Те варианты, что испытал я, были не лучше и не хуже других. Но везде, в любых временах, я обнаруживал одно пугающее обстоятельство - отсутствие любви.
В этом была причина несчастий и одиночества моих близких. В этом была причина бесцельности и скуки моих жизней.
Все варианты, которые я испытал, росли из одного ствола. Они росли из детства, куда я никогда не возвращался, боясь надолго утерять часы. Теперь меня уже не интересовало обладание ими. Я достаточно наигрался. Меня притягивал тот момент жизни нашей семьи, когда мать с отцом еще любили друг друга. Еще любили друг друга…
Мать сказала, что они разошлись, когда мне было пять лет. Значит, все остальные годы они делали вид, что любят друг друга, и жили вместе, чтобы не огорчать детей - меня и Светку. Вот почему отец колесил по земному шару!
И все равно они не добились своей цели, потому что нельзя делать вид, что любишь. Можно только любить.
Вся наша разобщенная ныне семья росла из того корня, когда мать с отцом еще любили друг друга. Еще любили…
А потом перестали любить - и дерево зачахло, превратилось в отдельные побеги, не связанные друг с другом.
Я вернулся на сорок лет назад. Менее чем в секунду я превратился из солидного мужчины, уже начавшего стареть, с залысинами и брюшком, в пятилетнего мальчика с прямой жесткой челкой, большими серыми глазами и тоненькими ручками и ножками.
Этот мальчик ничего не забыл, ни единого варианта. Он знал жизнь почти на полвека вперед.
Я оказался в семьдесят втором году, в декабре месяце. Была середина дня. Я лежал в кроватке в детском саду, видимо отдыхая после обеда. Вокруг меня лежали современники.
Сначала я осторожно рассмотрел свои ручки и ножки, пытаясь к ним привыкнуть. Они были нежными и слабенькими. Я чуть не расплакался от жалости к себе, и мне стало страшно: что смогу сделать я в этом пространстве, обладая столь слабым телом, лишенный спасительных часов?..
Но раздумывать было некогда. В спальню вошла воспитательница Виолетта Михайловна, которую я смутно помнил взрослой высокой тетей с громким голосом. На самом деле она оказалась молоденькой девушкой, которая годилась бы мне в дочери и могла быть подругой Даши, находись мы в предыдущем пространстве. И росту она была невеликого, и голосок у нее был негрозен.
- Дети, пора вставать, - сказала она, проходя между кроватей.
Я откинул одеяло, нашел свою одежду и со смешанным чувством стыда и изумления стал натягивать детские колготки.
- Сережа, тебе помочь? - спросила воспитательница.
- Благодарю. Я сам в состоянии, - ответил я.
Она удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
Дальнейшие события показали, что в этом пространстве мне нужно быть весьма осторожным, чтобы сохранить в целости психику окружающих. Уже после полдника на занятиях по лепке из пластилина, что мне было как-то неинтересно, я отвлекся и, найдя на столике Виолетты Михайловны газету "Комсомольская правда", углубился в нее. Мне хотелось узнать, что происходит в мире, точнее, что происходило в мире в период моего раннего детства. Просматривая хронику международных событий, я почувствовал, что кто-то смотрит на меня. Я поднял глаза. Виолетта Михайловна стояла рядом, глядя на меня с неподдельным ужасом.
- Сережа, что ты делаешь?
- Читаю, - сказал я. - Разве не видно?
- Ты умеешь читать? - растерянно спросила она. - Мы же прошли всего три буквы…
- Мне достаточно, - ответил я и снова углубился в чтение.
- Ах ты, проказник! Ты разыгрываешь меня! - рассмеялась она, давая мне легкого шлепка по задней части. - Иди лепи зайчика.
- Виолетта Михайловна, вы позволите мне не лепить зайчика? - вежливо спросил я. - Меня больше интересуют ближневосточные проблемы.
У нее остановились глаза, а затем она вихрем вылетела из комнаты. По коридору застучали ее каблучки.
"Видимо, побежала к заведующей", - подумал я, свертывая газету. Когда Виолетта Михайловна вернулась с нашей пожилой заведующей, я уже мирно лепил зайчика, общаясь со своими сверстниками по пространству.
- А мой зайчик лучше! - сказала моя соседка, белокурая толстая девочка с бантом.
- Я бы не сказал, - пожал я плечами.
Воспитательница и заведующая смотрели на меня во все глаза.
- Лучше! Лучше! - выкрикнула подружка и смяла моего зайчика. Я понял, что если сейчас иронически усмехнусь и проявлю рыцарскую сдержанность, то меня тут же уведут на обследование к детскому невропатологу. Поэтому я, переживая внутренний стыд, ибо был человеком воспитанным, вцепился ей в бант, крича:
- Мой зайчик лучше! Мой! Зачем ты испортила моего зайчика?!
Заведующая и Виолетта Михайловна облегченно вздохнули, оттащили меня от приятельницы и поставили в угол. Там у меня было время обдумать стратегию поведения в этом пространстве.
Необходимо было снова стать ребенком, иначе хлопот не оберешься. С другой стороны, поддерживать искренние контакты со сверстниками - это значит обречь себя на духовный голод. Два года лепить зайчиков, а потом идти в первый класс?.. Утомительно.
Трудно, практически невозможно не обнаружить своего интеллекта, обладая им. Впрочем, справедливо и обратное.
Я весь извелся, ожидая, пока мама заберет меня из садика. Я очень волновался. Несмотря на то что мы расстались с мамой несколько часов назад, я почти физически ощущал пропасть в сорок лет, через которую я перелетел. Какой я встречу маму? Узнаю ли я ее?..
На музыкальном занятии разучивали песню "Пусть всегда будет солнце". Текст я прекрасно помнил, поэтому исполнил песню первым, заслужив поощрение воспитательницы. Когда пел "Пусть всегда будет мама", на глаза навернулись слезы. Проклятая старческая сентиментальность! Мои одногруппники повторили припев нестройным хором и без всякого чувства. Они еще не знали, что мама - это не навсегда. Я испытывал жалость к этим детишкам и одновременно завидовал им.
Однако вместо мамы прибежал отец. Он был худ и чем-то озабочен. Быстро помог мне одеться, задавая дежурные вопросы: "Чем кормили?", "Какие буквы учили?".
Я смотрел на него с печалью, вспоминая поминки. Как скоротечна жизнь!
Он воспринял это по-своему, сказал:
- Ты какой-то смурной сегодня…
В сущности, он еще ничего не знал о жизни.
По пути домой отец заскочил в телефонную будку и долго говорил с какой-то Люсенькой, в чем-то оправдываясь перед нею и скашивая глаза на меня. Потом мы пошли в магазин и купили гирлянду на новогоднюю елку. "Купи ружье", - попросил я отца. "Денег нет", - сердито отрезал он. "А когда будут?" - поинтересовался я. "Отстань. Никогда", - мрачно пошутил он. Если бы ему сказать, что через десять лет он будет привозить из командировок джинсы и видеомагнитофоны, он бы не поверил.
Мама встретила нас как-то буднично и хмуро. А у меня опять из глаз покатились слезы. Как молода и хороша была мама! Как испуганно-ласково склонилась ко мне она, увидев, что я плачу! Я обнял ее и уткнулся в теплую грудь. Она гладила меня и целовала.
- Что случилось, Сережа? - шептала она.
- Случилась жизнь, - прошептал я.
- Что? Что? - не поняла она. И вдруг заплакала тоже.
Причину маминых слез я разгадал быстро. Достаточно было недели, чтобы понять, что счастье нашей семьи висит на волоске. Внешне все обстояло благопристойно, но внутри зрел конфликт, причиной которого, как я понял, была некая Люся.
Моя мама - максималистка, как я уже упоминал. Характер ее в молодости оказался таким же, как и в зрелом возрасте, если не тверже. По намекам и недомолвкам родителей я установил, что отец влюбился в машинистку редакции, где он работал, и теперь мучается, не зная, что делать. Мать, кажется, не собиралась его прощать, машинистке же было лестно, что за ней ухаживает начальник отдела молодежной газеты. Дело шло к развязке. Мама, как видно, надеялась, что анонимный звонок, благодаря которому она обо всем узнала, - злостная сплетня. Отец старался ее в этом убедить, он лгал и изворачивался так, что мне было стыдно за него, но в семье становилось все сумрачнее.
Моя старшая сестра ничего не замечала. Поразительная ненаблюдательность! Впрочем, она только что научилась складывать и вычитать и ужасно задавалась передо мною. Как-то за ужином она спросила:
- А сколько будет пять плюс три? Вот и не знаешь!
- Восемь, к твоему сведению, - сказал я.
- А трижды пять?
Она чуть не подавилась.
- Сколько же будет трижды пять? - заинтересовался папа.
- Пятнадцать, - пожал плечами я.
- А… четырежды пять?
- Двадцать.
- А семью… восемь! - округлив глаза, спросила мама.
- Пятьдесят шесть, - ответил я невозмутимо.
Последовала долгая пауза. Светка обеспокоенно переводила глаза с папы на маму. Отец взял меня за руку и увел из-за стола в комнату. Там он прогонял меня по всей таблице умножения.
- Откуда ты это знаешь? - спросил он наконец.
- На Светкиной тетрадке написано. Сзади, - сказал я.
Папа проверил. Действительно, на последней странице обложки Светкиной тетради была напечатана таблица умножения.
Папа хмыкнул.
- Слушай, может быть, ты вундеркинд? - спросил он.
- Вполне возможно, - ответил я.
Мы вернулись к столу. Конец ужина прошел в приподнятой обстановке. Родители поминутно проверяли таблицу умножения, подозревая какой-нибудь фокус, они смеялись и радовались. Светка на меня разозлилась.
Папа стал проявлять ко мне внимание. Выяснив, что я внезапно научился читать и считать, он подсунул мне шахматный учебник. Через четыре дня я обыграл папу в шахматы, поскольку и раньше, в прошлых жизнях, его обыгрывал, когда он появлялся дома. Папа переключил на меня все свои силы и, по-моему, стал забывать о своей машинистке. Но она его не забывала.
Однажды в воскресенье мы с папой отправились в зоопарк. Папа шел с гордым видом, как бы говоря встречным: "Мой сын - вундеркинд!" У входа в зоопарк нас поджидала красивая молодая женщина с пухлыми губами. Она чем-то напомнила мне мою жену Татьяну. Увидев ее, отец растерялся.
- Здравствуйте, Дмитрий Родионович, - сказала она надменно.
- Почему ты… Почему вы здесь? - спросил отец.
- Вы сами говорили, что в воскресенье пойдете с сыном в зоопарк. Вы же теперь у нас любящий отец, - проговорила она с большим подтекстом.
- Познакомься, Сережа. Это Людмила Петровна… - Отец засуетился.
Людмила Петровна, не глядя, сунула мне ладошку. Я ее не заинтересовал. Мы пошли в зимние помещения зоопарка и пробежались вдоль клеток. Отец нервничал, потому спешил. Людмила Петровна хранила молчание.
- Пойдемте посидим в мороженице, - сказал отец, когда мы вышли. При этом он заискивающе посмотрел на машинистку. Она равнодушно пожала плечами. Мне стало жаль отца. Я понял, что он по неопытности влип в эту историю и теперь не знает, как из нее выпутаться.
В мороженице мы с Людмилой Петровной сели за столик, а отец встал в очередь за мороженым. Глядя в упор на Людмилу Петровну, я холодно произнес:
- Людмила Петровна, разве вам не известно, что у отца семья? У него жена и двое детей. Как расценивать в этом случае ваше поведение?
- Как? Как ты сказал? - До нее не дошло.
- Как вы слышали, - продолжал я. - Не надо говорить мне про любовь. То, что происходит, не имеет к ней ни малейшего отношения. Вы пользуетесь служебным положением Дмитрия Родионовича. Наверняка он раньше отпускает вас с работы и делает вид, что не замечает, когда вы вместо редакционных рукописей перепечатываете гороскопы. Разве я не прав?
Людмила Петровна стала медленно сползать со стула.
- Я прошу вас оставить отца в покое. Иначе я приму меры, - строго закончил я.
- Ме… ты… при… что? - залепетала она.
Вернулся отец с мороженым и двумя чашечками кофе. Людмила Петровна, покрывшись пятнами, вскочила со стула и пулей вылетела из мороженицы.
- Что случилось? Что ты сказал тете? - ошеломленно спросил отец.
- Я сказал тете, что у нее вся спина белая! - закричал я своим звонким детским голоском.
Публика вокруг заулыбалась. Отец опустился на стул и выпил одну за другой обе чашечки кофе.
- А может, оно и к лучшему… - прошептал он.
Таким образом, мне удалось отшить Людмилу Петровну. Как я вскоре узнал, она уволилась из редакции. Но это был лишь первый шаг к восстановлению мира и любви в нашей семье. Я никогда не предполагал, какой это кропотливый и длительный процесс. Мне приходилось думать за двух взрослых людей сразу и еще за свою малолетнюю сестру. Но я отдался этому целиком. Тут важна каждая мелочь. О них так часто забывают в суете будней, думая, что сойдет и так. Но я уже знал по будущему опыту, что не сойдет. Я проводил тонкую воспитательную работу. Я понял, что мои родители, вступив в брак молодыми, не были подготовлены к серьезному душевному труду, каким является строительство семьи. Конечно, мне мешало то, что они принимали меня за малыша, а впрочем, в моем положении были и свои преимущества.
Мне можно было играть в непосредственность. Например, при виде красивой женщины в автобусе я невинно спрашивал папу:
- Правда, наша мама лучше?
Я говорил совершенно искренно. Отец соглашался, сначала неуверенно, но потом со все большим энтузиазмом. Или я предлагал:
- Давай купим маме игрушку!
- Лучше цветы, - говорил папа, а мне только того и нужно было. Мы покупали букетик астр или мимозы, когда наступила весна, и шли домой с чувством, будто сделали что-то хорошее. Мама постепенно оттаивала после истории с машинисткой. Поначалу ей казалось, что отец просто хочет загладить вину, но потом она поняла, что он не хитрит. Любовь нуждается в подтверждении со стороны. Отец находил подтверждение любви у меня - смешно сказать! - пятилетнего мальчика. Я не знаю, для кого он больше старался, - для мамы или для меня. Впрочем, это все равно. Мы были одной семьей, и любовь у нас была общая, как и должно быть в семье.
Воспитательная работа с мамой складывалась труднее. Необходимо было пользоваться более тонкими методами. Я не боялся сфальшивить, ибо делал это, повинуясь той же любви. Впервые за всю жизнь я стал ощущать тепло своих близких, потому что сам стал отдавать им его. Изо всех своих слабеньких сил я старался помогать маме. Я видел ее старой и немощной - там, впереди, потому мне было легко и просто. И я не уставал говорить ей о том, какой у меня умный, красивый и самый лучший на свете папа.
Родители стали жить так, будто боялись расплескать вазу с водой. В доме поселилась чуткая тишина, которая временами взрывалась нашим смехом. Нам стало интересно друг с другом. Перед сном мама и папа желали мне спокойной ночи, и я, лежа в темноте, долго слушал их голоса на кухне. Слов я не разбирал, слышал только интонацию. Так разговаривают внимательные друг к другу люди.
У меня было странное состояние: я чувствовал себя ангелом-хранителем нашей семьи и одновременно семья надежно охраняла меня от невзгод. В прошлом детстве я не испытывал такого чувства, я помню точно. И в то же время не покидало ощущение хрупкости этого счастья, его недолговечности. Я часто плакал по вечерам в темной комнате, зарывшись в подушку. Мне не хотелось становиться взрослым. Взрослым я уже был.
Вскоре я понял, что мама тоже испытывает ощущение хрупкости. Однажды вечером мы остались с нею вдвоем. Папа со Светкой отправились проведать деда в день Советской Армии и Флота, а у меня была ангина. Я лежал с горящими гландами, и мама поила меня чаем с малиной. Она отставила чашку и вдруг прижалась губами к моей пылающей щеке, крепко обняв. Я почувствовал, что мама дрожит.
- Что с тобой, мама? - спросил я.
- Я боюсь за тебя, боюсь… - повторяла она.
- Я скоро поправлюсь, вот увидишь..
- Я не о том, мой мальчик. Ты еще не можешь понять. Я боюсь за тебя вообще. Ты слишком добр.
- Разве можно быть слишком добрым? - спросил я.
- Вот именно, что нельзя. На свете много злого, ты еще узнаешь… Ты беззащитен, потому что добр.
- А разве доброта - это не лучшая защита?
Мама отодвинулась от меня и печально покачала головой:
- Откуда ты такой? Никогда не думала, что сын у меня будет вундеркиндом. Порой мне кажется, что ты все понимаешь…
- Это так и есть, - кивнул я.
- Сынок, не пугай меня. Ты стал каким-то маленьким старичком. Ну, покапризничай, что ли…
- Не бойся, мама, - сказал я. - Я не вундеркинд. Никаких вундеркиндов нет. Просто некоторые дети уже были взрослыми, а их называют вундеркиндами. Они были обыкновенными взрослыми и снова станут ими, когда вырастут.
- Какой сильный у тебя жар, - сказала мама, прикладывая ладонь к моему лбу. - Ты не бредишь, малыш?
- Бредю, - сказал я.
Я поневоле становился центром семьи. Даже Светка, поревновав немного, уверилась в моей гениальности и стала относиться с почтением. Как неотразимо действует гениальность, даже мнимая! Отец, питавший в юности честолюбивые надежды, давно понял, что он - обыкновенный человек не без способностей, которые позволят ему достойно пройти жизненный путь. Но не более. Теперь он переложил надежды на меня и стал одновременно готовить меня к званию чемпиона мира по шахматам, а также к карьере гениального музыканта и поэта. Однажды я написал на двух страничках краткий отчет о путешествии в 2000 год. Я старался писать ученическим почерком. Это было самое трудное. Отец понес листки в редакцию, там ему не поверили. Подумали, что он написал это сам. Отец расстроился, однако это еще более укрепило его в вере. Действительно, на первый взгляд, я проявлял необыкновенные, фантастические способности. А я был просто бывшим взрослым.
Никто вокруг не понимал, что самыми необыкновенными качествами для любого возраста всегда были и будут любовь, доброта, мудрость, а вовсе не умение извлекать звуки из скрипки, составлять фразы или передвигать деревянные фигуры.
Меня это огорчало, я старался не выделяться. Во всяком случае, решительно отказался от всех спецшкол, когда пришло время учиться. Я поступил в ту же школу, где учился когда-то сам и куда ходила моя дочь Даша. Там я снова познакомился со своими будущими друзьями - Максом, Мариной и Толиком. Они были еще совсем несмышлеными.
Огромных трудов стоило смирять свое честолюбие. Мне так легко было удивлять родных, учителей и сверстников, что это грозило превратиться в профессию. Однако я слишком хорошо знал, что плата за это в будущем - слишком высока. Природа не наделила меня особыми способностями, и по мере приближения к юности золотой запас гениальности непременно бы истаял, поскольку был лишь свалившимся с неба жизненным опытом. Я хорошо понимал, сколь велико будет разочарование близких и злорадство дальних, когда я не оправдаю надежды. Особенно волновал меня отец. Второго крушения надежд он не переживет. Необходимо было подготовить его к разочарованиям.