У Лина даже и сомнений на этот счет не было, потому как он успел насмотреться на широкие жесты своего спасителя и друга. Кабы спьяну он деньгами сорил – можно было бы опасаться, что на очередное утро пробьет его приступ бережливости, но Зиэль всегда при разуме и памяти, ни разу не пропил… сколько скажет ему тетушка Тоша за башмаки, столько и примет Зиэль на свой счет. Недаром трактирщик Тох вспомнил его через годы и ринулся угождать! А хороши башмаки! Вот как, оказывается, богатым жить удобно… Камешки, плевки и колючки никак твоей подошвы не касаются, ногам внутри всегда одинаково, ни холода, ни огня не боятся… А носы у башмаков свободны и чуть вверх поддернуты – красиво! И с запасом на рост ноги. Ах, как жалко, что Уфина не видела его в обуви… А у нее что на ноге было?.. Что-то из красной с узорами кожи, под юбками не рассмотреть… Лин в очередной раз смутился и принялся глазеть по сторонам. Деревья и кусты только по богатым дворам, за оградами, а на улице – одна трава по приобочным канавам. Вот бы сейчас кто-нибудь привязался к Тоше и Суне, а он бы как выпрыгнул с кинжалом в руке… С ножом в руке… И отогнал бы… А Суня тогда бы ему сказала…
– Зато и сносу им не будет. С горки-то идти куда как легче. Все у нас в Шихане хорошо, да одно плохо: круто в главный город идти, подниматься к ратуше, к базару…
– И все равно: вырасту – будут у меня сапоги… – Лин замялся, памятуя о страхах Суни и тетушки Тоши… – те самые, как у Зиэля.
– Ну и хорошо, дай тебе боги! Вот уж и дом наш недалеко… теперь в мыльню – и домой, свеженькие, незапыленные!
– А… всем нам обязательно?
Тетушка Тоша посмотрела на смущенного Лина и затряслась в добродушном смехе:
– Всем. Но порознь: тебе в ту дверь, над которой дубовая ветка, а нам вон в ту, с папоротником. Направо – мужчины, налево женщины и маленькие дети. Но ты уже взрослый парень… гм… при оружии… да, и поэтому тебе направо. Обе женщины громко захихикали, и Лин понял, что они смеются над тем, что он еще слишком маленький для своего ножа. Ну и пусть смеются, горячую воду он любит, можно будет и пузыри попускать…
В мыльне народу было немного, все занятые, молчаливые, но Лин сумел навлечь на себя гнев какого-то старичка. Вот как это было. Мыльник принял от тетушки Тоши три малых медяка, поклонился женщинам, указал им рукой, а Лина пропустил в свою сторону. Выдал ему небольшую кадушку, мочалку, мыла кусок, место на длинной лавке, чтобы раздеться, а сам ушел в выгороженную от мыльни каморку. Самая трудная загвоздка, которой боялся Лин, разрешилась на диво легко: Гвоздику нашелся при мыльне маленький загончик, и привязывать не понадобилось, а от предусмотрительной тетушки Тоши – подарок, вяленый кусок ящерного мяса, может, чуть жестковат, но Гвоздика устроило. Малыш охи-охи положил перед лапами угощение, облизнулся и словно бы проурчал мыслями: иди, иди, хозяин, я здесь потерплю…
Лин, в простоте своей, не посмотрел, как другие делают, да и пошел с куском мыла в самую потельню, маленькую комнатку, где раскаленные камни на жаровне прогревают ее до невозможности. Он очень не любил жаром дышать, но знал: посидеть немного – пот пробьет и грязь гораздо легче смывается… Вошел – посидеть да намылиться… Как вскинется на него старичок, что в одиночестве кости в той комнатке грел, как закаркает!
– Я тебе сейчас твою кадушку на голову надену! Убивец! Деревня! Пошел отсюда с мылом! Мыльник! Мыльник!..
Прибежал на крик мыльник, укоризненно покивал испуганному Лину, а когда дверь в потельню закрылась, пробурчал, наклонясь к мальчику поближе:
– В наши потельни с мылом нельзя, глаза и легкие разъест, больно горячо. Не бойся Мантушу, он не злой, а только потельню любит. Понял?
– Понял. – Лину было до слез стыдно, что в нем, абсолютно голом, за считанные мгновения угадали деревню, поэтому дальше он мылся наспех и без удовольствия, даже пузыри не попускал, как собирался. Однако за все время, что Лин мылся, сердитый старичок Мантуша так ни разу не вышел из потельни… Откуда Лину было знать о городских порядках, ведь он только в трактирной мыльне мылся, а там в потельной никогда не было ни запретов, ни особого жара. То есть, жар был, когда Мусиль колено пропаривал, или если у кого простуда, а при мытье – просто очень тепло…
Гвоздику хорошо: он Лина быстро дождался, зато с Тошей и Суней – совсем другое дело: нет и нет их! Вот-вот выйдет из мыльни этот крикливый Мантуша да опять начнет его ругать прилюдно, деревней честить, а они пропали как назло!
Тем временем Гвоздик успел сожрать свой кусок, дождаться Лина, заснуть у него на коленях, проснуться и захныкать, почуяв, что хозяин не в своей тарелке… Но они все моются и моются…
– Тише, Гвоздик, тише, сейчас пойдем. Дождемся и пойдем…
И случилось-таки нежеланное: вышел из мыльни старый Мантуша, ростом маленький, едва не с Лина… кашляет… Но ничего не закричал в их сторону старик, не набросился с бранью, – он даже и не взглянул в их сторону, а побрел, с палкой в одной руке и с узелком в другой… Слава богам!
– Ну что вы так долго! Тетушка Тоша, Суня, я уж думал, что вы раньше меня вышли и ушли!
– Как же мы ушли, когда мы здесь! У тебя все хорошо?
– Да.
– Тогда пойдем… Только не бежать… Тихо, спокойно, не поднимая пыли…
Тоша и Суня после мыльни были до краев наполнены благостью, на розовых щечках только улыбки, в глазах покой… Мыльня – великое дело!
Лину было странно: какая может быть пыль на каменной мостовой, но он не спорил, шел в ногу со спутницами, не спеша…
– Сейчас вернемся, туда-сюда по мелочи, да и спать до ужина! Вот это жизнь, вот это радость от нее! Да, Суня?
– Да, тетушка! Если только ничего на нас не свалится, когда вернемся…
– Боги милостивы, авось не свалится…
Боги действительно оказались милостивы к женщинам, хотя и не совсем в том смысле, которого бы они ждали.
Трактирный двор встретил их суматохой и десятком трезвых вооруженных стражников управы, под руководством одного из приказных той же управы: пока Тоша, Суня и Лин с Гвоздиком ходили на базар и в мыльню, воин Зиэль успел поссориться с приисковыми золотоискателями, буйно гулявшими в этом же трактире, и насмерть зарубить секирой троих из них. Попутно участники ссоры перебили множество посуды и наломали мебели. Но что такое немудреная кабацкая мебель: столы на козлах да лавки с табуретами… Розыск шел отнюдь не по имущественному ущербу: его Зиэль покрыл из собственного кармана тут же, на месте, еще и кровь на полу свернуться не успела, а вот покойники… Добро бы в будний день обычная поножовщина, так тут бы и местный доглядчик из правобережной стражи управился, самостоятельно разобрал бы случай на правых и виноватых, но сегодня, в один из самых главных праздников… Как тут быть?.. Однако золото Зиэля и здесь подсказало всем правильный, всех устроивший выход из положения: вина за случившееся была на обеих сторонах, разгоряченных простыми и крепкими пьянящими напитками, а все обстоятельства дела Зиэль расскажет по розыску после праздника, придет сам в управу и объяснит дополнительно, как и что было. Трактирщик и свидетели – уже рассказали, что знали, а понадобится – и они на гору поднимутся, в управу сходят. Покойников увезли – два кругеля за труды похоронщикам, стража отсалютовала хозяину трактира и ушла, делить три червонца на десять человек (приказному – отдельные два червонца), трактирщику Тоху – уже заплачено, и еще будет… Вот только до черезследующего рассвета женщинам здесь работать нельзя, потому как – убиенные покойники были… Обычай – это обычай, пришлось Тоху посыльных посылать, да двух дополнительных слуг из другого трактира на полтора дня одалживать… А тетушке Тоше и Суне – в задние комнаты идти и носа не высовывать… Они бы и так должны были отдыхать до завтрашнего дня…
– Ох, ох, ох… Чем такой роздых, так лучше работать. И ведь каждый месяц одно и то же. Но уж тут ничего не попишешь, да и мужчин не переделаешь… А вот мой Тох – уже четвертый год… тьфу-тьфу не сглазить… – ни с кем на ножах не пырялся.
– Потому что все его боятся, тетушка…
– Цыц, стрекоза! Не боятся, а уважают, да и он знает, что я всегда сержусь за такое. И вообще он не шпынь, и не голодранец, и не разбойник по найму, как этот наш… бородатый… У него поважнее дела, чем людей увечить. Пойдем, Суня, до послезавтра нам всех дел – спать и сказки вспоминать да рассказывать.
Лину в своей жизни довелось насмотреться ка-бацких ссор, немало довелось, с увечьями и смертями… – жизнь такова. Где люди – там и оружие. Где еда – там и выпивка. А как соберутся все они в одном и том же месте – тотчас и непременные ссоры. Зазеваешься, не отбежишь от них подальше – быть беде, не раз и не два попадались непричастные под чужой нож, меч или топор… Мир так устроен, всюду так. Когда Лин сам вырастет, войдет в силу и возраст – тогда он и сам никого не испугается, а любого победит. И что особенно радовало Лина в этих его мечтах: что воином всякий может стать, простолюдин и дворянин, и монахи-воины бывают… В гладиаторской школе учат биться всеми способами: немало прославленных на всю Империю воинов вышли из гладиаторов. Говорят, раньше, в древние годы, в гладиаторах были одни рабы-невольники, а теперь подобное – большая редкость, потому что раб думает больше не о победах, не о славе, не о деньгах, а лишь о том, как бы посильнее навредить хозяевам, да сбежать… У них на побережье все об этом знают, поэтому на прибрежных землях – сплошь свободные люди, раба не встретишь. Свободным быть – лучше, чем рабом.
– Что?..
– Оглох, что ли? Есть хочешь?
Зиэль пообедал всласть и поотмяк, отвлекся памятью от дневных событий. По глазам видно: осоловел, сейчас пойдет спать, он любит днем поспать. А пока – с Лином разговаривает, да мозговые кости лениво погладывает, мозг оттуда выковыривает. Мозг в костях – настоящее лакомство, не хуже леденцов. И что такое три леденца для мужского живота? – жалкий, не стоящий упоминаний пустяк. Лин сглатывает и кивает:
– Угу. Не худо бы.
– Так тогда проковыряй уши, – там небось вода налита, сто раз тебе повторять! Вот рыба, вот мясо, вон – похлебка в горшке, должно быть еще теплая. Хлеб. Ешь, да пойдем наверх, а то я что-то… Вздремну, пожалуй… Как сходили? Церапки бери, хорошие, провяленные как надо… Впрочем, я смотрю, ты не охотник до церапок…
Лин действительно не любил острых приправ, а церапки обильно перцем сдобрены. Зал почти пуст: часть посетителей во время драки покинула трактир, многие – разбежались кто куда, поняв, что вот-вот в трактир прибегут стражники… "Самородок" – это такой постоялый двор, где каждый может найти себе приют, не опасаясь лишних вопросов о житье-бытье. Нет никому никакой разницы – монах ли ты, собирающий подаяния во славу одного из богов, беглый ли каторжник, вольный ли золотоискатель. Да и как их иной раз отличить? Убей Зиэль старателей из городской золотопромышленной гильдии – не миновать бы ему неприятностей: затаскали бы по розыскам да судебным тяжбам, со штрафами да возмещениями, но сцепился он с ватагой "диких" золотоискателей, мало чем отличающихся от разбойников с большой дороги – и обошлось. Улеглись трактирные бури, до самого вечера теперь – мирная тишина. Трактирщик Тох лишился, правда, нескольких посетителей, но и он не в накладе: все, что было в карманах, кошелях, да поясах покойников – все трактирщику отошло, в виде возмещения за испытанные неприятности. По крайней мере, по его лоснящейся зверовидной роже вовсе не заметно, что он огорчен и раздражен случившимся.
– Много снял?
– Что? Что вы спросили, господин?
– Печенья парнишке принеси, видишь – кончилось. Металла, говорю, много у тех троих набралось?
Трактирщик крякнул неопределенно, однако улыбнулся:
– А… Какие нынче прибытки от приискового-то отребья… Пыль одна.
– Да? Вон как? Ну тогда поищи, пошарь по полу: один из этих… ну… безухий, старший из них, все самородком хвастался, чуть ли ни с мой кулак размером. Наверное, обронил.
– Кулак… Добро бы с перепелиное яйцо. Там кварца больше, чем золота.
– Ага, все-таки нашел. Крупные же у вас в Шихане перепела. Что за рожи новые? – Зиэль ткнул обгладываемой костью в сторону трактирных служек.
– Нанял до послезавтра в "Соленых ключиках", мои девки не могут до положенной поры, покойники обидятся, а остальным парням – не управиться, хозяйство-то немалое.
– Покойники – незлобивый народ, но – не спорю. Оно и к лучшему на сегодня. По букве закона – когда праздник заканчивается, в полночь?
– Точно так, ровно в полночь, как сигнал с ратуши пробьют.
– Вот, братец… Ты уж к этому сигналу подготовься… Чтобы зря время не проходило. Ну ты понял.
– Так уже все готово. И вчера было бы, кабы не праздник. Что, молодой господин, может, еще печеньица?
– Благодарствую, сыт. – Лин, беря пример с Зиэля, наклонил голову в сторону трактирщика, отер салфеткой нож от остатков жира и сунул его за пояс, в ножны.
– Тох, я пойду вздремну… Только Сивку проведаю, и… Поближе к закату – разбуди. Кашки на молоке приготовь. Что-то кашки мне захотелось, а то вечером опять все острое будет… Лин, вот эти вот ошметки и огрызки мясные…
– Я уже взял! – Лин показал салфетку, с завернутым в нее угощением для Гвоздика.
– Тогда пошли. Не храпеть, не лаять, не визжать, песен не петь. Будете играть – играйте тихо. Тох!
– Да, господин!
– Ключи от господского сортира. Караулить возле – не надо, я их потом там же, на крючке оставлю. После каши – чтоб лохань была с горячей водой, помоюсь. Боги! Насколько все-таки слаще мирно в тылу отдыхать, чем вшей кормить на позициях да в атаки бегать!..
Гвоздик торопливо облизал мальчика и теперь увлеченно жрал, время от времени с благодарностью поглядывая на своего друга и спасителя. Вошел Зиэль, грохоча сапогами из нафьих шкур, позвенел смертоносным железом, разделся до холщовых порток и уже фырчал, поудобнее устраиваясь у себя на постели. Как захрапит – можно будет и петь, и лаять, и на голове ходить: несмотря на его предупреждения, Зиэль не проснется… Пока не разбудят, или пока опасности не ощутит… А ее он чует лучше чем Лин и Гвоздик вместе взятые…
– Хозяин!!! – Зиэль вдруг сел в кровати, дернул рукой за шнур с колокольчиком над ложем, шнур оборвался. Свирепо ругаясь, Зиэль пошарил рукой по лавке и запустил кинжалом в дверь. – Хозяин!
Быстрый топот – дверь осторожно приоткрылась – трактирщик на лету поймал обрывок веревки, умудрившись при этом и поклониться.
– Чуть не забыл! Музыкантов смени. Мне этот дудеж и пилеж по печенки надоел. Чтобы самые лучшие к ночи были, чтобы и песни, и танцы – маслицем по сердцу, а не битым стеклом по заднице. Понял?
Трактирщик посмотрел на кинжал, глубоко засевший в дубовой двери, с уважением потрогал его пальцем.
– Будет сделано. Я еще с утра договорился, самые что ни на есть лучшие собраны, какие только известны в окрестных кабаках!
ГЛАВА 4
В Империи – праздник празднику рознь. В иные торжественные дни можно только молиться, да совершать добрые поступки, да приносить богатые жертвы на алтарь Матушки-Земли, как например в Светлый День Ея Пробуждения, а в иные – можно работать, но нельзя пить хмельное, а бывает – все вроде бы можно, но только в темное время, до утренней зари и от вечерней…. Есть ограничения и в Городской День, самый почитаемый из местных праздников, но они заканчиваются ровно в полночь.
К сумеркам Зиэль проснулся, вместе с Лином они похлебали жиденькой кашки на молоке, поболтали – Зиэль поболтал – с трактирщиком Тохом, на всякие разные бытовые темы, совершенно Лину не интересные…
По углам трактира, на лавках, с десяток посетителей, вялые, тихие, словно бы равнодушные к окружающему миру, но это их безразличие – напускное: все они ждут, когда продолжится веселый пир с бесплатным угощением, когда воин Зиэль прикажет начинать и позовет…
А пир будет, а Зиэль позовет: вон как очаг жар дает, на нем почти с полудня вертел крутят, праздничную дичь жарят.
– Давай, поднимай огни, начнем помаленьку.
Трактирщик мигнул слугам, и те резво побежали вдоль стен, возжигать светильники. Только что трактирный зал дремал в уютной полутьме – и вот уже светло как днем! Музыканты, пришедшие на замену вчерашним, – все уже сытые, но пока еще абсолютно трезвые, – грянули "Далекую лодочку" и Лин застыл в восхищении: вот, оказывается, какою может быть музыка. Он и раньше любил эту чудную песню без слов, но в таком исполнении… Лину немедленно захотелось стать музыкантом, еще больше, чем воином, тем более, что за последние два дня он этих воинов насмотрелся вблизи и…
– Ты наелся этой жалкой кашицей?
– Да… но еще могу. Лучше чего-нибудь другого…
– Хозяин! Не томи… Неужто еще не готово? Я же по запаху чую – дошел кабанчик!
– Дошел, дошел, ваша правда, сиятельный Зиэль. Но мой рецепт требует окатить дичь – а ведь это дичь, не просто домашний боров, – тремя густыми водами на диких травах и каждый окаток осушить над раскаленными углями. Это для корочки, для тройной корочки, без которой мой кабанчик – ничто, прах, мой позор… хотя и все равно вкуснее будет, чем у кого бы то ни было… Утолите жажду вот этим вот розовым вином с ледничка – и не успеет ваш кубок опустеть…
Зиэль глубоко-преглубоко втянул в себя воздух сквозь трепещущие ноздри, выпустил его через жаркий оскаленный рот и покорился…
– Ладно, жду. Всем вина! Всех к столу! Вина, яства, лакомства – для моих гостей, да побольше! Но кабанчика – чур, только мне для начала! Мне и моему юному спутнику! Что после нас останется – отдам народу! Эх, все для народа, гуляем!
Глазом моргнуть – полон стол пирующих гостей, словно волшебством их надуло!
Перед каждым гостем положили новенькую деревянную доску-подставку, круглую, с небольшим охранным валиком по краю, чтобы горячий жир и соус с нее не стекали; всем дубовые, а перед Зиэлем – особо почетную, черного дерева, с узорами.
Наконец двое слуг принесли, тяжело семеня, целиком зажаренную на вертеле тушу кабанчика, как есть, с вертелом: жир все еще шипел на коричневых боках и падал прямо на каменные плиты трактирного пола. Без этого "выхода" с "представлением" роскошнейшее блюдо было бы всего лишь едой, а с ним – считалось произведением искусства.
– Хо! Отлично! Эй, с факелами, сюда встань. Нет, действительно красиво. Я считаю, что даже легкая подгорелость по краешкам… Ну-ка, развернулись… Огня еще поднесите, ты, поближе подойди… и отодвинься, пентюх, не видно. Вот… Ах, красавец!.. Нет, нет, то, что надо, не извиняйся, Тох, жар есть жар, это так и должно быть, с угольками, даже у Его Величества Императора, а я бывал за его пиршественным столом… За походным, правда… Ну хватит же, разбойник, вели накладывать!