* * *
Во дворе я встречаю Риту. Она не проходит мимо, как делает обычно. Он поворачивает ко мне. Я задаю свой вопрос первым.
– Зачем ты ей рассказала?
– Она должна знать о тебе всё. Иначе она не сможет тебя любить по-настоящему.
– Она меня любит.
– Именно поэтому и рассказала.
В её тоне я чувствую горечь.
– Рита… – начинаю я.
– Что?
Я не знаю, что сказать. Сказать, что я её тоже люблю, пусть и меньше, чем Бельву? Что она навсегда останется у меня в сердце? Что я буду помнить её вечно?
Это слабое утешение для женщины, которая потеряла своего мужчину. А она потеряла – меня.
– Мне нечего сказать тебе, – говорю я.
– А мне есть, – она парирует. – Я хотела сказать тебе, что если ты её бросишь когда-нибудь, снова уедешь куда-нибудь на полгода, на год, исчезнешь или просто скажешь, что не любишь её, она умрёт. То есть она будет продолжать жить: она будет есть, работать, одеваться. Она будет спать с мужчинами, она будет делать то, что делают все обычные люди. Но она будет мертва, потому что её жизнь, Риггер, только с тобой, только в тебе. Я снесла твоё исчезновение, потому что я сильная. Потому что я не успела влюбиться в тебя так, что хочется умереть. А она – нет. Она – слабее меня. Никогда, никогда не бросай её, Риггер, не смей её бросить. Ты слышишь?
Она повышает голос.
– Никогда, – эхом отвечаю я.
Рита смотрит на меня внимательно, разворачивается и уходит.
Я иду дальше.
У меня не было приступов ярости уже очень давно. Честно говоря, я не помню даже, когда был последний. Полгода назад, не меньше. Тогда пострадали слуги. Меня остановила Бельва, которая встала передо мной и сказала: "Ты не изменился".
Я не изменился, вдруг думаю я.
Я иду на гладиаторскую арену, хотя должен возвратиться к Цикре.
Тут всё по-прежнему. Звон стали, блеск клинков. Гладиаторы и воины сражаются между собой, кто-то борется с деревянными столбами и грушами, кто-то воюет с самим собой.
Я смотрю в глаза ближайшему воину. Он что-то чувствует и поворачивается ко мне лицом. В его руке – меч, на груди – панцирь. Я одет в лёгкие полотняные штаны и рубаху. Мои руки свободны. Но я чувствую силу, а значит – я совершенен.
Передвигаюсь молниеносно. Он не успевает даже пошевелить пальцем, а я уже выбиваю из его руки меч и подсекаю ему сухожилия. Он падает на колени, а я перехватываю меч и сношу ему голову. Следующий на моём пути – гладиатор, молотящий грушу. Он остаётся без руки и ноги, которые я отрубаю одним ударом наискось. За ним – сражающиеся между собой воины с копьями и судья поединка. Все трое плавают в собственной крови через несколько секунд.
Если посмотреть на это сверху, это выглядит как водоворот. Я – его центр. Я перемещаюсь с дикой скоростью, рублю, колю, отсекаю конечности. Воины и гладиаторы бегут на меня с криком, заносят оружие, режут и бьют, но это бессмысленно, потому что мне нельзя нанести ни одного удара. В меня летят стрелы, ножи и дротики: я увёртываюсь или сбиваю их в воздухе. Я – словно часы, словно механизм, который не может дать сбой.
Я в самом центре арены, а из арок появляются вся новые бойцы, которые набрасываются на меня с удвоенной, утроенной яростью. На верхнем ярусе появляется лучник, который целится в меня, – и получает нож в глаз. Раздаётся грохот огнестрела.
Стрелок ещё падает на землю, пытаясь удержать выпадающие кишки, а я уже перехватываю его лёгкий огнестрел и выпускаю оставшиеся четыре пули в толпу. Другой стрелок после трёх промахов пытается сбежать, но я раскраиваю ему спину и окончательно опустошаю барабан его огнестрела.
Ещё несколько минут, и я понимаю, что сражаюсь с тенью. Вокруг нет никого. Только пустота и тела, множество тел. Мне становится интересно, скольких же я успел положить. Я тяжело дышу. В моих руках – кривой ятаган, с которого стекает кровь. Тела устилают всё вокруг. Смерть царит на арене. У края арены жмутся в кучку несколько слуг, в обязанности которых входит обычно уносить тела побеждённых во время тренировочных боёв. Похоже, я задал им работки.
Я ухожу прочь с арены. Оставшиеся воины, которые не решились выйти ко мне, расступаются. Я представляю, в каком я виде. Покрыт кровью с головы до ног.
Выхожу на огромную плоскость внутреннего двора.
Навстречу мне идут несколько слуг. При виде меня они тут же сворачивают и трусят в другую сторону. Я бросаю на землю меч.
Это ненависть, Риггер. Это такая разновидность ненависти, правда, Риггер?
Это жестокость, Риггер. Это такая разновидность жестокости.
Я чувствую, что всё, что во мне накопилось за время пребывания во дворце, снова хочет наружу. Я выплеснул только часть. Остальное ещё ищет выход.
Подайте мне Киронагу! Я смогу победить его сейчас, победить честно, победить абсолютно. Он не сможет нанести мне ни одного удара, а я раскрою ему голову.
Я вхожу в подъезд библиотеки. Женщина в цветастом кимоно протирает от пыли мебель в первой из анфилады библиотечных комнат. Она видит меня и вжимается в угол. Я узнаю её. Это Икна. Я спал с ней в первую ночь пребывания во дворце. Худенькая, не в моём вкусе.
Рывком сдираю с неё одежду, бросаю на пол. Это напоминает мне девушек, которых я насиловал в поле очень давно, ещё у Жирного.
Я пачкаю её кожу кровью. Чужой кровью.
Она визжит, я двигаюсь вперёд и назад, я ненавижу её, я люблю Бельву, которая сидит в своей комнате и ничего не знает.
Я отрываюсь от Икны. Она еле дышит. Ударом ладони я ломаю ей шею.
Мне почему-то становится страшно. На самом деле, убийство женщины – это вовсе не то же самое, что убийство мужчины. Если убить женщину, это успокоит меня на больший срок.
Мне хочется пойти и придушить Цикру, этого самопального мудреца, который вздумал учить меня тому, что я не хочу знать. Я ничего не хочу знать. Я не хочу встречаться с этим грёбаным Императором. Я хочу жить как прежде. Я хочу быть прежним Риггером, который не испытывает сомнений, когда убивает. Который жесток. Который умеет ненавидеть гораздо лучше, чем любить. Который не умеет читать и не разбирается в тонкостях государственных законов.
Но прежний Риггер остался там, куда уже не вернуться. В прошлом.
Я иду в полукруглый кабинет Цикры. Тот сидит у стола. Затем он оборачивается и смотрит на меня. Смотрит с усмешкой.
– Всё нормально, Риггер, – говорит он. – Так и должно быть.
Тогда я подхожу и ударом кулака вбиваю его кадык глубоко в горло.
* * *
Файлант стоит на пороге моей комнаты. Бельва прячется под одеялом, я сижу в кровати и смотрю на светловолосого берсерка.
– Пошли. Надо проверить, как сидит торжественная одежда.
Он мрачен. Думаю, что многие злы на меня за вчерашнее. Но мне плевать.
Я встаю, одеваюсь, молча иду за Файлантом.
– Зачем? – спрашивает он.
– Тебе подробно объяснить? – огрызаюсь я в ответ.
Он умолкает.
Мы идём в швейную мастерскую. Когда одежда изнашивается, туда можно пойти и заказать новую. В мастерской на учёте все – от самого Императора до последнего слуги-ассенизатора. Мастерская может пошить всё, что угодно. Конечно, это не просто комнатка во дворце. Это целое здание.
На пороге нас встречает госпожа Иллима, главная швея. Она статная, высокая, невероятно красивая. Я уже спал с ней несколько раз. Нельзя сказать, что она меня впечатлила.
Мы идём вслед за ней через лабиринты цехов и примерочных, пока не оказываемся в небольшой комнате, стены в которой полностью зеркальные.
– Раздевайтесь, гоподин Риггер, – говорит Иллима.
Я раздеваюсь.
– Полностью, – говорит она, когда я задерживаюсь на секунду, думая, снимать ли нижние панталоны.
Файлант уже куда-то ушёл.
Иллима улыбается. Она подходит ко мне и становится на колени. Её рука у меня между ног.
– Мы давно не виделись, правда, Риггер?
– Давно.
Она ласкает меня.
– Сейчас не время, кажется, – добавляю я.
– Всегда время, – возражает она и больше не говорит ничего.
Когда она заканчивает, я обнаруживаю, что всё это время думал о другом. Я не почувствовал удовлетворения от её действий.
Она ощущает это.
– Ты холоден, Риггер.
– Сейчас не время, Иллима.
Она дважды хлопает в ладоши. Появляется стайка невысоких девушек с раскосыми глазами. Они начинают суетиться вокруг меня.
Они облачают меня в одежду необычайной мягкости и качества. Всё – от нижнего белья вплоть до головного убора – сделано словно для самого императора. Всё выдержано в синих тонах. По краям всех элементов одежды идёт золотая окантовка.
– Пройдись, Риггер, – говорит Иллима.
Я иду. Сложная одежда оказывается весьма удобной. Ничто не мешает мне, ничто не стесняет движений. Я подпрыгиваю, отталкиваюсь от стены, делаю кувырок в воздухе и приземляюсь на ноги.
Иллима смеётся.
– Тебе не придётся делать таких движений при Императоре.
Я внимательно рассматриваю себя в зеркало. Наместник Санлона по прозвищу Жирный в сравнении со мной – просто убогая амёба. Интересно, как в сравнении со мной выглядит Император?
– Последняя деталь, – говорит Иллима.
Она надевает мне на голову непрозрачные плотные очки из той же синей ткани с золотой окантовкой. Такие очки используют, чтобы спать при свете.
– Зачем это?
– Аудиенция у Императора проходит вслепую, если тебе не разрешать видеть отдельным приказом, Риггер. Ты должен это знать.
– Я пропустил вчерашнее занятие.
– Ах да, конечно, наслышана.
Она снимает с меня очки.
– Что ж, всё удалось. Как всегда, впрочем. Сидит как влитое, не правда ли?
Меня смешат её важность и вальяжность.
– Да, – киваю я.
– Тогда можешь раздеваться.
Я разоблачаюсь.
– Не повторить? Твоё настроение не улучшилось? – спрашивает она, раздевая меня полностью.
– Где моя одежда? – холодно спрашиваю я.
Мне нужно восполнить вчерашний урок.
* * *
Цикра сидит на своём месте, как сидел вчера, когда я убил его. Он даже не оборачивается, когда я вхожу.
– Это не твоя провинция, Риггер, – говорит Цикра.
Я сажусь рядом.
– Да. Не моя.
– Мне казалось, что ты научился быть другим. Видимо, я ошибался.
– Ты ошибался.
Он молчит, затем продолжает.
– Но будущего не изменить. Завтра с тобой будет говорить Император. За малейшее неуважение к Императору ты отправишься в каземат навсегда. На веки вечные. Без еды и воды.
– Я знаю.
– Тогда слушай и смотри
Далее наш диалог ничем не отличается от обычного диалога во время занятия. Цикра показывает мне книгу, в которой начерчена схема императорской приёмной. Трон императора очень велик, он занимает половину комнаты.
– Император принимает слуг лёжа, в то время как они должны стоять перед ним.
– Я – не слуга.
– Ты – не слуга, но ты – слуга Императора, не путай эти понятия.
На полу комнаты обозначена черта, за которую нельзя заступать. Заступивший за черту получает несколько арбалетных болтов из бойниц-ловушек в стенах.
– Будь то сам император Фаолана, – говорит Цикра, – он всё равно будет убит. Никто и никогда не заступает за эту черту без личного приказа Императора.
– Ты должен стоять ровно, прямо, – говорит Цикра. – Встань.
Я встаю.
– Руки – вдоль тела, прижаты. Когда тебе позволят снять повязку, ты должен смотреть только на Императора, глазами не рыскать.
– Цикра, – перебиваю я. – А ты когда-нибудь бывал на аудиенции у Императора?
Почему-то он смущается от этого вопроса.
– Да, бывал. Несколько раз. Это было связано с вопросами обучения.
– Нашего обучения?
– И вашего тоже.
Он продолжает.
– Если Император говорит, ты молчишь. Если спрашивает – отвечаешь. Не начинай говорить первым, ни при каких условиях. Если Император попросит тебя сделать сальто в воздухе, молча делай, потому что Император не говорит впустую: значит, это для чего-то ему нужно.
Всё понятно. Цикра излагает прописные истины.
– И ещё, Риггер. Запомни, если тебе захочется убить императора, напасть на него, а ты можешь, я знаю, то лучше удержись. Потому что оскорбление – это каземат. А покушение – это не просто каземат.
Цикра встаёт.
– Я покажу тебе, что такое покушение.
* * *
Мы спускаемся вниз долго, очень долго. Сначала лестницы деревянные. Потом они становятся каменными. Мы идём какими-то загадочными переходами, горят факелы, давит толща земли над головой. Коридоры не пустынны: туда и сюда снуют люди, как и в надземной части дворца. Только люди другого свойства. Они гораздо беднее и проще одеты, но гораздо лучше вооружены.
– Город построен на пещерах. Подземными путями из дворца можно попасть в любую часть города.
Первые несколько подземных этажей предназначены для жизни. Далее идут технические этажи: тут кипит работа.
– Тут расположены многочисленные мастерские. И немалое количество служебных помещений.
Мне начинает казаться, что под землёй жизнь кипит гораздо бурнее, нежели над землёй.
– Почему я никогда здесь не был? – спрашиваю я.
– Ну, пару раз ты пытался, не правда ли?
И в самом деле, несколько раз за время своего пребывания при дворе я хотел пройти через охраняемые двери. Каждый раз меня убивали.
Кроме того, входов в подземелья из самого дворца не слишком много. Все они тщательно охраняются ввиду опасности нападения из-под земли.
– На самом деле, дорога в каземат гораздо короче. Просто я повёл тебя длинным путём, чтобы продемонстрировать жизнь подземелья.
Передо мной – широкая пещера. Мы попадаем в неё из бокового проулка. Центрального прохода нет. Там, где по законам жанра должна находиться дверь, расположен лифт. Через стальную сеть я вижу нескольких стражников. Вообще, под землёй много стражи, просто она не слишком заметна.
– Как он приводится в действие?
– Конный привод, сверху, – говорит Цикра.
Человек, выходящий из лифта, попадает в пещеру, минует её и оказывается перед воротами, врезанными в толщу скалы. Над дверью – надпись на неизвестном мне языке.
– Что там написано?
– Здесь заканчивается бессмертие.
Вырезанным буквам очень много лет.
Место, где заканчивается бессмертие. Меня пробирает дрожь. Кстати, в пещере холодно.
У ворот – четверо стражей, двое – над ними, смотрят через щели-бойницы.
Цикра достаёт какой-то амулет, поднимает над головой. В воротах открывается калитка, мы проходим: сначала я, затем он.
Мы идём по коридорам, полным стражи.
– Это и есть каземат?
– Да. У него несколько уровней. На этом сидят краткосрочники, до десяти лет.
– А где камеры?
– За стенами.
– А двери?
– Неужели ты думаешь, этим камерам нужны двери? Они замурованы. Когда выходит их срок, кладка разбивается.
Точно иллюстрация к его словам, передо мной разворачивается следующая картина. Три человека кирками разбивают стену в одном из коридоров. За ними следят стражники. Мы тоже приостанавливаемся. Наконец, в стене образуется пролом. Два стражника заходят внутрь и выволакивают оттуда человека. Он грязен, он оброс волосами, он худ, но вполне жив и здоров.
– Не более полугода, – говорит Цикра. – Оклемается за пару дней на свету. Сидящие более пяти лет потом несколько лет приходят в себя. И поверь мне, никогда больше не повторяют своих преступлений.
Мы проходим мимо освобождаемого.
Ещё несколько переходов, и я начинаю слышать крики.
Крики становятся громче с каждой минутой. Это крики нечеловеческие, страшные. Мы проходим через комнату, в которой люди висят на стенах, один поверх другого, прикованные цепями и кандалами.
– Для экономии места и в качестве более жестокого наказания, чем темнота, – комментирует Цикра.
– Каких размеров камеры?
– Разные. Есть такие, где можно только стоять. То есть полметра в ширину, полметра в длину и два метра в высоту. Есть – обыкновенные.
Да, думаю я. Каземат у Жирного – десяток зарешёченных ячеек-комнат три на три метра – рядом не лежит с этим монстром.
Крики становятся громче. Я обнаруживаю, что висящие на стенах тоже кричат и стонут, но чуть тише и не постоянно.
– Вот что такое покушение, – говорит Цикра.
И мы вступаем в длинный зал.
По залу ходят надсмотрщики, несколько человек. Иногда они что-то поправляют в механизмах, иногда что-то делают с наказуемыми. Но в большинстве случаев просто ходят. Впрочем, они ходят и по залам с прикованными к стенам людьми.
Первый механизм, который я вижу, – сложная система цепей, в которой, как в паутине, лицом вверх висит человек. На уровне его колен поперёк туловища укреплено нечто вроде валика с сетчатой поверхностью. Ниже колен на его ногах нет кожи.
Цикра замечает мой взгляд.
– Оно вращается, – говорит он, указывая на валик, – и медленно снимает с него кожу. Начиная с ног. Особо хрупкие участки оно обходит, чтобы не убить его. Передняя часть – лезвия, задняя – нагрета, она прижигает рану, чтобы он не умер от потери крови. К вечеру валик дойдёт до лба. Завтра – новый цикл.
Человек, с которого постоянно, день за днём, снимают кожу. Механизм выпускает в лицо пытаемому струю воды. Тот просыпается и начинает орать.
– Покушение – это вот так. Вечно, – говорит Цикра. – Хотя некоторым везёт: их отпускают. Для того, чтобы они рассказали другим. Иногда подобные механизмы выставляются на улицу, на неделю-две, чтобы все видели, что происходит.
Я вижу следующую картину. Столб с привязанным к нему человеком медленно опускается в кипящую непрозрачную жидкость. Затем поднимается. Затем снова. Человек опускается примерно до середины голени. Когда столб поднимается, струя воды пробуждает человека, который тут же начинает орать.
– Столб можно повернуть, чтобы сначала опускались руки, например, – комментирует Цикра.
Людей в этой комнате поджаривают на вертелах, им отрезают пальцы и уши, выжигают глаза и половые органы, вырезают на спинах кровавые рисунки, медленно расчленяют и заставляют жрать себя же.
– Это первый зал, – говорит Цикра.
И тут я понимаю, что в зале стоит крик. Постоянный, нечеловеческий крик, к которому мгновенно привыкаешь, и он начинает казаться не более чем фоном. А это не фон, нет. Это рисунок, иллюстрация человеческой боли.
– Теперь ты знаешь, что будет с тобой, если ты сделаешь что-нибудь не так, – говорит Цикра.
Когда-то я думал, что нет никого сильнее меня. Я понял, что я ошибался. И стал сильнее.
Ещё вчера я думал, что умею быть жестоким.
Жестокости нужно учиться.