Сигнальщик помнил, как обманулся он в одном из первых походов. Не вглядевшись как следует, он поднял ложную тревогу. В рубку поспешил командир. После яркого света каюты было трудно разобраться в сиреневом полумраке, командир доверился сигнальщику, и подлодка едва не торпедировала одинокие скалы.
В другой раз, идя в этих же местах, Пышный снова увидел горбатые силуэты и досадливо отвел бинокль в сторону.
- Нет, не обманешь, знаем…
Но скалы внезапно полыхнули струей оранжевого пламени, и над морем разорвался осветительный снаряд. Вражеские эсминцы рванулись вперед. Лодке пришлось срочно погружаться.
После этого Пышный выходил на ночную вахту задолго до срока, чтобы дать глазам свыкнуться с темнотой. Он не мог себе простить, что однажды позволил наблюдателям врага опередить себя.
Кто нападал первым, тот скорее мог дать противнику мат.
Дмитрий искал врага упорно. Он ненавидел гитлеровцев всей душой, всем своим существом. Они захватили, душили его родную Полтавщину, его Украину. Он не раз подумывал о том, чтобы попроситься в морскую пехоту- там можно было бы убивать захватчиков собственными руками…
Полегчало на сердце, когда в предыдущем походе их подводная лодка, повстречав вражеский транспорт водоизмещением примерно в пять тысяч тонн, потопила его артиллерийским огнем. Молодец их командир, Василий Прокопьевич, не побоялся риска. Опытный моряк, до военной службы плавал в торговом флоте, многое успел перевидать на своем веку. И сердце моряка понимает.
- Следи за морем, за врагом - и мы фашистов наколотим больше, чем сотни автоматчиков.
И Пышный старался. Он старательно нес вахту, когда его подлодка занималась установкой мин на путях вражеских караванов. На этих минах взлетит, пожалуй, не один корабль гитлеровцев.
Но торпеды подлодка еще не израсходовала. И Дмитрий страстно хотел найти для них достойную цель. Сигнальщик попеременно обводил горизонт то биноклем, то невооруженным глазом. Поймав подозрительную точку, он пристально вглядывался в нее, пока не убеждался, что ему только померещилось. Если у него оставалась хоть тень сомнения, он давал отдых глазам и смотрел снова.
Но дали были пустынны.
В светлое время суток сигнальщиков донимали чайки. Распластавшись над водой, чайка издали напоминала самолет, идущий на бреющем полете. Порой птицы носились, не шевеля крыльями долго–долго, и каждую следовало провожать взглядом, иначе в конце концов можно было прозевать настоящий самолет. Отстояв вахту, сигнальщик хотел только одного - спать. О шахматах и думать не приходилось.
Вражеский караван обнаружили у берегов Норвегии. К этой встрече готовились так давно, что даже сигнал боевой тревоги прозвучал как‑то буднично–деловито. Потом пошло привычное, но всегда волнующее. Лодка маневрировала. Команда, легкий толчок - торпеды вышли.
Длинные секунды томительного ожидания, напряженная тишина -и два глухих взрыва дали знать, что торпеды встретились с целью.
Преследование подлодки началось почти немедленно.
Акустик едва успевал докладывать о шумах винтов кораблей, доносившихся с разных направлений. Торпедированный транспорт затонул быстро, и кораблям конвоя не оставалось ничего другого, как выместить свою неудачу на подлодке.
- Ну, сейчас они нам дадут жару, - обнадеживающим тоном сказал боцман.
Глубинные бомбы не заставили себя ждать. Гул взрывов приближался, как гроза.
Подлодка затаилась, маневрируя на малом ходу. Все стояли по местам.
Аварийный инструмент был наготове. Оставалось хитрить и ждать, пока враг не собьется со следа, ждать долго и томительно.
Тяжелее всего было то, что приходилось почти не двигаться, соблюдая полную тишину. Под водой каждый звук разносился далеко. Й если приборы подлодки помогали отлично прослушивать шум винтов вражеских кораблей, то такие же приборы имелись и у противника. Звяканье двери, звук голоса, даже щелканье домино - все могло выдать затаившуюся лодку.
Бомбежка продолжалась с прежней настойчивостью.
Обычно во время похода под водой все свободные от вахты собирались в дизельном отсеке. Здесь было и просторнее, и теплее. Люди шли сюда, как в клуб - сразиться в "козла", в шахматы и шашки, либо просто "почесать язык". Теперь здесь находились только те, кому положено тут быть по боевой тревоге.
Одно и то же чувство владело всеми. Люди понижали друг друга без слов. Трудно, невозможно было отделаться от мысли, что вот–вот одна из бомб ахнет где‑то рядом, мгновенно потухнет свет, и в отсеки хлынет темная, тяжелая вода.
Такое состояние было изведано в прошлых походах, к нему не привыкнешь, но оно знакомо, и каждый старался скрыть глухое, щемящее волнение под внешним безразличием. Удавалось это не всем. У одного из молодых мотористов лицо стало пепельно–серым. В боевом походе он впервые. Стесняясь показать, что у него дрожат руки, краснофлотец стиснул кулаки и засунул их поглубже в карманы.
У старшины отделения мотористов от напряжения выступил на лице пот. Старшина не сводил глаз с подволока: ему казалось, что если бомба попадет в лодку, то именно над его головой. Он был под бомбежкой не один раз, но, как говорил потом на берегу, от этого они не становились приятнее.
В напряженной тишине в отсеки доносился тихий, но четкий, как у диктора, голос акустика:
- Шум винтов усилился. Эсминец увеличил обороты. Идет прямо на нас…
Как обвал, рокотал взрыв очередной серии бомб.
Так продолжалось бесконечно долго.
В часы временного затишья командир разрешал ходить по очереди обедать. Этим пользовались лишь для того, чтобы побывать в других отсеках, вполголоса перекинуться словом с товарищами. Есть никому не хотелось.
Когда на обед вызвали Пышного, он решил повидать Павлова. Здесь его и захватила одна из особенно яростных бомбежек.
Павлов держался бодрее всех. При каждом взрыве он с деланно–скучающим видом вынимал из коробка спичку и аккуратно укладывал ее на рундучке в ряд с другими. Так он отсчитывал сброшенные на лодку бомбы.
Пышный застал его за выкладыванием уже третьего коробка. Другой моторист, полтавчанин родом, вел счет крестиками на переборке.
- Сколько у тебя? - лениво осведомился Павлов.
- Восемьдесят две, - в тон отозвался дружок. - Стараются, казенного добра не жалеют.
Спустя двенадцать часов бомбежка прекратилась, и шумы винтов стихли. Но едва лодка стала всплывать, как все началось сначала.
Командир увел лодку на глубину. Снова маневры, размеренные возгласы акустика и отсчеты то ближних, то дальних ударов. Враг вцепился в свою добычу крепко и, поймав ее след, уже ни за что не хотел отпускать.
Пришлось выключить машинки регенерации и прекратить очистку воздуха. Запасы электроэнергии и кислорода подходили к концу. Концентрация углекислоты угрожающе росла. Стало тяжело дышать. Людьми овладело сонливое оцепенение.
Пышный старался не шевелиться. Он задыхался. Липкая испарина покрывала все тело. Дыхание нарушалось. Как ни старался сигнальщик поглубже вдохнуть воздух, ему казалось, что рот забивает какая‑то горячая густая масса. В глазах всплывали то темные, то красные круги. Кровь в ушах шумела прибоем. Сознание мутилось.
Сколько так продолжалось, он определить не мог. Но как только вновь наступило затишье, Дмитрий отчаянным усилием заставил себя подняться. Неловко ступая непослушными, точно чужими, ногами, он направился к мотористам.
Когда он пробирался по отсекам, его окликнул комиссар.
- Ну, как в носовом?
- Нормально, - хрипло выдавил рулевой–сигнальщик.
На сером от усталости лице комиссара появилось подобие улыбки.
- Нормально, говоришь? Это хорошо.
Он помолчал, точно экономя слова, и с трудом продолжил:
- Скоро, наверно, всплывем. Работать на боевых постах надо будет всем. Только люди:.. Железо и то сдать может… Ты вот что, Пышный… Посмотри в моторном… Ты коммунист. Ну, надеюсь. Понял?
Пышный скорее почувствовал, чем услышал, чего хотел от него комиссар, но ответил, что все понятно.
При появлении сигнальщика моторист и головы не повернул к приятелю. Он сидел, грузно привалившись к борту. Мелкие капли пота бисером блестели у него на лбу. Двое других краснофлотцев лежали, как неживые.
Сигнальщик слегка тряхнул приятеля за плечо. Тот поднял на него тусклые глаза.
- Мат, беззвучно сказал он.
- Что? - не понял Пышный.
- Похоже, мат нам выходит.
- Похоже? - переспросил сигнальщик. Мысли его мешались. "Железо и то сдать может", - сказал комиссар. А люди? Чем их расшевелить, заставить найти в себе еще какие‑то силы? Заиграть на баяне? Он не умел. Да и нельзя. Запеть? Тоже нельзя, и дыхания, голоса не хватит. Он постоял, покачиваясь, задыхаясь, и медленно выпрямился.
- Давай шахматы. Давай, черт! - яростно зашипел моряк, видя, что моторист по–прежнему смотрит на него пустыми и тусклыми глазами. Сигнальщик так стиснул плечо друга, что тот невольно охнул.
- Мат, говоришь? Еще посмотрим, чей мат выйдет. Давай шахматы, играть будем. Ну, ты комсомолец или что?
Молодой краснофлотец помолчал, потом медленно отер мокрый лоб и стал доставать шахматную доску.
В сообщение, что в дизельном играют в шахматы, команда поверила не сразу. Кое‑кто постарался убедиться в этом лично. В отсек осторожно заглядывали через переборочную дверь один за другим и так же медленно уходили.
Приятели сосредоточенно передвигали на доске фигуры, ни на кого не обращая внимания. Это еще больше подогрело интерес к играющим.
Время от времени из отсеков осведомлялись:
- Все еще играют?
По цепочке передавали:
- Играют!
И те, у кого вовсе иссякали силы и мутнело сознание, невольно думали: если другие играть могут, неужто ты не найдешь в себе еще силенок?
…Путая ходы, фигуры, правила, два моряка сидели над доской в черных и белых квадратах. Порой рябило в глазах, доска уплывала, проваливалась в тошнотную муть, но оба, стискивая зубы, делали вид, что с увлечением продолжают любимую игру. Они знали: за ними следит весь экипаж.
И когда раздалась команда к всплытию, полумертвые люди привычно встали по боевым постам, внимательные и точные, как всегда.
Всплыли нормально. Пышный выскочил наружу вслед за командиром. От свежего воздуха по телу побежали острые, колючие уколы, Легкие и быстрые, как пузырьки сельтерской. Вначале даже дурно стало, но вскоре все прошло.
Рулевой–сигнальщик привычно окинул взглядом море. Горизонт был чист. Вражеских кораблей не было видно нигде.
Несколько дней спустя, прогремев традиционным салютом, подлодка ошвартовалась у знакомого причала. После отдачи рапорта моряки высыпали на берег.
Пышного остановил начальник клуба.
- Ну как, играли в море? Кто кого?
- Играли! - блеснул Пышный озорной улыбкой, - Еще как!
- И что же, кто выиграл?
Сигнальщик высоко поднял голову, и лицо его стало торжественным и строгим.
- Выиграл наш корабль!
ГЛАВНЫЙ КАЛИБР
Во время блокады Ленинграда под городом сбили немецкий самолет–разведчик. Летчик остался цел и был взят в плен. На допросе он показал, что искал в расположении советских войск большую пушку, которая стреляет из Ленинграда черт знает на какое расстояние и притом очень метко. Эта пушка причиняет большой вред немецким войскам, поэтому ему и была поставлена задача обнаружить ее во что бы то ни стало и уничтожить…
Во многих местах вокруг Ленинграда никаких особых укреплений у нас не было. Но стоило гитлеровцам двинуться к городу, как перед ними немедленно вырастала огненная стена разрывов: тяжелые орудия Краснознаменного Балтийского флота, фортов Кронштадта и береговых батарей били на сорок–пятьдесят километров.
Пушки, которые так беспокоили немцев, били не только далеко, но и чрезвычайно метко. Кроме того, они обладали еще одним, особенно раздражающим свойством: неуязвимостью, Они появлялись чуть не на самой передовой и, сделав несколько губительных залпов, бесследно исчезали. И это тяжеленные орудия главного калибра, которые на болотистой ленинградской почве никаким тягачом даже с места не сдвинешь.
Секрет их подвижности был прост: морские орудия, установленные на железнодорожных платформах, по специальным веткам-"усам" подвозили туда, где нужна была огневая поддержка.
Ответвления от железнодорожных магистралей шли в самые отдаленные участки фронта. На батареях морской железнодорожной артиллерии все было, как на кораблях: та же форма, та же терминология, те же флотские традиции.
Матрос Юрий Николаевич Соколов, москвич, до войны окончил курсы изыскателей новых железнодорожных трасс. На выборе профессии сказалась романтика первых пятилеток. Юношу манила даль неведомых дорог, стремление своими руками что‑то строить, созидать новые города. Так техник–изыскатель Юрий Соколов стал участником экспедиции, намечавшей трассу новой магистрали на Дальнем Востоке. Война сделала Соколова матросом железнодорожной артиллерии на Балтике.
В блокированном гитлеровцами Ленинграде было голодно, очень голодно. Ратный труд артиллеристов очень тяжел, и поэтому их снабжали лучше, чем многих других. Они получали три раза в день по сто, а иногда даже по сто пятьдесят граммов хлеба, а на обед и ужин - суп из горячей воды с признаками гороха, на второе - несколько ложек каши–размазни.
Чтобы не заболеть цингой, все в обязательном порядке получали витаминный хвойный настой. Цингой действительно не болели, но матросы не раз мечтали, с каким удовольствием они напоили бы Гитлера этой настойкой, - такая она была "вкусная".
Несколько раз Соколов бывал по делам службы в Ленинграде. По возвращении товарищи забрасывали его вопросами: что там? Как? И он рассказывал то, что видел.
Рассказывал о том, как по улицам еле двигались люди, похожие на живые скелеты. Как еще страшнее выглядели опухшие от голода, с раздутыми землистыми лицами. Как на детских санках возили на Пискаревское кладбище умерших, завернутых в одеяла или простыни, потому что сколачивать гробы у людей уже не хватало сил…
В одной из стычек гитлеровцам удалось захватить раненого матроса Ивана Лобачика. Вскоре моряки нашли его тело со следами варварских пыток огнем. На спине молодого матроса была вырезана пятиконечная звезда. Моряки поклялись над телом товарища беспощадно уничтожать фашистов.
Приходили к батарейцам письма от родных и близких из городов и сел, уже освобожденных от гитлеровцев, или от людей, бежавших из фашистской неволи. Эти письма читали и перечитывали на веря глазам: да неужто гитлеровцы - ведь люди же они в конце концов! - способны вытворять такие зверства? Но писали матери и жены, писали братья и сестры, и была у всех лишь одна мольба: защити от зверя, убей его!
А в руках моряков–артиллеристов были пушки, способные уничтожать за один выстрел десятки и сотни таких зверей.
Юрий Соколов нес службу артиллерийского разведчика, корректировщика огня. Артразведчик -это глаза и уши батареи. Он должен не только найти цель, то есть врага. Надо еще определить, где именно и на каком расстоянии от пушки находится цель, сообщить об этом на батарею и проследить потом за попаданием своих снарядов.
Первым снарядом, да еще за сорок–пятьдесят километров, попасть в цель невозможно. Вслед за первым разрывом надо немедленно дать поправку - правее, левее, дальше или ближе класть следующие снаряды. Недолет и перелет образуют невидимую гигантскую "вилку", которой артиллеристы нащупывают ненавистного врага. И вот - попадание! И тогда - огонь! Огонь! Огонь! Быстрее, как можно быстрее!
Для скорости артиллеристы экономят не только каждое, доведенное до автоматизма, движение. Экономят даже на самой команде "Залп!" и подают ее еще короче- отрывистым, как сам выстрел, звуком:
- Злп!
Но прежде всего надо найти цель. И Соколов, как и другие артразведчики, ее искал, искал настойчиво, упорно. В стереотрубу виднелись вражеские блиндажи, орудия, автомашины,, склады, а перед его глазами вставали наглые, самоуверенные убийцы. Юрий Николаевич благодарил судьбу за то, что имел знания геодезиста, которые помогали ему определять расстояния до цели точнейшим образом. И еще очень пригодился опыт походов в таежных дебрях. Ведь разведчику приходится подбираться к противнику как можно ближе и выбирать наблюдательный пункт так, чтобы видеть все, а самому оставаться незамеченным.
Но и это было лишь половиной дела. Зачастую по одной цели открывало огонь несколько разных батарей, да еще бомбила авиация. Как в бушующем море огня отличить разрывы своих снарядов? Командир батареи капитан Григорий Иосифович Барбакадзе в своих воспоминаниях потом писал, что среди артиллерийских разведчиков феноменальной способностью отыскивать разрывы своих снарядов в любых условиях отличались два человека: младший сержант Юрий Соколов и старшина Вадим Каминский. Этой науке они учились у своего наставника лейтенанта Ивана Лымаря. Вскоре, однако, ученики превзошли учителя.
Юрию Соколову в его боевой работе очень помогла склонность к рисованию. В специальном альбоме он изобразил в красках характерные разрывы различных снарядов в разных условиях. Этот альбом послужил отличным пособием для молодых артразведчиков.
Так шли дни за днями. Соколову подолгу приходилось, замаскировавшись, неподвижно сидеть на наблюдательном пункте у переднего края. Зимой приходилось сидеть на морозе, летом - под дождем или в тучах комаров. Но конец блокады приближался - это чувствовалось уже во всем.
Новый, 1943 год Соколов с другими артиллеристами–разведчиками встретил на наблюдательном пункте. Паек ради праздника выдали усиленный: по полбанки свиной тушенки и по чарке спирта. И даже избавили от обязательного хвойного настоя. Это тоже сочли одним из признаков чего‑то хорошего.
На батарею доставили небывалый запас снарядов. Привезли и сложили в сторонке штабеля шпал и рельсов - видно, на случай экстренного ремонта железнодорожного полотна. Неожиданно приехал и внимательно все осмотрел командующий флотом вице–адмирал Владимир Филиппович Трибуц, как всегда невозмутимый, молчаливый, деловито–спокойный.
Затем Юрий Соколов получил задание тщательно изучить позиции врага на противоположном берегу Невы в районе поселка Морозово, неподалеку от Петрокрепости. Все было ясно. Готовилось наступление.
Соколов выбрал наблюдательный пункт в лесочке, на вершине старой березы. Сделал лестницу на дерево, в развилке ветвей соорудил площадку, установил на ней стереотрубу. Изучал и учитывал в расположении врага все. Дымки, выдававшие местонахождение блиндажей. Движение транспорта. Скопление автомашин у командных пунктов. Заметил блеск стекол на заброшенной колокольне- верный признак того, что там засел вражеский наблюдатель. И до каждой цели, которую предстояло снести с лица земли, Соколов точно определил расстояние. Связь с батареей, которая находилась в 20 километрах, он поддерживал по телефону.
Юрию Соколову не довелось присутствовать при торжественном событии - чтении приказа командования о переходе в наступление. Его огласили на батарее перед строем моряков. Не довелось ему слышать пламенные слова писателя Всеволода Вишневского: Соколов в это время был на своем наблюдательном пункте, на березе--разведчик, как всегда, воюет в одиночку.
И вот 12 января в девять ноль–ноль дружно грохнули орудия Ленинградского и Волховского фронтов и моряков Балтики. Прорыв блокады начался.