Начались работы по установке радиомаяков. Работали в темноте, подсвечивая фонариками, закрепленными на шлемах, или в лучах прожекторов "Мальчика". Собрать и установить радиомаяк было нетрудно - сказывалась тщательная тренировка на Седьмом полигоне, - но укладка огромных полотнищ селено-цериевых элементов занимала много времени. В общей сложности надо было распаковать, вытащить из транспортера, уложить и присыпать сверху песком сотни квадратных метров упругой тонкой пленки. Работа была скучная и утомительная. К концу дня люди изматывались и валились спать, через силу проглотив по чашке бульона с хлебом.
Работали геологи и Быков. Ермаков почти не мог передвигаться и по многу часов подряд сидел в транспортере, поддерживая связь с "Хиусом", пытаясь наладить телеустановку; вел дневник, снимал показания экспресс-лаборатории, работал над картой окрестностей Голконды, аккуратно нанося на нейлон штрихи и условные значки черной и цветной тушью; поджав серые губы, ощупывал одряблевшие бурдюки с водой и что-то считал про себя, прикрыв глаза красноватыми веками. По-прежнему через каждые двадцать четыре часа, за пять минут до двадцати ноль-ноль по времени "Хиуса", он гасил в транспортере свет, забирался в командирскую башенку, приникал к окулярам дальномера и подолгу не отрываясь смотрел на юг. Когда заканчивалась укладка "одеяла" вокруг очередного маяка, он с помощью Быкова выползал наружу, проверял установку и сам приводил ее в действие. По поводу поведения Юрковского во время подрывных работ у него с геологом произошел короткий, но содержательный разговор без свидетелей, суть которого уязвленный "пижон" передал весьма лаконично - "потрясающий разнос". После этого Юрковский работал как бешеный, с натугой острословя и в туманных выражениях жалуясь на начальство.
Связь с "Хиусом" временами держалась удивительно хорошо - очередной каприз венерианского эфира. В такие периоды Ермаков разговаривал с Михаилом Антоновичем через каждые три-четыре часа. Крутиков расспрашивал, слал приветы. Он говорил, что чувствует себя отлично, что все в полном порядке, но в голосе его зачастую звучала такая тоска по Земле, по товарищам, что у Быкова становилось нехорошо на душе. А ведь штурман еще ничего не знал о Богдане…
И все-таки это были замечательные, самые лучшие минуты. Сидеть, развалившись на тюках, расслабив ноющее, измученное тело, и слушать - как слушают музыку - далекий сипловатый голос штурмана. И думать, что осталось совсем немного, что добрый Михаил Антонович жив, здоров, что "Хиус" скоро придет сюда, на новый ракетодром, чтобы взять их и унести отсюда.
Здоровье экипажа снова стало сдавать. Каждый тщательно старался скрыть свое недомогание, но это удавалось плохо. Быков, просыпаясь по ночам от боли в глазах, часто видел, как Ермаков, разувшись, рассматривает распухшую щиколотку и тихонько стонет сквозь стиснутые зубы. Юрковский втайне от других бинтовал нарывы на руках и ногах. Дауге был особенно плох. Он казался почти здоровым, но непонятная скрытая болезнь пожирала его. Геолог похудел, упорно держалась высокая температура. Ермаков делал что мог - давал успокоительное, применял электротерапию, но все это помогало мало. Болезнь не прекращалась, вызывая иногда припадки странного бреда, когда геолог с воплями бежал от воображаемых змей, по четверть часа просиживал где-нибудь в углу транспортера, бессмысленно глядя в пространство перед собой, и разговаривал с Богданом. Это было страшно, и никто не знал, что делать. В напряженную тишину падали дикие страшные слова. Геолог говорил о Вере, убеждал мертвого друга любить ее всегда, потом начинал вспоминать Машу Юрковскую - слезы текли по его небритому осунувшемуся лицу. В такие минуты он не замечал никого, а очнувшись, не помнил, что с ним было…
Установка второго радиомаяка близилась к концу. Остались считанные часы работы, когда, натрудив руки, Быков забежал в транспортер вытереть пот со лба и немного передохнуть. Геологи остались снаружи укладывать последнюю сотню килограммов селено-цериевого "одеяла". У рации возился Ермаков с нахмуренным, недовольным лицом. Быков, выждав с минуту, спросил осторожно:
- Серьезные неполадки?
Ермаков вздрогнул и обернулся.
- А, вы здесь, Алексей Петрович… Да, перерыв связи. Неожиданный и… довольно странный…
Он выпрямился, обтирая испачканные руки губкой. Быков выжидательно смотрел на него.
- Я беседовал с Михаилом… и… - командир колебался, - и вдруг прервалась связь.
- Что-нибудь с аппаратурой?
- Нет, рация в порядке. Очевидно, просто не повезло. До этого связь была на редкость хорошей.
Что-то в тоне командира показалось Быкову необычным. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Ермаков спросил:
- Много еще осталось?
- Нет. Часа два работы. Не больше…
- Хорошо. - Командир взглянул на ручные часы, спросил небрежно: - Вы не замечали, Алексей Петрович, когда-либо вспышек на юге?
- На юге? В стороне "Хиуса"? Нет, Анатолий Борисович. Ведь на юге, в районе болота, никогда не бывает зарниц. По крайней мере, до сих пор не бывало.
- Да-да, вы правы… - Ермаков говорил уже спокойно. - Давайте заканчивать - и на отдых. Осталось немного.
Быков снова нацепил шлем и поднялся. Он вдруг почувствовал себя отдохнувшим и бодрым. У выхода задержался:
- Я скоро вернусь, Анатолий Борисович, помогу вам выбраться наружу.
Ермаков поднял голову, снова взглянул на часы и сказал непонятно:
- Надо следить за горизонтом, Алексей Петрович.
- За горизонтом?
- Да, на юге, в стороне болота…
- Х-хорошо…
Проснувшись ночью, Быков увидел, что Ермаков сидит за приемником. Связи не было. "Хиус" молчал всю ночь. Всю ночь и весь следующий день…
Третий, последний маяк установили очень быстро, меньше чем за десять часов. Ермаков выбрался из "Мальчика"; сильно хромая, прошел по упругой, присыпанной песком и гравием поверхности селено-цериевой ткани, проверил схему подключения и привел установку в действие.
Межпланетники стояли около тускло поблескивающей башенки и молчали. Ничего не изменилось. Там, где с клокотанием кипел взрывами урановый котел Голконды, снова подымалась, как и прежде, багровая стена света. Вздрагивала почва под ногами. Порывами налетал несильный ветер, вздымал облачка пыли в лучах прожекторов. На юге в непроглядной тьме неслись смерчи над черной пустыней, низкие клубящиеся тучи цеплялись за вершины торчащих скал. Едва слышно посвистывал маяк, и невидимый тонкий радиолуч начал свой стремительный бег кругами по небу - от горизонта к зениту, от зенита к горизонту, - словно разматывая бесконечную огромную спираль.
Дело завершено. Уйдет "Мальчик", снимется с гигантского болота и вернется на Землю "Хиус". Много-много раз черное небо озарится багровым светом, прилетят и улетят десятки планетолетов, а три невысокие крепкие башенки будут упорно слать в эфир свои призывные сигналы: "Здесь посадочная площадка, здесь Голконда, здесь цель ваша, скитальцы безводных океанов Космоса!" Дело сделано, окончено, совсем, совершенно окончено! "Хиус", Михаил Антонович, Земля - все стало удивительно близким, подошло, остановилось рядом в белом свете прожекторов "Мальчика". Это чувствовали все. И Ермаков, напряженно вглядывающийся в черную завесу на юге, и задумавшийся Юрковский, скрестивший руки на груди. И Быков, и бедняга Дауге, ищущий плечо Богдана в рассеянном недоумении, почему это ему никак не удается опереться на друга-радиста.
- Так… Ракетодром "Урановая Голконда номер один" готов к приему первых планетолетов, - сказал высоким, звенящим голосом Ермаков. - Семнадцать сорок пять, шестнадцатого сентября, 19.. года…
Все молчали. Ермаков поднял руку и торжественно, громко и ясно провозгласил:
- Мы, экипаж советского планетолета "Хиус", именем Союза Советских Коммунистических Республик объявляем Урановую Голконду со всеми ее сокровищами собственностью человечества!
Быков подошел к маяку и прикрепил к шестигранному шесту маяка широкое полотнище. Ветер подхватил и развернул алое, казавшееся в багровых сумерках почти черным, знамя с золотой звездой и великой старинной эмблемой - серпом и молотом, - знамя Родины.
- Ура! - крикнул Юрковский, а Дауге захлопал в ладоши.
На этом торжественная церемония окончилась.
Вернувшись в транспортер, Ермаков сразу же присел к приемнику, а Юрковский снял шлем, потянулся и, отчаянно зевнув, повалился на свою постель.
- Итак, Иоганыч, чем станешь угощать? - осведомился он.
И тут Быков вспомнил: сегодня день рождения Иоганыча. Еще когда устанавливали первый маяк, Дауге говорил об этом и торжественно приглашал "отпраздновать сию знаменательную дату посредством посильного поглощения пития и закусок с произнесением соответствующих речей". Приглашал в стихах:
На вечер, данный в честь мою,
Я вас прошу явиться.
Прошу вас также не забыть
Одеться и умыться.
Быков весело улыбнулся и спросил:
- А где же обещанные яства?
Дауге засуетился, принялся копаться в своем мешке - извлек старательно обернутую в бумагу бутылку, две коробки роль-мопса и толстый ломоть копченого латышского сала. Все эти прелести не входили в обычный рацион межпланетников. Дауге ухитрился протащить их сюда контрабандой. Быков расстелил салфетку, вынул из буфетного шкафчика стаканчики, вилки, хлеб в полиэтиленовой упаковке. Юрковский крякнул, произнес значительно: "Однако!" - и придвинулся поближе к импровизированному пиршественному столу. Внутренность бронированной машины сразу приобрела праздничный вид. Стало хорошо и необычно. Дауге развернул бутылку, поставил ее в центре салфетки и с вожделением потер руки. Юрковский причесался. Быков подумал и повязал галстук поверх спецкостюма, чем поверг именинника в радостное изумление.
Пока длились эти многообещающие приготовления, Ермаков, не снимая шлема, сидел у рации. Кончив какие-то расчеты, он принялся вызывать "Хиус". Но эфир молчал. В репродукторе хрипело, выло, каркало. Михаил Антонович не откликался. Ермаков выключил аппаратуру, устало стащил колпак и аккуратно повесил его на стену. Быков с удивлением заметил, как потемнело и посуровело лицо командира. Ермаков был чем-то очень сильно обеспокоен. Обеспокоен сейчас, когда пройден такой тяжелый и многотрудный путь, когда осталось только отдать Крутикову приказ и ждать прибытия "Хиуса" на новый ракетодром? Странно… Алексей Петрович ухватился за нижнюю губу.
- Товарищи, предлагаю всем отдыхать и… - Ермаков замолчал, с удивлением рассматривая веселых друзей; брови его поднялись. - Что это вы затеяли?
- На вечер, данный в честь мою… - упавшим голосом начал Дауге. Выражение лица командира поразило его. - Анатолий Борисович! Ведь сегодня праздник… в известном смысле - завершение…
- Он - новорожденный, Анатолий Борисович! - весело сказал Юрковский, трудясь над бутылкой. - Выпьем по глотку коньяку, поболтаем.
Ермаков посмотрел на него, на смущенного Иоганыча, на бравого Быкова (тот торопливо прикрыл ладонью глупый галстук). Глаза его потеплели.
- Давайте, - сказал он и сложил карту, расстеленную на столике около рации.
Все чинно расселись вокруг салфетки.
- Будет тост? - осведомился Ермаков, принимая из рук Юрковского желтый стаканчик.
- Обязательно, - ответил тот и торжественно произнес: - Сегодня мы празднуем двойное событие! Сегодня родился большой Г. И. Дауге и маленький ракетодром "Урановая Голконда". У обоих большое будущее, оба дороги нашему сердцу. Живите, растите и размножайтесь! Ура-ура-ура!
За стеной посвистывал раскаленный ветер, темный песок намело вокруг "Мальчика". Чужая черная ночь обступила со всех сторон маленький уютный уголок жизни и света.
- Хороший роль-мопс, - сказал Юрковский, сосредоточенно наматывая на вилку аппетитную рыбью тушку. - Очень люблю роль-мопс…
Иоганыч покачал головой и, обратившись к Ермакову, сказал:
- Между прочим, с роль-мопсом у меня произошла любопытнейшая история. Вернее, не с роль-мопсом, а… Представьте, Гоби, пустыня, несколько палаток - геологическая экспедиция. На триста километров ни одного жилья, дичь, прелесть. И была у нас, молодых практикантов, бутылочка коньяку и заветная баночка роль-мопса. Ждали мы какого-либо высокоторжественного события, чтобы, значит… - Дауге выразительно щелкнул пальцами. - Ну-с, дождались. Вот как теперь, день рождения одной… одного товарища. Собрались мы у нашей палатки, все практиканты, шесть человек. Откупорили коньяк, нарезали хлеб, помыли руки. Положили все это на футляр для теодолита, и, как сейчас помню, я принялся под жадными взорами ребят вскрывать вожделенный роль-мопс. Понимаете, все баранина, ветчина… Остренького хотелось - сил нет! И вот, едва я вскрыл…
Дауге сделал паузу. Быков нетерпеливо покашлял и сказал:
- Вскрыл - и что?
- Понимаете, я даже не помню, как это случилось. Я случайно взглянул поверх голов товарищей - они все, конечно, наклонились к банке - и вижу: по склону соседнего бархана ползет, извиваясь, преогромный сизый червяк… Настоящий удав, боа-констриктор… Весь в этаких кольцах…
- Врешь! - убежденно сказал Юрковский.
- Погодите, Владимир Сергеевич! - сердито остановил его Быков. - Дайте рассказать.
- Не вру, Володя. Это был олгой-хорхой.
- Олгой… кто? - спросил Быков.
- Олгой-хорхой, - повторил Дауге. - Кажется, единственное сухопутное животное на Земле, вооруженное электричеством.
Юрковский сдвинул брови, вспоминая.
- Олгой-хорхой… Кажется, впервые описан в одном из гобийских рассказов Ивана Ефремова полвека назад. Так?
- Так, - согласился Дауге. - Потом выяснилось, что за эти полвека мы были не то третьей, не то четвертой экспедицией, которая видела его.
- И что же случилось? - не утерпел Быков.
Дауге вздохнул:
- Ничего особенного, конечно. Я заорал и вскочил на ноги. Роль-мопс вывалился в песок. Мы побежали в палатку за ружьями, а когда вернулись… - Он развел руками. - Никаких шансов. Электрический червяк скрылся.
- Досталось тебе, наверное, от ребят, - сказал Юрковский и снова потянулся к роль-мопсу.
- Ну нет! До самого конца экспедиции только и было разговоров, что об олгой-хорхое.
- Я вот ничего подобного не видел в пустыне, - заметил Быков.
Дауге объяснил, что олгой-хорхой водится, вероятно, только в самых жарких и пустынных областях монгольской Гоби.
Быков, чувствуя себя почему-то не в своей тарелке, принялся расспрашивать Ермакова о плане дальнейшего покорения Венеры. Ему хотелось заставить командира разговориться. Но тот отвечал сдержанно и скучновато. Готовится к вылету "Хиус-3", он перебросит на Голконду большую группу специалистов. Начнется оборудование промышленного комбината по переработке ядерного горючего. Одновременно, конечно, будет происходить расширенное исследование поверхности планеты.
- Да что там говорить, - легкомысленно помахивая рукой, вставил Юрковский, - с Венерой покончено. Дорога проложена, семафор открыт, как говорили наши предки в те времена, когда еще были семафоры. И новые дороги пройдут не здесь.
- Межзвездная астронавтика, конечно? - сказал Ермаков, улыбаясь одними губами.
- Именно! Перелет Земля - 61 Лебедя. Это - новая дорога!
- Это сколько же времени лететь? - с сомнением спросил Быков.
- Десять лет туда и десять обратно. Двадцать лет полета с нашими скоростями.
- Двадцать лет! - ахнул Быков. - Это ж в команду надо набирать юнцов, чтобы экипаж в дороге не вымер естественной смертью…
- Э, брат! - засмеялся именинник. - А что ты скажешь о перелете Москва - Большое Магелланово Облако? Расстояние - сорок тысяч световых лет, то бишь четыреста миллионов миллиардов километров. Со скоростью света лететь сорок тысяч лет, и это, заметь, ближайшая к нам звездная система типа Галактики. Ну, как?
- Кошмар! Абсолютно нереально…
- А кто его знает! - Дауге хитро посматривал на потрясенного водителя. - Наука, как известно, умеет много гитик. А по сравнению с десятком тысяч лет двадцать кажутся мгновением!
- Все равно, и двадцать - много, - проворчал Быков.
- Совсем не много, говорю я тебе, - сказал Иоганыч. - Утром заснул на Земле, в полдень проснулся где-нибудь около 61 Лебедя. Как в трансконтинентальном самолете или чуть помедленнее. Поглядел, пощупал, набрал диковинок и - назад.
- Ну, еще бы! Надо только уметь спать по десять лет сряду. Как раз по тебе, Иоганыч, перелет, - не удержался водитель.
Юрковский засмеялся.
- А ты про анабиоз слыхал? - наслаждался Дауге, нисколько не сердясь. - Анабиоз - это такое состояние организма, что-то среднее между жизнью и смертью, вроде обморока…
- Ну-ну… популяризатор, не загибай, - заметил Юрковский.
- Нет, я очень приближенно… В том смысле, что ощущения человека в анабиотическом сне такие же, как при обмороке…
- То есть вообще никаких ощущений.
- Ага… Так вот. При анабиозе все жизненные процессы протекают замедленно. Человек, так сказать, жив, но не живет: не стареет, не болеет, не растет…
- Ну, дальше, - поторопил заинтересовавшийся Быков.
- Вот и все. Поднимаешь звездолет над Землей, включаешь автоматическое управление, погружаешься в анабиотический сон и прекращаешь таким образом течение времени. Через десять лет тебя будит специальное устройство. Протираешь глаза, моешься, делаешь свое дело - исследуешь, собираешь материал - и обратно тем же манером!
- Здорово! - восхитился водитель. - Но это же фантастика все-таки!..
- Это уже не фантастика, - заметил Ермаков. - Но этот путь пока мало приемлем: у нас нет никакого опыта межзвездных полетов, риск слишком велик. Международный Конгресс никогда не даст согласие на подобную авантюру. Впрочем, есть еще одна дорога…
- Теория относительности… - торжественно начал Юрковский.
Дауге застонал.
- Помогите! СОС! Сейчас начнется - лоренцово сокращение временных интервалов… Тензор кривизны Римана - Кристоффеля!.. СОС!
- При чем здесь тензор кривизны? - возмутился Юрковский. - А лоренцово сокращение…
- Во-во! Начинается… Не надо, Володя, голубчик!
- Ну и черт с тобой! Оставайся в серости да в невинности… - Юрковский был явно задет.
- Нет, милый, ты не обижайся…
- На богом обиженного грех обижаться.
- Я имел в виду не теорию относительности, - вмешался Ермаков. - Я говорю об идее покойного Ллойда…
- А, да-да! - воскликнул Юрковский, оживляясь. - Механические астронавты!
- Это как? - спросил Быков.
- Вместо живых пилотов - кибернетические устройства. Роботы, - пояснил Ермаков. - Вы, наверное, слыхали о таких, Алексей Петрович?