4
Огромный, многоэтажный цех. Пятый цех - цех общей сборки. Если подняться к его стеклянной крыше - туда, где под рельсами мостовых кранов тяжело висят перевернутые вверх ногами вопросительные знаки крюков, - перед вами предстанет удивительная, грандиозная панорама, центр которой занимают гигантские тела ракет - циклопических, невероятных сооружений, монументальность которых может соперничать с великими пирамидами. Ракеты расчленены на части - значит, скоро в путь. Только так, по частям, можно вывезти ракету из цеха, доставить на ракетодром. Это будет уже совсем скоро - в июле. Если будет.
В цех входит Ширшов. За ним - Раздолин. Входит и останавливается перед зрелищем ракет.
- Ну, вот они... - говорит Ширшов.
Раздолин молчит. Он знал, что они большие, очень большие, но никогда не думал, что такие большие.
- В порядке телега? - улыбается Сергей, покосившись на Раздолина. Не очень-то он чуткий человек, этот Сергей, и всякие восторги людские для него так, "коту редькинскому под хвост". (Это он так любит говорить, имея в виду фотографию - единственное украшение их комнаты.) Он знает, что Раздолин видит ракету в первый раз, понимает его, помнит, как сам увидел ее впервые (не эту, лунную, чуть поменьше) и стоял - не вздохнуть, не выдохнуть. Но сейчас он показывает Раздолину ракету и уже поэтому не может проявлять никаких восторгов. "Для меня это - дело привычное. Быт", - вот что он хочет сказать своей улыбочкой-ухмылочкой и "телегой". Хочет сказать и наврать, потому что, сколько бы раз он ни видел ракету, она всегда волнует его, всегда остро чувствует он щемящий душу восторг, глядя на маленькие фигурки людей рядом с ней, такие маленькие и слабые, что нельзя поверить, будто они создали ее.
- Домчит с ветерком, - опять говорит Ширшов и тут же понимает, что чувство меры уже изменяет ему. Черт его знает, может быть, он и не такой уж нечуткий человек, этот Ширшов.
- Значит, ты теперь вместо Чантурия? - спрашивает Сергей, помолчав.
- Вроде пока да.
- По правде сказать, мы удивились, когда Коля сказал, что Чантурия сняли... Здоров, как бык...
- Галактион самый здоровый, это верно, - соглашается Раздолин. - Немного нервничал в сурдокамере, вот и сняли... Он потом шумел. "Я, - говорит, - общительный человек. Надо это учитывать..."
Сергей улыбнулся.
- Тебе смешно, а ему? Я и сам не понимаю, зачем сурдокамера, когда летят втроем... Ну, ладно... Пошли?
- Ну пошли...
И они идут к одной из ракет и становятся все меньше и меньше не только потому, что удаляются, но и потому, что приближаются к ней.
5
Ракеты предназначались для "Марса" - межпланетного корабля с людьми на борту. Снаружи "Марс" был прост и бесхитростен. Простота эта была, как говорил Бахрушин, "не от хорошей жизни". Атмосфера Земли заставляла конструкторов идти на обманчивый примитивизм форм.
Там, на своей широкой космической дороге, послушный воле своего капитана, "Марс" должен был преобразиться. Раскрывались защитные створки иллюминаторов, обнажалась ячеистая поверхность солнечных батарей, из сложных электронных семян медленно прорастали длинные и тонкие стебли радио- и телеантенн и, поднявшись, распускались на конце причудливыми серебристыми цветами, чашечки которых, как подсолнухи к Солнцу, поворачивались к Земле.
Там, на миллионокилометровой черной дороге Космоса, корабль преображался не только внешне: начиналась его сложная, рассчитанная до миллиметров, граммов, долей секунды жизнь.
Победив тяготение планеты, он мчался с точностью, в тысячи раз превосходящей точность курьерского поезда. Невидимые рельсы траектории вели его к той точке бескрайней бездны, куда через три месяца после старта корабля, подчиняясь законам небесной механики, должен был прийти "Марс". Эти рельсы лежали на миллионах шпал математических формул. Их было так много, что, будь все люди Земли математиками, они не смогли бы справиться с легионами вопросительных знаков, заключенных в них. Тогда на помощь пришел электронный мозг вычислительных машин, способный в тысячи раз обгонять человеческую мысль. Подобные же машины рассчитывали тепловые режимы двигателей всех ступеней и аэродинамический нагрев корпуса, решая сумасшедшую головоломку спасения металла и человека от жара, соизмеримого с жаром поверхности солнца.
Внутри корабля размещались двигатели управления и тормозные двигатели мягкой посадки, готовые к работе каждую секунду. Это они должны были потом поднять корабль с Марса в точно назначенный срок: 17 октября в 04 часа 47 минут по московскому времени.
Внутрь корабля были втянуты телескопические "ноги", которым предстояло отпечатать первые следы на песке марсианских пустынь. Внутри были радио- и телеаппаратура - советчик, друг, надежда и отрада, живой голос и лицо Родины.
Внутри неслышно работала заботливая аппаратура терморегулирования, автоматы искусственной атмосферы и другие регенерационные автоматы, ежесекундно обновляющие эту атмосферу.
Внутри - пища и вода - самое лучшее, самое питательное, самое вкусное, чем только могла накормить и напоить Земля.
И все это и многое другое надо было не просто предусмотреть, выдумать и рассчитать, но сделать. Создать неведомые сплавы, топливо сказочных свойств, материалы, которых нет во всей солнечной системе. Надо было плавить и полировать, точить и варить, штамповать и клеить, выпаривать и перегонять - не просто хорошо, а невиданно хорошо. Мощь двигателей измерялась миллионами лошадиных сил, но чем измерить силу и нежность человеческих рук, нажимающих на кнопки низко гудящих электронных машин, двигающих послушный угол линеек кульманов, сжимающих рукоятки широких, как река, рольгангов прокатных станов, масляно блестящие штурвалы станков! Мозолистых и хрупких, легких, как птицы, и тяжелых, как булыжники, нескладных и ловких, в белых перчатках и в саже, с маникюром на ноготках и черноземом под ногтями - живых человеческих рук. Миллионы людей строили этот корабль, быть может, не всегда зная, что они строят именно его. Но они знали нечто более важное, знали Главное, знали, что они строят Будущее. Уже не то, туманное, далекое, доступное правнукам, похожее на розовую сказку о райских садах, а живое, завтрашнее, трудное, очень трудное иногда, но уже не то, в которое верили, а то, которое делали каждый день.
Может быть, поэтому и не казался всем этим людям фантастикой полет к планете Марс.
6
Подходя к кораблю, Андрей Раэдолин подумал, что "Марс" похож на снаряд героев Жюля Верна, летавших из пушки на Луну. Рядом с "Марсом", который нависал над ним своим блестящим цилиндрическим боком, стояли летчики из группы космонавтов: Анатолий Агарков, Николай Воронцов, - и инженеры из сектора Кудесника: Нина Кузнецова и Виктор Бойко.
- Ну, вот и наш третий, - говорит Агарков, завидев Раздолина. - Знакомьтесь.
Бойко протягивает руку:
- Виктор.
- Раздолин.
- Нина.
- Раздолин, Андрей.
- Вот и хорошо, Раздолин Андрей, - говорит Нина. - Вы на макете работали?
- Конечно, - Андрей широко улыбается, - восемьдесят часов.
- Тогда давайте поработаем восемьдесят первый час уже не на макете.
Она с привычной ловкостью взбирается по трапу к люку "Марса". Юбка узкая, и лезть трудно. Нина поднимается как-то бочком. Андрей улыбается, глядя, как это у нее получается. Глупая у него привычка - вечно улыбаться. От этого у него иногда какой-то придурковатый вид.
Просторная кабина, все стены, пол и потолок в белом мягком пенопласте. Андрей огляделся. Три кресла похожи на самолетные. Все это давно известно. Пульты с приборами, все знакомое. Даже кнопки того же цвета, что на макете. Андрею стало скучновато.
Нина садится в одно из кресел, кивает Раздолину:
- Садитесь.
Андрей садится.
- Двойка, - говорит Нина. - Это кресло Агаркова.
Андрей опять улыбается, пересаживается и думает: "Занятная девчонка..."
- Так. Начнем, - строго говорит Нина.
- Один вопрос, - перебивает Андрей.
- Уже?
- Лучше заранее...
- Пожалуйста.
- Сколько вам лет?
- Вы и на макете начинали с этого?
Андрей хотел отпарировать, уже рот открыл, но... не нашелся.
- Больше нет вопросов? - весело спрашивает Нина. - Итак, начнем. Старт вы знаете. По радио и телевидению вас будет гонять после обеда Селезнев. Знаете Селезнева?
- Нет.
- Узнаете: душу вынет... А вот ответьте мне на такой вопрос. Посадка на Марс. Высота орбиты - сорок километров, температура на борту поднялась до тридцати пяти градусов. Угол между осью корабля и касательной к орбите - десять градусов. Угол между осью корабля и плоскостью орбиты - двадцать градусов. Агарков и Воронцов, допустим, спят. (Нине почему-то весело). Что будете делать?
- Разбужу Агаркова и Воронцова, дам им чистые майки: в такой жаре они наверняка вспотели...
- Если вы пришли сюда шутить, идите и посидите в курительной. Там у сборщиков салон анекдотов.
- Ну, вот вы сразу...
- Хватит! - резко говорит Нина.
Раздолин понимает, что дальше так не пойдет.
- Прежде всего перевожу терморегулятор на...
- Ничего не надо объяснять, - перебивает его Нина. - Действуйте.
Андрей трогает рычажки, нажимает красные кнопки, вращает красивые белые штурвальчики и наконец снова откидывается в кресле.
- Хорошо, - говорит Нина. - Главное, быстро. Теперь так: торможение с орбиты спутника Марса. В десяти километрах от поверхности скорость превышает расчетную на километр в минуту...
- Не может этого быть, - убежденно говорит Андрей.
- Ну, хорошо, на пятьсот метров.
- Даю форсажный режим...
- Действуйте!
Андрей снова что-то нажимает, смотрит на циферблаты.
- Куда смотрите? - спрашивает Нина.
- Вот сюда смотрю. - Андрей тычет пальцем в стекло прибора. Ее опека начинает его злить: "Что я, совсем идиот, что ли, не знаю, куда смотреть..."
- Правильно смотрите! - Нине снова почему-то весело.
"Издевается!" - думает Раздолин. Он резко оборачивается, но, увидев смех в ее глазах, снова улыбается...
Виктор Бойко говорит Агаркову и Воронцову, задумчиво поглаживая гладкий бок корабля:
- Тут еще нет обмазки. Обмазка отличная. Просто экстра-класс обмазка. Я ездил, смотрел, как ее испытывали в вольтовой дуге... Тонкую такую пластинку вставляли прямо в пламя. Там черт знает сколько градусов, а ей хоть бы что! Краснеет только. И чуть светится. Как уши...
- Какие уши? - серьезно спрашивает Агарков.
- Ну, знаете, - Виктор смущен, - когда некоторые люди краснеют, у них светятся уши...
- Вот не замечал, - с веселым удивлением говорит Агарков.
- Да... Так бывает, - очень смущен Виктор. Он всегда очень смущается, когда ему приходится объяснять свое видение мира и расшифровывать образы и сравнения, рожденные этим видением. А потом он очень застенчив. Вот и теперь даже не знает, как дальше рассказывать про обмазку...
- Сколько же она его там гоняет! - сочувственно говорит Агарков, взглянув вверх на люк "Марса".
Нина и Андрей сидят в тех же креслах, Откинулись на спинки и повернулись друг к другу.
- Теперь мне ясно, - говорит Андрей, - почему в древнем Египте покровителем женщин был бог Бес.
Нина хохочет.
- Ну признайтесь, что вы это сейчас сочинили...
- Спорим! Я приглашаю вас в воскресенье в музей...
- У вас, в вашем городке, наверное, все девушки уже отлично знакомы с религией древнего Египта...
- Послушайте, - вдруг очень серьезно, тихо и спокойно говорит Раздолин. - Я устал от острот. Не надо острить, хорошо?
- Хорошо, - растерянно соглашается Нина.
- И давайте пойдем в музей не в воскресенье, а сегодня.
- Но сегодня будет поздно, - робко возражает она, - он закроется...
- А может быть, и не закроется, - совершенно серьезно говорит Раздолин...
Виктор Бойко поднимается по трапу на несколько ступенек и кричит в люк:
- Нина! Хватит на первый раз, пошли обедать...
7
Всe шестеро сидят за своими столами и работают. Кудесник читает толстую книгу, отпечатанную на машинке, - отчет. Рядом лежат еще две такие же пузатые книжки. Это отчеты самого Бориса. Их он тоже берет в библиотеке: нельзя же запомнить все цифры, даже если это "твои" цифры.
Сергей Ширшов внимательно рассматривает рыжие синьки (Бойко говорит, что их надо называть не синьки, а рыжки) и что-то помечает на листке бумаги остро отточенным карандашом.
Нина Кузнецова смотрит ленту счетной машины. На ленте только цифры. Тысячи цифр собраны в шеренги, шеренги - в колонны, колонны - в дивизии цифр. Нина устроила смотр этой армии. Лента скользит в ее руках - она принимает парад. Один строй радует ее, другой тревожит. Она то чуть-чуть улыбается, то хмурится. (Когда хмурится, становится еще красивее. Такие красивые девчонки редко встречаются в технических вузах. Три года назад за ней "бегал" весь институт.)
Бойко занят делом самым примитивным: строит график. Он делает это автоматически и может думать и говорить совсем о другом. Он уже пробовал заговаривать, но все были заняты, и разговор не получался.
Игорь Редькин что-то пишет, иногда стремглав хватает логарифмическую линейку, быстро и цепко наводит волосок визира и снова быстро пишет. Точно тем же занят и Юрий Маевский. Однако в его движениях нет никакой порывистости и суеты. Он считает с той неторопливой торжественностью, с какой обычно считают преподаватели теории машин и механизмов, уличая студентов в натяжках и ошибках. Маевский и Редькин производят впечатление самых сосредоточенных и работящих людей в этой комнате.
Но вот Маевский положил свою великолепную перламутровую авторучку на мраморную доску письменного прибора, потянулся и провозгласил:
- А ТДУ мы сегодня кончим! Как звери будем работать, а кончим!
- В Южной Америке есть один такой зверь, ленивец называется, - не оборачиваясь, бросил Редькин.
Витька Бойко засмеялся. Маевский действительно был ленив, но обладал удивительной способностью мобилизовать на короткий срок свой мозг, давая ему нагрузку, которую никакая другая голова выдержать не могла. Юрка создал даже собственную стройную теорию накопления мышления как одной из форм существования материи, объясняя ею то свое состояние, которое Бахрушин называл интеллектуальными прогулами.
На "ленивца" Маевский не обиделся. Он вообще ни на что не обижался. Никто не помнил, чтобы он когда-нибудь обижался. Подумав немного, он сказал ласково:
- А ты дурак.
- Дурак - понятие относительное, - на лету подхватил Редькин. - Знаешь, как говорят на Дерибасовской: кто в Жлобине умный, тот в Одессе еле-еле дурак. - И он показал на кончике мизинца, каким крохотным дураком в Одессе выглядит жлобинский умник. И тут же вдруг, бросив в сердцах линейку, Игорь завопил:
- Юра! Друг! Я жалкий клеветник! Ну какой же ты ленивец?! Совсем наоборот! Ты трудолюбив, как пчела! Через неделю мы пустим нашу ТДУ, через две недели положим шефу на стол протоколы испытаний. Еще неделю Эс Те заставит шефа гонять ее на каких-нибудь им придуманных сумасшедших режимах, и, если она не погорит (а она не погорит!), снимут егоровскую ТДУ и поставят нашу! Мой кот тому свидетель! - И он подмигнул коту на стене.
Игорь Редькин был единственным человеком в комнате, который верил, что именно так, как он говорил, может случиться в действительности. Ослепленный своим неиссякаемым оптимизмом, он допускал, что за месяц до старта на корабль могут поставить новую, едва отработанную тормозную установку только потому, что он, Игорь Редькин, считает ее самой лучшей в мире.
- Хватит трепаться, - пробурчал Ширшов, вытащив из своего дюралевого колчана очередной карандаш. Все замолчали.
Тихо. Так проходит много минут.
- Борис, какая-то сплошная буза, - шепотом говорит Нина в спину Кудесника. - Тепловые потоки на шторках получились с обдувом больше, чем без обдува.
- Ерунда, - не оборачиваясь, убежденно говорит Борис. - Там элементарщина, все просто, как в законе Архимеда...
- Кстати, - втискивается в разговор Бойко, который явно томится молчанием за своим графиком, - кстати, кто может сказать: Архимед - это имя или фамилия?
Но до Архимеда никому сейчас нет дела, и вопрос Виктора повисает в воздухе.
- Все это верно, - говорит Нина, - и все-таки - с обдувом больше...
Кудесник оставляет свои отчеты, подходит к Нине. Теперь они вдвоем склонились над лентой.
- Давай поглядим формулы, - говорит он.
Нина молча показывает.
- Программировала сама? - строго спрашивает Борис.
- Сама...
- Наверное, там и напутала.
Нина молча протягивает листок с уравнениями, расписанными по операциям. Борис долго смотрит и сопит.
- Чертовщина какая-то, - наконец говорит он. - Надо пересчитать. И быстро. Сегодня можешь пересчитать?
- Конечно.
- Виктор, ты можешь вечером с Ниной пересчитать шторки? - спрашивает Кудесник у Бойко.
- Ладно, пересчитаем, - лениво отзывается Виктор.
Он чертит график и думает о том, что у графика есть какое-то неуловимое сходство с профилем бразильского попугая ара. Ему хочется показать график ребятам и спросить, есть ли действительно такое сходство, проверить себя. Но он молчит, понимая, что ребятам сейчас не до бразильских попугаев.
8
Вечер застал их в огромном зале, где установлены счетные машины - серые тысячеглазые существа, то низко гудящие, то громко прищелкивающие, то как-то хлестко, с присвистом постукивающие. За окнами уже совсем темно. Нина, усталая, расстроенная путаницей со шторками, сидит у одной из машин. Они с Виктором только что отладили программу, и "задача пошла". Что получится, еще не ясно. Виктор Бойко в конце зала курит, выпуская дым в приоткрытую дверь. Но дым почему-то не хочет уходить, лезет обратно в зал.
Внимание Виктора привлекают два пыльных, видно, очень давно уже висящих на стене плаката. "Вступайте в ряды ДОСААФ!" - написано на первом из них под тремя фигурами очень красивых молодых людей: девушки-санитарки, летчика и радиста. "Странное какое-то слово получилось: ДОСААФ, - думает Виктор. - Библейское... Авраам, Исаак и Досааф..." На втором плакате - флаги, цветы и надпись: "Да здравствует наша любимая Родина!"
"А зачем он? - думает Виктор. - Для кого? Жил-был, не любил Родину, прочел плакат - полюбил. Так, что ли? Да здравствует Родина... Мурманск, где он родился и вырос... Белые ночи, крики кораблей в порту, эти сосенки за домом деда... Потом Ленинград... Какое это счастье, что на свете есть такой город!.. Москва, музыка курантов... А затем Сибирь... А у Нины свое. Разве можно все это забыть? Или можно не любить? Вот была Космодемьянская Зоя. Она, что же, плакат такой читала? Или те ребята, трактористы в Казахстане, которых он узнал, когда студентом ездил на уборку... Он никогда не забудет, как Мухтар тогда ночью спросил: "Сколько лет самому старому городу на свете?" Виктор не знал, но сказал: "Три тысячи лет". "Вот тут мы построим город, который простоит тридцать тысяч лет! - сказал Мухтар. - Разве есть земля красивее?" Кругом без края стояла пшеница... Может быть, сейчас Мухтар уже строит его - город тридцати тысячелетий... А у них "Марс"... А зачем плакат? Ведь тогда надо выпустить плакаты: "Любите мать", "Не бейте стариков"..."
Он бросил окурок в урну и пошел к Нине.