V
И теперь, когда она вспомнила мгновенье за мгновеньем весь этот вечер, всю эту ночь, ей хотелось закрыть себе лицо руками и зарыдать громко, в голос, так, чтобы тряслось и прыгало все тело…
Заунывный звон электрического колокола опустился из-под крыши, и, приставая, прошумел воздушник…
Гул толпы на самодвижке замирал; толпа редела.
Аглае казалось, что вчера она потеряла что-то самое дорогое, самое лучшее в жизни, потеряла невозвратно.
Она подняла глаза, словно ища темного ночного неба и тихих звезд, но там, над головой, все так же холодно и равнодушно висела серовато-белая крыша. И Аглае казалось что она давит ее мозг, давит ее мысли.
Аглая перевела глаза на улицу, на красные буквы бюллетеня, то меркнувшие, то загоравшиеся вновь, принося вести со всех концов земли:
Падение воздушника около Мадрида. Одиннадцать.
Выборы в токийском округе. Выбран Камегава большинством 389 голосов.
Извержение в Гренландии продолжается. Мобилизованы четыре дружины…
Аглая читала сообщения, и смысл этих красных, налитых кровью слов ускользал от нее. Она перевела взгляд направо. Там сверкали холодные зеленые буквы вечерней программы:
Зал первый. Лекция Любавиной о строении земной коры.
Зал второй. Ароматический концерт.
Зал третий. Лекция Карпова…
Это имя ударило Аглаю, как молотком, и, вскочив она хотела идти.
Но куда идти?
Ей хотелось сегодня быть подальше от людей, этих самодовольных, смеющихся, веселых и однообразных как манекены, людей. Еще страшнее было ей идти в свою комнату, чистую, светлую и всю наполненную одиночеством; страшнее всего было ей оставаться наедине с собою.
Она решила идти к Любе, своей новой подруге, с которой она близко сошлась за последние два месяца. На Невском было пустынно. Во многих окнах уже не было огней, и блестящие, холодные фасады домов словно застыли, залитые ровным белым светом. Полоски самодвижек без конца бежали в ту и другую сторону вдоль домов. Только немногие фигуры стояли и сидели на самодвижках, изредка перебрасываясь словами, гулко отдававшимися на пустынной улице.
Аглая села в кресло самодвижки и закрыла снова глаза.
На этот раз она не пропустила и остановилась у дома номер девятый. Она вошла в подъезд и надавила на справочной доске кнопку номер двадцать седьмой, и в ответ тотчас появилась светлая надпись:
Дома. Кто?
Аглая ответила; и снова блеснули буквы:
Иди.
Аглая стала на подъемную машину, поднялась на восьмой этаж, сделала несколько шагов по коридору и постучалась в комнату номер двадцать седьмой.
- Войди, - ответила Люба.
- Ты одна? - спросила Аглая, с трудом различая предметы в освещенной одним только согревателем комнате.
- Одна, - ответила Люба, поднимаясь к ней навстречу с кушетки.
Разноцветные матовые стекла согревателя бросали пестрые бледные пятна на стены и пол. Занавесь ка окне была не спущена, и сквозь узорчатые стекла лил слабый уличный свет, едва намечая раму.
- Можно закрыть окно? - спросила Аглая, кладя палец на черную кнопку.
- Конечно, - ответила Люба.
Аглая надавила кнопку, и тяжелая занавесь опустилась и закрыла окно, смотревшее холодно и тускло, как глаз мертвеца.
- Так лучше, - сказала Аглая, - улица меня сегодня раздражает.
- А я лежала и мечтала, - сказала Люба, когда Аглая сняла верхнюю кофточку и перчатки.
- О чем?
- Так… Сама не знаю… Сегодня ароматический концерт с программой из моих любимых номеров: "Майская ночь" Вязникова, "Буря" Уоллэса, "Ромео и Джульетта" Полетти… Но мне не хочется уходить из своей комнаты… А славная эта "Майская ночь"… Ты помнишь?.. В начале тонко-тонко проносится сырой и нежный запах свежих полей; потом нарастает густой и теплый аромат фиалок, и запах зеленых крепких листьев, и лесной гниловатый пряный запах… Так и кажется, что идешь, взявшись рука за руку с любимым человеком, по густому-густому лесу; а потом нежной и легкой тканью рассыпается аромат ландышей - острый и свежий аромат, аромат, от которого шире и вольнее дышится… В этом месте я готова кричать от восторга… А потом розы, царственные пышные розы… Разгорается заря, сверкают капли росы. Чудо что такое!.. А "Ромео и Джульетта"… Что-то таинственное и жуткое в этих пронзительных кружащихся запахах в начале… потом они нарастают, становятся все глубже, все печальнее… Так и чувствуешь, что опускаешься в глубокий, едва освещенный склеп… А "Буря"… Ты любишь "Бурю"?… Какие взрывы тяжелых, падающих, как градины, запахов, сменяющихся быстро, бегущих и сталкивающихся!.. Восторг…
Люба закинула руки за голову и мечтательно смотрела на разноцветные стекла согревателя.
- Отчего ж ты не пойдешь? - спросила Аглая, со страхом ожидая ответа подруги, точно от этого ответа зависела вся ее судьба.
- Не хочется. Лень… И последнее время все неприятности у меня… - ответила Люба и замолчала, упорно смотря на цветные стекла.
VII
- Какие же у тебя неприятности? - спросила Аглая, чтобы не молчать.
- Ах, все то же. Опять сорвалось… Какая я несчастная, какая я несчастная, Аглая!
- Да в чем дело?
- Я была на этой неделе у Айхенвальда, у Курбатова, у Эйзе-на; везде отказ, везде… У Эйзена, впрочем, удалось, но не раньше как через полтора года… И он музыкант; а я не особенно люблю музыкантов; я вовсе не хочу, чтобы мой ребенок был музыкантом… Отчего я такая некрасивая, противная? Отчего у меня такой длинный нос?.. Я уверена, что каждый из них прежде всего смотрит на мой нос и пугается…
- Люба, ты вовсе не такая некрасивая, как воображаешь…
- Э-э… полно… не утешай меня; я сама знаю.
Снова. наступило молчание, и вдалеке жалобно прозвенел электрический колокол: раз, два, три…
- Он меня выводит из себя сегодня, этот колокол, - сказала Люба, затыкая своими длинными пальцами на мгновение уши.
- А я была вчера вечером у Карпова, - едва слышно промолвила Аглая.
- Была? - живо воскликнула Люба, порывисто оборачиваясь к ней. - Ну что? Как? Какая ты счастливица, Аглая. Расскажи мне все, все… Слышь? Все…
- Мне тяжело… Ничего я не буду рассказывать. На душе у меня так гадко, так гадко…
- Но отчего же?.. Ах, как бы я хотела быть на твоем месте!.. Не красней… Карпов такой красавец, такая прелесть…
VIII
Резко и отрывисто звякнул телефон, и луч белого света прорезал комнату.
- Кто это? - с досадою спросила Аглая, оборачиваясь на звонок.
- Бетзинский, - сказала Люба, вглядевшись в светлую дощечку.
Люба встала и подошла к телефону.
- Что вам, Павел?.. Прийти ко мне?
- Зови, зови его, пожалуйста, - вмешалась Аглая, торопясь предупредить подругу.
- Терпеть я не могу этого реформатора, - шепнула Люба, отворачиваясь от телефона.
- Пожалуйста… - повторила Аглая, просительно складывая руки.
- Ну, ладно уж…
И, обернувшись снова к телефону, Люба сказала:
- Приходите. Тут и ваша поклонница Аглая… - И Люба замкнула телефон.
- Ну, зачем ты это сболтнула? - недовольно бросила Аглая.
- А разве неправда? Только он не в моем вкусе; и не знаю, чем он тебе нравится. Беспокойный какой-то.
- Вот это самое беспокойство мне в нем и нравится…
- Не понимаю…
Разговор не клеился. Подруги сидели молча и каждая думала о своем.
- Который час? - спросила наконец Аглая. - Я еще ничего с обеда сегодня не ела и ничего не хочется.
Люба закинула назад руку и надавила маленькую кнопочку; над согревателем сверкнули цифры часов.
- Половина восьмого, - сказала Люба.
- Спасибо, - шепнула Аглая и снова замолчала.
- Тебя перевели? - спросила после долгой паузы Люба.
- Да.
- На какое?
- На макаронное… Это все-таки веселее, чем сортировать и отправлять пакеты.
- А мне мои перчатки надоели хуже… хуже… ну я прямо слова подыскать не могу… есть какая-то старинная пословица… вот только сейчас вспомнить не могу.
- Хуже горькой редьки?..
- Вот именно…
IX
Послышался стук я дверь.
- Войдите, - сказала Люба.
Вошел высокий, хорошо развитый и крепко сложенный юноша.
- Это вы, Павел? - спросила, не оборачиваясь, Люба.
- Да, я. Почему у вас нет света? - промолвил Павел, здороваясь с молодыми девушками.
- Так. Нервы не в порядке.
- A-а… Впрочем, теперь немудрено и расстроиться нервам Знаете последнюю новость?
- Какую? - спросила Аглая.
- Их две, впрочем.
- Какие же?
- Одна - взрыв на центральной станции городского отопления в Москве; взорвался цилиндр с газом, причем разнесло несколько домов, убило больше десятка людей и поломало крышу. Теперь весь город мерзнет.
- Ужасно, - прошептала Люба.
- А другая… Эта новость задевает меня самого за живое. Задержаны, допрошены и приговорены к пожизненному устранению семь человек, членов "Южного общества индивидуалистов", явившихся к нам проповедовать свои идеи. Вчера в Соляном городке им устроили после собрания настоящую овацию; и не успели они вернуться к себе в дом, их, по распоряжению Верховного Совета, взяли и доставили на его экстренное заседание…
- Давно нужно принять крутые меры против этой заразы, - сказала Люба.
- А где же наша свобода? - спросила Аглая.
- Свобода, свобода… Затасканное слово… - ответила Люба. - Эти люди подрывают все общество, грозят несчастиями, страшнее всяких взрывов…
- Против слова нужно бороться словом, - сказала Аглая.
- И против чумы нужно бороться словом? - спросила раздраженно Люба. - А есть слова, которые хуже чумы.
Она заговорила оживленно, волнуясь и жестикулируя:
- Нашлись пророки… Столетиями, тысячелетиями стонало человечество, мучилось, корчилось в крови и слезах. Наконец его муки были разрешены, оно дошло до решения вековых вопросов; нет больше несчастных, обездоленных, забытых; все имеют доступ к свету, теплу, все сыты, все могут учиться…
- И все рабы… - тихо бросил Павел.
- Неправда, - горячо подхватила Люба, - неправда: рабов теперь нет. Мы все равны и свободны. Нет рабов, потому что нет господ.
- Есть один страшный господин…
- Кто?
- Толпа… Это ваше ужасное "большинство"…
- Э-э… Оставьте… Старые сказки. Они меня раздражают. Я не могу слышать их равнодушно…
И Люба замолчала, сжимая нервно руки.
- Они меня влекут к себе, как глубокий омут, в пропасть… - сказала тихо Аглая.
- Кто? - спросила Люба.
- Те, кого ты иронически называешь пророками.
Люба ничего не ответила, скривив презрительно губы.
- Будем чай пить? - спросила она потом, встряхивая головой, словно отбрасывая от себя неприятные мысли о беспокойных людях..
- Будем, - согласились в один голос Павел и Аглая и взглянули друг на друга, как бы поверяя один другому общую тайну.
X
Люба сняла с полочки три стакана, молоко, печенье, хлеб и масло и, нажав пружину, захлопнула дверцу.
- Теперь свету бы не мешало, - сказал Павел, беря свой стакан, - неловко как-то в темноте.
Люба молча повернула рукоятку, и мягкий голубоватый свет полился с потолка.
- Я теперь читаю старинные книги. Каждый вечер несколько часов посвящаю чтению, - заговорил снова Павел, отхлебнув несколько глотков и откидываясь на спинку кресла.
- Ну и что же? - отрывисто спросила Люба, раздражение которой еще не остыло.
- Я завидую, - ответил медленно Павел, - завидую свободным людям тех времен. Завидую тем несчастным, голодным и холодным "мужикам". Как просторно и свободно они жили, выбирая по своей воле труд или безделье.
- Главное, свободно умирая с голоду, - бросила Люба.
- Да; и свободно умирая с голоду.
- Умереть с голоду вы и теперь можете совершенно свободно.
- Да. Вот умереть мне можно совершенно свободно в любую минуту, а жить так, как я хочу, мне не позволяют.
- Как же вы хотите жить?
- Тоже совершенно свободно, независимо, не подчиняясь ни вашему Верховному Совету, ни окружным, ни тысяцким, ни сотским…
Павел говорил громко и возбужденно, и все лицо его горело одушевлением, и глаза, красивые серые глаза блестели под белым, слегка откинутым назад лбом.
Аглая не сводила с него своего взгляда и жадно ловила его слова.
- Так, так, - наконец сказала она, - это мои мысли.
- Да замолчите вы, несносные, - вскричала Люба, - вы еще об религии заговорите!..
Она презрительно усмехнулась.
- О, как бы я хотел веровать, - сказал, подхватывая ее слова, Павел, - чисто, наивно и горячо веровать, как описывается в старинных книгах… Но меня обокрали; когда я был еще ребенком, мою душу отравили скептицизмом. Она мертва и безжизненна… Как я завидую старому семейному быту, как бы мне хотелось иметь мать и отца; не граждан за номерами, которые числятся моими отцом и матерью по государственным спискам (да и то насчет отца я не уверен), а настоящих, живых мать и отца, которые воспитали бы меня и вложили бы в меня живую душу…
- Вы и против общественного воспитания детей?
- Да, против… Я не боюсь говорить об этом, как ни дико это кажется и как ни идет это вразрез с положениями госпожи науки и ходячей морали…
- Замолчите, мне тошно слушать вас. Я вам не верю; вы напускаете на себя.
- О нет, я говорю вполне искренно. Дружная религиозная семья… Как в ней должно быть хорошо бывало!.. Как радостно прыгали дети, встречая входящего отца! Как они прижимались доверчиво и ласково к своей матери!..
- У вас голова забита старыми бреднями. Вам нужно бросить читать и взять отпуск…
- Конечно, это лучшее средство, - сказал Павел насмешливо. - Нет, не то, - продолжал он, - раз проснулись эти чувства в душе, их ничем не заглушишь.
- Вы знаете, в Африке, около Нового Берлина, образовалось, говорят, общество, решившее добиваться от верховного африканского совета легализации семей на старинный лад? - сказала Аглая.
- Да, слышал. И глубоко им сочувствую. И, если я когда-нибудь сойдусь с девушкой, - прибавил Павел значительно, - я сойдусь с ней только с тем, чтоб никогда не разлучаться; и если она уйдет все-таки от меня, я ее убью… И себя убью…
- Вы совсем сумасшедший, - сказала Люба, - хотите ли еще чаю?
- Нет, не хочу… Свободные люди… А наша служба в Армии Труда, неизбежная, обязательная, как рок? обязательные занятия?! Вы что теперь делаете?
- Я в перчаточном, - ответила Люба.
- Ну вот. И очень это вам нравится?
- Это необходимо. И потом, ведь это отнимает у нас только четыре часа в сутки, а в остальное время делаем, что хотим.
- А я ни минуты, ни мгновения не хочу подчиняться, ни минуты не хочу заниматься мойкой стекол и полировкой рояля.
- Просите перевести вас.
- Куда? Рубить гвозди? Месить тесто?.. Я ничего, ни одного движения не хочу делать по принуждению…
- Ну к чему вы все это болтаете? - спросила его Люба, - ведь вы не переделаете всего общества. И если большинство с вами не согласно, вам остается только подчиниться.
- Большинство, большинство… Проклятое, бессмысленное большинство; камень, давящий всякое свободное движение..
XI
Павел вскочил и нервно заходил по комнате.
- Меня лишили, мне не дали веры… Не знаю, каким чудом есть еще верующие люди, и как бы я хотел этого чуда для себя! Меня обокрали; взамен мне не дали ничего, не дали никакого оружия против страшного, против чудовищного врага - смерти…
- Какого же оружия вы хотите? Его никогда не было. Разве в старых сказках…
- Вера была оружием. Твердая, горячая вера, с которой не страшна была самая темная ночь…
- Наука дает больше, чем вера; она реально, не в мечтах только и бреднях, а на самом деле, в действительности, продолжила вдвое среднюю человеческую жизнь; она избавила человека от болезней… Чего же вам еще?.. Мне кажется, этих реальных благ слишком чем достаточно, чтобы вознаградить за призрачные блага, дававшиеся верой.
- А смерть?
- А верующие не умирали?
- Умирали; но верили, что воскреснут. - Павел прошелся несколько раз по комнате.
- Свобода, - снова заговорил он, - а я ни одной вещи, ни одного угла не могу назвать своим. Нет ни одного угла, где бы я мог безусловно и совершенно самостоятельно распоряжаться…
- Вы все любите ссылаться на старину. Вспомните древних христиан. Я недавно еще читала о них целую книгу, у них ведь все было общее…
- Да, да… Все общее… Но только по любви, а не из принуждения. Я с восторгом бы имел все общее со всеми, если бы это было по любви, по братству. У христиан совершенно отсутствовал элемент насилия, принуждения, обязательности… - Он замолчал, пощипывая свою начавшую курчавиться бородку.
- Когда я прохожу, - начал он снова, - по Марсову полю, под его роскошными пальмами, магнолиями и олеандрами, среди пестрых цветов и вижу этот проклятый дворец Верховного Совета, у меня руки сжимаются судорогой и кажется, я так и передушил бы этих спокойных, холодных и бездушных, как машины, людей. Какой насмешкой, каким жалким убожеством кажутся мне пышные речи наших ораторов, произносимые на народных торжествах. Мне всегда так и хочется бросить в ответ на их шаблонно громкие слова о благоденствии человечества одно только слово: "слепцы". Человечество убито. Его нет больше. Оно только и было ценно, только и имело право жить за свою душу, за светлые порывы этой души, за светлые слезы любви… А теперь… теперь… Кругом только сытое стадо сытых и самодовольных зверей! Человечества нет - оно умерло!..
Павел задыхался.
И Аглая не сводила с него своего пристального взгляда и думала: "Так, так, это мои мысли, мои"…