Нэтти с большой смелостью предложил ряд крупных изменений в опубликованных раньше проектах. Мэнни принужден был констатировать, что некоторые из этих изменений уже были внесены им в последующей разработке планов, и что остальные заслуживают, во всяком случае, обсуждения. Глаза Мэнни сияли, он с трудом скрывал свою радость: он нашел больше, чем искал.
Возвращаясь к прежнему сюжету разговора, он спросил:
- У вас есть вероятно еще материалы, кроме тех, которые вошли в вашу книгу?
- Да, - ответил Нэтти, - и очень много: все то, что давало подозрения и вероятности, но не представлялось вполне доказательным. Если вы желаете, я предоставлю все это в ваше распоряжение.
- Очень хорошо, - сказал Мэнни. - А вы согласитесь взять на себя ревизию всех дел центрального управления под моим непосредственным руководством?
Так началась официальная карьера Нэтти.
Работа была колоссальная: приходилось разбираться за двенадцать лет, допрашивать сотни свидетелей, вести борьбу против хитрых и опытных дельцов. Но задача облегчалась энергичной поддержкой со стороны низших служащих: сочувствие их Нэтти быстро завоевал непреклонным противодействием всяким попыткам свалить вину на стрелочника. Благодаря этим союзникам, дело шло сравнительно быстро. Время-от-времени Нэтти являлся к Мэнни с отчетом. В большой тюремной камере, с несколькими столами и полками, с массою книг и бумаг на них, происходило короткое совещание. В несколько минут подводились итоги, принимались ответственные решения.
Раз Нэтти пришлось делать подробный доклад о "рабочей политике" центрального управления: о способах расхищения заработной платы, о тайных циркулярах, которые предписывали директорам на местах, в виду усиления союзов, "усилить строгость, чтобы вызвать их на открытые выступления, дающие законный повод к решительным мерам".
Когда Нэтти говорил об этом, он весь как-то изменился от глубокого сдерживаемого негодования: голос его звучал глухо, выражение лица стало суровым, глаза потемнели, между бровей появилась резкая складка. Постороннего зрителя поразило бы в тот момент его сходство с Мэнни. Когда Нэтти кончил, Мэнни, ходивший из угла в угол, вдруг сказал:
- Странно! Вы мне очень сильно кого-то напоминаете. Но кого? Может быть я встречал ваших родителей?
Нэтти удивленно взглянул на него.
- Не думаю… Впрочем, своего отца я и сам не знаю: мне никогда не хотели назвать его. Это был какой-то богатый человек с высоким положением; он бросил мою мать, даже не подозревая обо мне. А она - простая работница из Ливии; зовут ее Нэлла.
- Нэлла!..
Это имя как стон вырвалось у Мэнни. Он побледнел и прислонился к стене. Нэтти быстро спросил:
- Вы ее знаете?
- Я - ваш отец, Нэтти!
- Отец?!
В этом слове было только холодное изумление. Лицо молодого человека вновь стало суровым. Мэнни судорожно прижал руки к груди. С минуту продолжалось молчание.
- Отец…
На этот раз в голосе слышалась задумчивость, усилие понять что-то. Выражение Нэтти стало мягче, спокойнее.
- Я не знаю, что думать об этом. Я спрошу у моей матери, - медленно произнес он.
- Я не знаю, что скажет вам Нэлла. Но вот что я могу сказать вам. Когда мы с ней расставались, не было ни одного слова упрека с ее стороны. И когда я был осужден, то раздался один голос протеста, - это был ее голос, Нэтти.
Взгляд Нэтти сразу прояснился.
- Это правда. Я был там.
Вновь минута задумчивости. Потом молодой человек поднял голову и сделал шаг по направлению к Мэнни.
- Я знаю, что скажет мама.
Он протянул руку Мэнни, и уже сдержанной лаской прозвучало еще раз повторенное слово:
- Отец!
Часть III
1. Две логики
Никакой внешней близости между двумя инженерами открытие родства не вызвало. Мэнни всегда был замкнут, а долгое одиночество еще усилило наружную его холодность; Нэтти был сдержан с ним из осторожности. Для всех посторонних, с которыми им приходилось работать, они оставались попрежнему начальником и подчиненным. Новый оттенок взаимного интереса и заботливости, появившийся в их отношениях, был заметен только им самим. Их разговоры стали более продолжительными, но, как и раньше, имели деловой характер. Долгое время оба старательно избегали высказываться по вопросам, в которых чувствовали коренное расхождение своих взглядов.
Работа шла. Реформа центрального управления, вновь превращенного в простое передаточное и справочное бюро, была выполнена уже настолько, что дальнейшее участие Нэтти там не было необходимо, а главное - не давало достаточного поля для его знаний и талантов. Мэнни хотел поручить ему объезды по местам в качестве полномочного высшего контролера. Но тут надо было о многом столковаться. Это оказалось очень легким в пределах технических вопросов и даже общих административно-финансовых и совершенно иным, как только дело коснулось условий труда рабочих.
- Я предполагаю, - сказал Мэнни, - что вы захотите внести в эти условия ряд новых улучшений. Я по существу не против и соглашусь вероятно на многое, потому что, как показывает опыт, и энергия и качество труда повышаются до известного предела вместе с увеличением платы и сокращением рабочего времени. Но есть одно предварительное требование, которое я ставлю своему полномочному представителю: ни в каком случае он не должен вступать по этим вопросам в официальные сношения с рабочими союзами.
- На это я согласиться не могу, - спокойно ответил Нэтти.
Взгляд Мэнни омрачился.
- Я не совсем вас понимаю. Вы сочувствуете союзам, - это ваше бесспорное право. Они ставят себе целью улучшение условий труда; вы могли бы теперь сами многое для этого сделать. Но вы - должностное лицо и подчинены определенным инструкциям. Узнать потребности и желания рабочих для вас возможно и помимо союзов. Ни вы сами себя и никто другой вас не имел бы основания упрекнуть, что вы достигаете своей цели, не нарушая дисциплины. Ведь у вас нет никакого формального обязательства перед союзами.
- Обязательство - это слово, вообще неподходящее там, где дело идет об убеждениях, - сказал Нэтти. - Я - социалист и ученик Ксармы. Для меня, как и для него, рабочие организации - действительные представители рабочего класса, и только они одни. Я не просто сочувствую им, я идейно к ним принадлежу, и отречься от них, хотя бы под прикрытием дисциплины, для меня немыслимо.
- То, что вы говорите, кажется мне странным. Во всех наших деловых разговорах я привык встречать у вас очень совершенную логику, точную и строгую. Тут она вам как-то изменяет. Вы признаете союзы законными и даже единственными представителями рабочих. Но сама очевидность говорит, что это не так. Материально - союзы заключает не большинство, а меньшинство рабочих. Формально - в договор найма вступают не они, а каждый рабочий в отдельности. Откуда же тут привилегия союзов на представительство? Это - то же самое, как если бы в государстве избирательное право было дано только меньшинству населения, тогда как гражданские обязанности каждый в полной мере несет сам за себя. Разве вы признали бы такое меньшинство законным и единственным представительством народа? Разве вы, социалисты, не демократы?
- Вы были бы правы, если бы рабочий класс был случайным и разношерстным собранием безразличных друг для друга людей, каким является современное государство в его законах. Но рабочий класс вовсе не то. В чем основа и сущность жизни работника? В его труде, - не так ли? А в своем труде существует ли он отдельно, сам по себе? Отнюдь нет. Если бы его вырвать из великого сотрудничества миллионов людей и цепи поколений, он сразу превратился бы в ничто. Исчезла бы и самая задача труда и рабочая сила. Те цели, которые теперь ставятся усилиям человека, все таковы, что предполагают уже сотрудничество в гигантских размерах: проводить железную дорогу, канал, строить машину, производить массу пряжи или ткани, добывать горы угля, - какой смысл имело бы все это, если бы дело шло об отдельном работнике, без тех, с которыми сообща он выполняет такие колоссальные задачи, и без тех, для кого они выполняются? А его рабочая сила, - чего она стоит без орудий, без технического знания, без тех жизненных средств, которыми она поддерживается? Орудия сделаны другими работниками, это их прошлый труд, который входит в поток живого труда, бесконечно усиливая его могущество. Знания накоплены жизнью предыдущих поколений, это их трудовой опыт, который стал основным и необходимым орудием всякой работы. Пища, одежда, жилище создаются для работника другими, ему подобными, которых он даже не знает. Отнимите все это, - что от него останется? Как рабочий он существует, он реален только в сотрудничестве, в трудовом единении бесчисленных человеческих личностей, живых и мертвых.
- Очень хорошо. Разделение труда, обмен услуг - вещи несомненные, важные. Но они, как показывают факты, вполне возможны и без рабочих организаций. Каким же логическим путем получился ваш вывод?
- Путем различения того, что сознательно и что бессознательно. Назовете ли вы человеком, в действительном смысле этого слова, существо, не сознающее себя самого, своего отношения к другим людям, своего места в природе? Пусть у него есть человеческий образ, но к человечеству оно все-таки еще не будет принадлежать. Так и для меня еще не принадлежит к рабочему классу работник, который не сознает того, что есть его сущность, как работника: своей неразрывной связи с другими, ему подобными, своего места в системе труда, в обществе. Но если он понимает или хотя бы чувствует все это, - он неизбежно объединяется с другими работниками. Если он может и предпочитает жить только сам за себя, жизнью мнимо-отдельной, мнимо-самостоятельной единицы, то он, как работник, существо не сознательное, не член и не представитель своего класса, хотя бы таких как он было подавляющее большинство.
- А не софизм ли все это? Рабочий объединен с другими в труде. Прекрасно. Но рабочие союзы как-раз таким объединением и не занимаются: оно устраивается помимо них. Занимаются же они главным образом условиями найма, а теперь еще начинают заниматься политическими вопросами. Между тем и в договоре найма, и в своей роли гражданина рабочий остается сам по себе: для себя лично получает заработную плату, по своим личным убеждениям подает голос на выборах. Где же логическая связь между единством труда и тем значением, которое для вас имеют союзы?
- Эта связь лежит в логике жизни, в логике сознания, которое стремится сделать жизнь цельной и стройной. Единство труда, которое дается работникам извне, которое для них устраивается другими, есть еще только механическое, бессознательное единство в роде того, которое связывает части сложной машины. С пластинками и винтами машины не считаются, - их только считают. Таково отношение господствующих классов к рабочим; оно законно и справедливо, пока рабочий живет сам за себя и для себя, ибо тогда он бессилен. Сила человека - в его последовательности и верности себе, в соответствии всех сторон его жизни: его труда, его мысли, его отношений к другим людям. Если работник в труде составляет одно со всеми работниками, а в отношениях к нанимателям и государству, в остальной практике жизни и в мышлении отделяет себя от них, то у него нет единого принципа, нет сознания своей сущности, нет сознания самой действительности. Ибо вовсе неверно, будто он сам за себя имеет дело с нанимателем, сам себя определяет в политике. Условия труда, которые будут ему поставлены и которые он должен будет принять, зависят всецело от того, больше или меньше других работников конкурирует с ними и каковы они по своему уровню привычек, по интеллигентности, по энергии в борьбе за свои интересы. В политике, где борются коллективные силы, создавая сложнейшие соотношения, он не может разобраться индивидуально; и если он не сделает этого в единении с другими работниками, то он - игрушка случайной агитации, лживых обещаний, мелких и нередко враждебных его интересам влияний. Он - материал для воздействий, орудие для чужих целей, а не сознательное существо.
- И все-таки из этого никак не получается, чтобы союзное меньшинство было законным представителем внесоюзного большинства!
- Я не говорил этого. Сознательное меньшинство - представитель не бессознательного большинства, а целого, представитель класса. Так и человек вообще - не представитель остальных организмов нашей планеты, но он в полной мере представитель жизни на ней, потому что в нем эта жизнь пришла к сознанию себя.
- Я пробую сейчас применить ваши соображения к себе, - насмешливо заметил Мэнни, - и вывод получается для меня самый печальный. Я несомненно ничего не мог бы сделать без тех миллионов работников, руками которых выполняются мои планы. Но у меня нет ни малейшего желания объединяться с ними, скорее наоборот, - я склонен противополагать себя им. Следовательно, я - как нельзя более бессознательное существо. Это лестно!
Нэтти засмеялся.
- Вы обладаете иным сознанием, и в своем роде очень совершенным. Это - сознание того класса, который предшествовал пролетариату, который проложил ему путь и продолжает по-своему, правда без особенной мягкости, воспитывать его. Тот класс шел вперед через борьбу человека с человеком, через войну всех против всех; и он не мог иначе: историческая задача состояла в том, чтобы создать человеческую личность, существо активное и полное веры в себя, чтобы выделить ее из человеческого стада феодальной эпохи. Но это сделано; и в рабочем классе воплощается уже другая задача. Дело идет о том, чтобы собрать эти активные атомы, связать их высшей связью, их стихийно-противоречивое сотрудничество сделать гармонически-стройным, слить их в едином разумном организме человечества. Таков смысл нового сознания, начало которого - в рабочих организациях.
- Берегитесь, вы впадаете в опасную метафизику. Для вас эти классы, это будущее человечество уже стали настоящими живыми существами, с особой фантастической жизнью…
- Почему фантастической? Она реальна, она гораздо шире и сложнее, чем простая груда личных жизней, чем хаос разрозненных сознаний. А понятие о живом существе изменяется, оно различно в разные эпохи. Если бы нашим предкам, даже самым ученым, несколько сот лет назад сказали, что человек есть колония из 50–100 триллионов неуловимо-малых живых существ, разве это не показалось бы самой странной метафизикой?
- И в такие существа, подобные клеткам, вы хотите повидимому превратить человеческие личности?
- Нет, этого мы не хотим. Клетки организма не сознают того целого, к которому принадлежат; скорее с ними сходен, поэтому, современный тип личности. Мы же стремимся именно к тому, чтобы человек вполне сознал себя, как элемент великого трудового целого.
Мэнни встал и несколько минут молча ходил по комнате, затем остановился и сказал:
- Очевидно, что такое обсуждение ни к чему нас не приведет. Как же нам поступить? Согласитесь ли вы разделить полномочия с другим помощником так, чтобы вам принадлежал весь технический контроль, а ему - административный?
Он несколько тревожно взглянул на собеседника.
- Очень охотно, - отвечал тот, - это всего удобнее.
- Благодарю вас, - произнес Мэнни. - Я опасался отказа.
- Напрасно, - возразил Нэтти. - Административные полномочия поставили бы меня в трудное, скользкое положение. Быть официальным представителем одной стороны и по всем симпатиям, по всем интересам принадлежать к другой стороне, это такая двойственность, при которой нелегко, может быть даже невозможно сохранить равновесие. Быть верным себе, удержать ясную цельность сознания, - для этого надо избегать противоречивых ролей.
Мэнни задумался и после короткого молчания сказал:
- Вы последовательны в вашей своеобразной логике, этого за вами отрицать нельзя.
2. Арри
Вернувшись домой, Нэтти, по своему обыкновению, рассказал весь разговор Нэлле. У нее в это время был Арри. Когда Нэтти ушел на несколько минут, вызванный по делу, оставшиеся обменялись серьезным взглядом.
- То, что он говорит, очень важно, - сказал Арри. - Это конечно только начало; дальше будет больше. Надо подумать и обсудить.
- Да, - ответила Нэлла. - Приходи ко мне завтра утром, его в это время не будет дома.
На другой день Арри пришел измученный и мрачный. Он как будто постарел за ночь, но глаза его сверкали странным блеском.
- Я много думал, Нэлла. Это были невеселые мысли, но в том, к чему они меня привели, я уверен вполне. Мэнни и Нэтти - враги по самой природе; сейчас они оба рады уклониться от борьбы, но это не надолго. Как бы они ни старались, жизнь их столкнет и столкнет жестоко. Они очень любят и глубоко уважают друг друга, от этого еще мучительнее будет конфликт. Первая большая стачка на работах, - и удержать мир невозможно, а если не то, так другое. Сами собой вокруг них соберутся враждебные силы и вынудят их на борьбу, которой они не хотят. Я вижу, тебе больно слышать все это, но ведь это правда, Нэлла!
- Это правда, - тихо сказала она. - Я сама думала то же.
- А каков будет исход, Нэлла? Около Мэнни сплотятся все силы прошлого, лучшие и худшие; около Нэтти - только зарождающиеся силы будущего. Старый орел окажется сильнее нашего юного сокола и помешает ему свободно развернуть крылья. Если Нэтти и не погибнет в этой борьбе, то его жизнь, его энергия будут подорваны, а наше великое дело потерпит тяжелый урон. Надо не допустить этого, Нэлла!
- Но как? и возможно ли? - спросила она. - Я много искала, я не нахожу способа.
- Способ один, Нэлла: Мэнни должен уступить, уйти с поля. Надо заставить его отойти в сторону. Это кажется немыслимо. Но есть одна возможность, ее необходимо испытать…
Он остановился, опустив голову, как будто собираясь с силами. Нэлла, взволнованная, быстро подошла к нему и схватила его за руки.
- Какая возможность? Скажи! Ты не решаешься? Это что-то очень тяжелое… Но говори же!
- Нэлла, это, правда, тяжело. Но - слушай меня внимательно. Я думаю, что есть сила, которая может победить Мэнни, свернуть его с пути. Это - любовь. И есть человек, способный вызвать эту силу: ты, Нэлла!
Она выпустила его руки и сделала шаг назад.
- Что ты говоришь, Арри!