсировать события или даже уйти одному, бросив эту бесчувственную кокетку здесь, коли ей так близка проблема повышения рождаемости… В шесть утра я так и поступил. "Пожалуй, двинусь", - сказал я, поднимаясь. Друг мирно дрых в кресле, раскинув конечности на полкомнаты. Ему можно было только завидовать. "Ой, и я тоже!" - встрепенулась Ева: "Ведьма", - подумал я. У метя даже злость на нее иссякла.
…Я устал таиться за травянистым бугорком, затекли ноги, непривычные подолгу бездействовать. И я с наслаждением выпрямился. Напея вскинулась, будто вспугнутая птица. То ли впрямь испугалась, то ли сделала вид. Мы застыли друг против дружки, как охотник и жертва. Кто был кем? Порыв ветра взметнул золотые кольца напеиных волос, бесстыдно нырнул к ней в хитон и приподнял легкую ткань над бедрами… Я сделал шаг вперед. Напея отступила. Мы снова были разделены прежним расстоянием. Ворох сорванных цветов медленно сыпался из разведенных рук напей, которая забыла о своем букете и только следила за каждым моим движением. Это был ее луг, она была тут хозяйка, а я всего лишь гость, вторгшийся без приглашения. Я мог достичь ее в четыре прыжка… если она позволит мне их сделать. Травяные стебли могут оплестись вокруг моих ступней, невидимый камешек - распороть мне пятку, какая-нибудь скрытая до поры яма - запросто переломить угодившую туда ногу. Но я не собирался уходить, не стоило тогда полдня красться по этому лугу, припадая к земле, прячась за каждую кочку. Мне нужна была напея, как нужны были все наяды, дриады, лимнады, что жили окрест. Я не мог без них, в этой бесконечной охоте состояла моя жизнь, и сейчас, несмотря ни на что, я хотел все же остаться охотником, а не жертвой.
У напей были огромные черные глаза, как у лани, и маленький, будто нарисованный, рот. И золотые волосы, каких я не видел еще ни у одной нимфы, волосы светлее смуглой напеиной кожи. Мне хотелось запустить пальцы в это золото, гладить и ласкать его, мне почему-то казалось, что оно должно быть горячим, как само солнце, даровавшее ему свои цвета. А еще у напей были тонкие сильные руки и длинные ноги, которые наверняка умели быстро бегать.
И я прыгнул к ней очертя голову, забыв обо всех опасностях, потому что иначе нельзя, ничего не достичь в этой охоте иначе. Напея понеслась прочь, она летела над травами, подолгу застывая в воздухе и едва касаясь земли кончиками пальцев ног; никто в этом мире не бегал так легко и красиво, как она, разве что спугнутые олени, с которыми она была в родстве; ее хитон развевался белыми крыльями, и видно было, что он мешает ей, сковывает ее бесподобный бег, и напея сорвала его с себя; теперь ей ничто не мешало, и она парила в струях ветра, одетая только в гладкую упругую кожу, но я все же догонял ее, потому что она так и не пустила в ход свои чары, как и я не прибег к своему колдовству; это была честная охота, сила на силу, ловкость на ловкость; и когда я уже настиг ее, опрокинул в траву, запустил пальцы в ее золотые волосы, ощутил своей кожей ее кожу, и мы покатились по земле, сплетаясь и расплетаясь, словно две змеи, - я успел еще подумать, что после скажу ей, как божественно она бежала; а потом я уже ни о чем не думал…
Мы трогательно распростились с хозяйкой, и я пообещал, что непременно приду послушать о том, как она понесет и родит четвертого. Она зарделась, и я понял, что ждать осталось недолго. Мы вышли в утреннюю прохладу, под светлое небо в разбредающихся облаках. "Ну что? - спросила Ева. - Так ждал, так надеялся, и ничего не обломилось?" - "Ты напрасно злишься. Ревизия - дело ответственное. Это моя работа". - "При чем здесь ревизия?" - "А за что ты меня так?. " - "Как - так?" - "Я ни в чем перед тобой не виноват". - "Ты уверен?" - "Абсолютно". Мы несли эту дребедень, брели неизвестно куда, через какие-то разбитые колесами самосвалов колеи, незакопанные, полные дождевой воды траншеи, руины деревянных построек и панельные недоноски современных кварталов. Я никогда не бывал в этих местах и уже не представлял, куда мы в конце концов выйдем, но надеялся, что все дороги ведут к автобусным остановкам или на худой конец в салон таксомотора. "Мне очень хочется знать, - сказала Ева, - как ты видишь наши дальнейшие отношения". Я глупо улыбнулся. Мы вступили под кроны деревьев, но это был не лес, а какой-то жутко захламленный парк, возможно даже - культуры и отдыха. "Мы будем дружить", - сказал я с воодушевлением. "Ты всегда называешь это дружбой?" - спросила Ева. "Что - это?" - "Ну, то, чего ты от меня ждешь?" - "Евушка, я ничего от тебя не жду. Я за самоопределение. Если ты решишь, что нам достаточно время от времени гулять по лесу или по такому вот занюханному парку, держась за руки, я приму это. Но, как ты сама догадываешься, без особой заинтересованности. Если же ты захочешь большего - я обеими руками проголосую за. С детства, знаешь, не верю в дружбу между мальчиками и девочками. Скучное это дело - дружба с девочкой…" - "Ты себе противоречишь". - "Я действительно называю дружбой то, что может между нами состояться. А то, что все прочие называют дружбой, я считаю фикцией". - "Но это не дружба…" - "Конечно. Просто иного подобающего термина, кроме тех, что употребляет твоя недавняя собеседница по вопросам фертильности, я не подберу". - "Термин "любовь" не годится?" - "Только в качестве эвфемизма". - "Любовь - не эвфемизм. Любовь - это любовь. Она либо есть, либо ее нет. И называть любовью отсутствие любви подло". - "Согласен. И потому я называю это дружбой". - "И на какой почве мы будем дружить?" - "То есть?" - "Друзья сходятся на общих интересах. Детские воспоминания, институтская скамья, спорт, хобби. Потом это перерастает во взаимную приязнь, уважение, невозможность долгов время быть порознь. Разве не так?" - "Похоже на истину". - "У нас с тобой ничего этого нет. Мы чужие друг дружке. Тебе даже не за что меня уважать". - "Отчего же…" - "Но ты меня просто не знаешь! А вдруг я воровка или фарцовщица?" - "Это невозможно! Впрочем, я действительно не знаю тебя". - "Значит, мы не можем с тобой дружить. У нас нет ничего общего!" - "Мы подружимся с тобой на почве взаимного физического влечения. По-моему, это нас объединяет". - "Это не дружба! Это уже из области любви, но ты меня не любишь!" - "Не люблю. Но, может быть, еще не все потеряно?" - "Не все. Но половина - это уж точно. То, с чего ты хочешь начать, в любви допускается где-то к середине". - "Это условности. Пережитки буржуазной морали. Ты что, голубка, серьезно? Не похоже на тебя…" - "Откуда ты знаешь, что на меня похоже, а что нет? Если мы начнем с середины, забыв о начале, то затем сразу наступит финал, ты понимаешь? И ничего не будет. Это неизбежно!" - "Дичь какая-то. Что же, я обязан некоторое время дарить тебе цветы, провожать тебя домой, долго стоять под твоими окнами, писать тебе орошенные слезами умиления письма?!" - "А что же? И должен. И я должна. Иначе ничего у нас не выйдет". - "Ну, знаешь… Мотаться за тобой в Прозрачный - неблагодарное занятие! Письма писать я тоже не мастер, вот докладные и служебные - это сколько угодно. Кстати, сколько человеко-дней я должен буду затратить на это "начало"? Может быть, составим график? Примем повышенные обязательства, встречные планы? Я готов даже на сверхурочные, а за выходные полагается двойная компенсация…" - "Не паясничай… То, чего ты хочешь немедленно, в любви не главное. Вообще к любви не имеет никакого отношения. Просто любовь дарит этому занятию недостающую ему чистоту…" - "Прекрасные слова. Хотя теперь ты сама себе противоречишь. Еще недавно ты относила сие действо к атрибутике любви. Но, знаешь ли, нет времени на прелюдии. Жизнь коротка, надо многое успеть. Да и стояние под твоими окнами в Прозрачном сулит мне лишь то, что на работу я приду не выспавшись. А мне по штатному расписанию надлежит иметь ясную голову. И потому давай расставим акценты. Я предлагаю тебе дружбу. Ты предлагаешь мне любовь. Возможны ли компромиссы? Или мы называем разными именами одно и то же?" - "Не знаю…" - "Тогда поедем ко мне домой и обсудим эту проблему в комфортных условиях. А то я что-то озяб в этом плащике, да и у тебя носик неестественного цвета". Ева остановилась. Я тоже. Мы забрели куда-то в заросли непуганого мокрого бурьяна, и ногам моим было мерзко и сыро. Подол синего Евиного платья потемнел и прилип к ее коленям. "Не поеду я к тебе, - сказала она. - Какие там компромиссы? Ох и здорово же у вас всех получается прятаться за словами!" - "Зачем же обобщать? - сказал я раздраженно. - Не хочу хвастать, но ты у меня не первая, и со всеми твоими предшественницами я сохранил дружеские отношения". - "Я у тебя никакая. Ты не успел занести меня в список своих подруг". - "Послушай, у меня возникло одно страшное подозрение… Мне даже неловко его высказать. Если у тебя такие взгляды… Быть может, ты вообще девочка?" - "Нет. Я всего лишь дочь морского бога". Я засмеялся. "Любопытно. И сколько же тебе лет?" - "Пять тысяч". - "И ты все это время ищешь любви?" Я положил руку на ее плечо, дотронулся пальцами до тонкой мраморной кожи на шее. "Ладно, богиня, - сказал я. - Нынче же напишу тебе письмо, а в понедельник приволоку на работу охапку гладиолусов и вывалю тебе на стол. Едем ко мне, а?" Она помотала головой. Из-под черных стекол текли слезы. "Да черт же побери! - рявкнул я. - Дадут мне наконец посмотреть, какие у тебя глаза?!" - "Не смей, - сказала она, всхлипывая. - Ты же не любишь меня". - "Это что, у тебя такое табу?" - "Предрассудок. Пережиток буржуазной морали…" - "Ну уж нет. Желаю видеть!" - "Что ты пристал?" - Она оттолкнула мою руку. - Заладил одно и то же: "Гюльчатай, открой личико…" "Не крокодил, говорю тебе. Живи спокойно. Ищи новых друзей". - "Это дело принципа", - сказал я и ухватился-таки за ее очки. "Ну, как знаешь…" - промолвила она устало.
У нее были невероятные глаза. Большие, удлиненные, с небывалыми золотыми зрачками в окаймлении темно-янтарной радужки. Они мерцали - не то от слез, не то от невидимого мне звездного света. Они сияли, вбирая в себя замызганный парк, и весь промозглый утренний мир, и меня заодно.
"Господи, да ты и впрямь дочь морского бога!" - сказал я и привлек ее к себе.
Вернее, хотел сказать. Хотел привлечь.
Потому что внезапно ощутил, что не могу пошевелиться.