Но Иван Егорович матросом интересовался всерьез. Он и лампадных мужичков про матроса выспрашивал, и других прежних своих клиентов и пациентов, как любил обозначать словесно агентуру противника. Уже давно возникла у Локоткова концепция, которая всегда подтверждалась. Матрос нарочно снабжал агентуру чем-либо немецким - часами ли, компасом ли, зажигалкой ли, а то и таблетками, и особой ампулкой немецкого происхождения: дескать, не зевайте там, други мои и кореши, за линией фронта, не сбежать мне, одноногому, а вот вам от меня знак - это агент, шпион, диверсант, обратите внимание на мелкую мелочь, не прозевайте, не прохлопайте!
С партизанами матрос связан не был, но имелись сведения, что связаться он желал. Но за той колючей проволокой, где было его обиталище и где находились немецкие каптерки и склады, за хромым следили во все глаза, о чем он даже дал понять человеку Локоткова, и на этом разговоре все вновь надолго оборвалось.
Обдумывая на ходу деятельность матроса, Иван Егорович направился к себе в землянку немного передохнуть. По пути услышал он голос Лазарева. Саша пел свою любимую, с коленцами и подсвистыванием, песню:
Прощайте, глазки голубые,
Прощайте, русы волоса…
Здесь Александр засвистал кенарем. Локотков оглянулся: Саша шел к строящейся баньке и пел:
Прощайте, кудри навитые,
Прощай, любимый, навсегда…
"Даст же природа одному человеку!" - подумал Локотков даже с удивлением. От этого звонкого, дерзкого, как все в Лазареве, голоса у Ивана Егоровича повеселело на душе, поганые террористы с их медовыми покаяниями словно бы растаяли и совсем уже неожиданно пришло в голову: "Непременно надо этому Лазареву человеком войну окончить. Ему бочком-петушком проскочить никак нельзя. Невозможно ему по среднему счету!"
Сам же Лазарев в это время как ни в чем не бывало, выбритый, стройный, очень красивый, даже немножко слишком для партизана щеголеватый, явился к своей "артели напрасный труд", как он довольно метко их назвал, потому что лагерь вечно переезжал и плотники опять начинали все с самого начала, осведомился, почему-де не приветствуют, и закурил. Ребята рубили сруб для баньки, жала топоров посверкивали на лесном нежарком солнце.
- Работать надо с огоньком, - сказал Лазарев. - Так и видно по вас, что нестроевой взвод! До смешного!
- Иди ты знаешь куда! - сказал ему рыжий плотник. - Учитель отыскался. Мы красные партизаны, и про нас былинники речистые ведут рассказ, а ты…
- Я, между прочим, вполне могу в морду врезать! - посулил Лазарев.
Плотник бросил топор, выпрямился.
Другой, огромный, бородатый, закричал старческим тенором:
- Эй, вы, ополоумели?
Рыжего ударила припадочная дрожь, ничего не слыша, он рванулся на Лазарева, тот отпихнул его одной рукой, но не сильно и попросил:
- Не вяжись. Прости, если не так сказал. Ты в моей шкуре не был, не знаешь!
Бородатый оттянул рыжего на себя, другие тоже ввязались, чтобы не проливать кровь. У рыжего фашисты спалили живьем всю семью, он не мог вдаваться ни в какие биографии. Лазарева же предупредили:
- Живи тише. На тебе печать, покуда не отмоешь - молчи в тряпочку.
- Это так, - согласился Лазарев, - я разве спорю? Про то и разговор. Обидно только бывает на свою судьбу. Моешь, моешь - никак не отстирать.
После замирения бородатый осведомился, за что Лазарев был подвергнут репрессии в виде ареста и содержания под стражей. Саша подумал и ответил: ввергли его в узилище за дело, позволил себе нарушить принятый тут порядок, так пусть же все видят на его печальном примере суровое предупреждение для себя. Хоть тут и партизаны, но дисциплина у них гвардейская, в чем Лазарев и убедился на собственной шкуре.
Ответ понравился, даже рыжий молча кивнул головой.
Погодя Лазарев заявил, что верхний венец срублен неправильно, потом высчитал на обороте своей предсмертной записки о доверии высоту трубы, после, хоть и не был тут старшим, нарядил людей за глиной к оврагу и, наконец, сам взял в сильные руки топор и с красивой легкостью, словно напоказ, принялся тесать могучий ствол сосны.
- Да ты что, в самом деле плотник? - спросил у Лазарева проходивший мимо подрывник Ерофеев, - Или кто ты?
- Я, товарищ командир, плотник-медник, злой жестянщик, - ответил Саша, - а если желаете знать для дела, то я лучший в мире мотоциклист, да вот война помешала в гонщики выйти…
- А давеча, я видел, автомат чинил, - сказал Ерофеев.
- И это могу, - воткнув топор в дерево, ответил Лазарев. - Я все могу. У меня руки золотые, зрение абсолютное, голова - другой такой не сыщешь и голосовые данные для Большого театра СССР.
- Вот дает! - удивился Ерофеев.
- Думаете, шучу? - осведомился Саша серьезно и даже печально. - Я не хвастаю, честное слово. Такой уж я человек, на все способный. Одна была неудача - в плен попал, больше не будет.
- Убить еще могут, - садясь на ствол сосны рядом с Лазаревым, вздохнул Ерофеев. - Война не завтра окончится.
- Теперь меня убить нельзя, - со странным и веселым блеском в глазах ответил Лазарев. - Не для того я сюда пришел, чтобы меня убили. Я на большие дела пришел, вот увидите…
- Ишь какой! - опять удивился Ерофеев.
- А что? Обо мне, может, и статьи напишут, и стихи, и песни…
- Скромен ты, парень!
- Был скромен, весь вышел, - опять загадочно ответил Саша. - Надоело! Погодите, еще прочитаете обо мне стишок.
Стишок не стишок, но документы о Саше Лазареве, документы малословные, точные, написанные жестким языком военного времени, положены на вечное хранение, а повесть эта пусть послужит памятью о жизни Александра Ивановича Лазарева, о котором мы ничего не знаем, кроме изложенного в этой повести. И очень будем благодарны тем читателям, которые вдруг что-либо вспомнят об этом примечательном человеке, родившемся в 1919 году в городе Павлове, Горьковской области, чем и исчерпываются все наши биографические данные…
…Пошабашив на строительстве бани, Лазарев съел котелок супу с глухарем, одернул на себе германский китель и отправился без приглашения к Ивану Егоровичу.
Локоткова опять крутила ненавистная злая лихорадка, но, несмотря на недомогание, встретил он Сашу приветливо и велел ему присесть.
- Слышал, раздал свои кулацкие запасы гранат? - спросил он.
- Было такое дело, - чинно садясь, ответил Лазарев.
- По зову сердца или под нажимом?
- Товарищ Шанина воспитательную работу провела, - сухо произнес Лазарев. - Разъяснила про коллектив…
Он вдруг вспыхнул:
- Будто я сам не знал, что такое коллектив. А здесь, когда все законные, все военные, всем оружие и боеприпасы положены…
- Не шуми! - попросил Иван Егорович. - У меня температура.
И, помолчав, осведомился:
- Слышно, после победы собираешься в артисты податься, на оперную сцену? Будто голос у тебя прорезывается исключительный?
- В артисты навряд ли сгожусь, - ответил Саша. - Уже совался. Говорят, у меня скованность движений. По радио петь буду, это возможно. А специальность себе изберу точную - дома людям строить, детясли там, больницы.
- В архитектуру прорвешься?
- Возможный вариант.
Отвечал на вопросы Лазарев тщательно, но что-то его тревожило.
- Ты за делом зашел? - спросил Локотков.
- Да вроде бы оно и не дело. Скорее, просьба. У меня, видите ли, товарищ Локотков, есть один друг…
- Девушка? - вдруг огорчившись за Ингу, спросил Иван Егорович.
- Зачем девушка? Мужчина, товарищ. Он ко мне хорош был, много мне дал, если так можно выразиться. И наверное, сильно переживал за меня… Это ведь называется "пропавший без вести". Так вот, хотел бы я отправить ему письмо.
- Письмо рано, - перемогшись от приступа озноба, произнес Иван Егорович. - Погоди с письмами…
- С чем же мне не погодить? - спросил Лазарев. - Разве есть хоть что-либо, с чем мне можно не годить?
Голос его задрожал.
- Фамилия-то давешнего подполковника - Петушков? - яростно осведомился Саша. - Точно, Петушков. Так знаете, как оно все называется? Петушковщина, - словно выругался он и тотчас же повторил: - Петушковщина. Один больше ею начинен, этой петушковщиной, другой меньше, но все едино - петушковщина, от которой уже и дышать вовсе невозможно. Сделайте рентген такой, просмотрите насквозь, ведь и мы люди, дайте нам полностью оправдать…
- Что ты именуешь "полностью оправдать"?
- Именую, если подвиг, но как его осуществить опять-таки без доверия? Как?
- Поживешь - увидишь.
- Живу, да не вижу.
- А тебе пока и не положено видеть Выйдет время, разглядишь, и стыдно тебе покажется, что ты меня петуховщиной какой-то попрекал. Письмо другу напишешь, а что в нем? Что? Ты его потом, после всего напиши, когда будет про что. Петушковщина… Дурак ты, вот кто! Я тебя на большое дело готовлю, а ты мне темную муру лопочешь про недоверие. Ты мне на серьезную работу необходим, а автоматчиков пока мы имеем не бедное число. Автомат ему не доверили! Петушковщина… или как там… Я тебе во втором эшелоне и вообще на подхвате не дам в люди выйти. И мелкими стычками с противником - не дам. Оно конечно, оно так, как ты в песне поешь, - жалко "солнышка на небе да любви на земле", но подлецу, Сашка, и солнышко не светит, и любовь вроде не в любовь. Так что я тебя из этого переплета иначе как с большим орденом не выпущу, и не надейся, тем более что хоть оно дело и не мое, но, как предполагаю, "любовь на земле" тоже у тебя на подходах…
- Это вы про что? - не оборачиваясь к Локоткову, спросил Саша.
- Может, и сам догадаешься? Только предупреждаю: шуточки тут места иметь не могут. Она девушка замечательная, ты в себе прежде разберись…
- А может, это мое личное дело? - показал зубы Лазарев. - В крайнем случае, мое да ее? Или теперь вся моя жизнь под рентгеном пройдет?
Они помолчали. Слишком уж крут сделался разговор.
- Что же касается подвига, - смягчившись, но все еще сурово произнес Лазарев, - то в нестроевом взводе его осуществить трудновато. Баньку, например, отстроим, попаримся, а дальше?
Локотков усмехнулся:
- У тебя другая банька будет! И не без пара.
Его опять стала выкручивать лихорадка, так, что даже он не сдюжил и со стоном накрылся старым полушубком. И ноги болели, и голова гудела, и холод проносился по всему телу…
- Может, покурите? - спросил Саша.
- Сверни.
Лазарев свернул, прикурил, затянулся и отдал козью ножку Ивану Егоровичу. Но себе свернуть постеснялся, хоть курить ему хотелось до одури.
- Свернул, так сам и кури, - распорядился Локотков. - И про полковника Кротова расскажи, какие вы там друзья-товарищи.
Саша даже закашлялся, услышав имя Кротова. Откуда Иван Егорович мог про Кротова дознаться?
- А он жив?
- Воюет, не то что просто жив. И хорошо воюет, даже в приказах, бывает, поминается.
Саша слегка присвистнул:
- И доверяют ему?
- Если командует, значит, доверяют.
- Ничего это еще не значит, - сказал Лазарев. - Вон царским военспецам не доверяли, однако же они командовали?
Локотков на это ничего не ответил. Спросил сам:
- Почему ты мне про полковника Кротова не заявил, что спас его?
- Потому что вы мне в ту пору все равно бы не поверили.
- А позже?
- Позже и без Кротова поверили, и тогда бы вышло, что я хвастун.
- А ты, ох скромник!
- Я чистосердечный. Что во мне положительное, то не скрываю, но и недостатки, конечно, имеются, с ними борюсь… Бороться с собственными недостатками труднее, чем с чужими, это все знают…
Иван Егорович слушал улыбаясь: совсем еще мальчик.
- Какие же у тебя, например, недостатки?
- Мало ли… В молодости, в школе, я их даже на бумажку записывал, чтобы, изучив себя, бороться со своими слабостями и недоработками в характере. Потом бросил, самокопание получалось, оставил эту затею…
- Ладно с самокопанием. Вернемся к Кротову. Ты ему свои костыли отдал, чтобы его приняли за тебя? Было это?
- Что-то было вроде этого. Потом сильно меня били, Иван Егорович. Памороки отбили. Долго и не помнил ничего, и руки дрожали, кушать не мог.
- А с Купейко со своим ты сильно дружен был?
- Был. А что? - напряженно осведомился Лазарев.
Голос Локоткова тоже напрягся. Но он готовил Лазарева, закалял его, и жалеть сейчас было неуместно.
- Сильно дружили?
- Как один человек! - воскликнул Лазарев. - У нас все напополам было. Я за него, как и он за меня…
Иван Егорович молча смотрел на Сашу. Такие раны не легко наносить. Но он должен был это сделать сейчас, а не после. Пусть идет к ним, вооруженный и этим горем: без горя какая ненависть! Чем больше горя, тем сильнее ненависть. А она поможет!
- Вы про Купейко узнали что-нибудь? - спросил Лазарев. - Да? Что? Только, если подлость, вы не верьте! Он подлость не мог сделать…
- Убили твоего дружка, - сурово и прямо произнес Иван Егорович, - застрелили за агитацию против фашистов. Перед строем застрелили.
Лазарев не шелохнулся.
- Где? - только и спросил он.
- В Печках, в школе, куда ты хотел с ним попасть. Давно уже убили…
- Так, значит, - тихо сказал Лазарев и поднялся.
- Нет, посиди, - велел Иван Егорович, - посиди, говорить будем о деле. Физически как себя чувствуешь?
Лазарев ответил с недоумением:
- Как? Нормально.
- Можешь задание выполнить?
Лазарев как бы даже задохнулся. Потом, словно бы опомнившись и испугавшись своей радости, сказал:
- Вроде насчет бани задание?
- Нет, задание настоящее.
Локотков сел на своем лежаке, попил из кружки воды и заговорил, видимо совсем справившись со своей хворью:
- Запоминай!
- Есть, запоминать, - с придыханием сказал Саша. - Все запомню.
- Шесть пунктов, - густым, как бы даже сердитым голосом, словно диктуя по книге, заговорил Иван Егорович. - Слушай внимательно, потом повторять станешь. Значит, первый пункт: направиться в город Псков и вместе с жителями Пскова эвакуироваться в Эстонию, где изучить обстановку. Второй пункт: после изучения обстановки в Эстонии проникнуть ближе к местечку Печки, устроиться на одном из хуторов работать и жить и при этом пройти регистрацию у немцев, как эвакуированному…
- Эвакуированному, - словно эхо повторил Лазарев.
- Третий пункт: зарекомендовав себя перед жителями и старостой, заручившись положительными отзывами о работе и поведении, поступить на службу в группу эстонской самообороны, затем в охрану гарнизона, располагающегося в Печках. Ясно?
- Пока ясно.
- Четвертый: проникнув на службу в охрану гарнизона, установить руководящий состав школы…
- Так это ж там они Зину и убили, - вдруг все понял и сообразил Лазарев. - Именно там?
- Какую еще Зину?
- Да Купейко. Его Зиновием звали. Значит, туда мне задание?
- Туда, где твоего друга убили, - ничего не смягчая и не "подрессоривая", жестким голосом Продолжал Локотков. - Установишь точно цель и задачи школы, состав слушателей, местожительство руководства. Ясно?
- Ясно.
- Пятое: изучишь режим охраны домов руководящих работников школы, пути подхода к жилым помещениям, расположение постов охраны. И шестое: установить пароль на каждый день при входе в расположение гарнизона и выходе из него. Запомнил?
- В общих чертах…
- Общие черты в нашем деле копейку стоят. Давай запоминай конкретно и слово в слово.
Через полчаса Лазарев все запомнил, По его словам, навечно. А запомнив, осведомился:
- И это все?
- Дальнейшие задания будешь получать на месте, через нашего человека, который назовется тебе Марусей.
Его опять тряхнул озноб, он плотнее укутался полушубком и добавил:
- Маруся укажет тебе лесной тайник, где будут конкретные задания. Шифр простой, займемся, обмозгуем…
К ночи и с шифром было покончено.
- Срок тебе до первого января сорок четвертого года, - сказал Локотков. - Управишься?
- Раньше управлюсь! - азартно ответил Лазарев. - Вы ни о чем даже не думайте. Все сделаю и с песней домой приду.
Иван Егорович внимательно и быстро взглянул в Сашино лицо, едва освещенное пламенем коптилки. Что это - молодость или просто радуется, что вырвался от чекиста Локоткова к своим хозяевам - абверу?
"Нет, так нельзя рассуждать, - сурово оборвал себя Иван Егорович. - С такими рассуждениями живо Петушковым станешь. Нет, это отчаянная молодость в Саше кипит, не иначе. Думать по-другому действительно петушковщина".
Но петушковщина не такой уж легко победимый враг. И не без труда отряхнул ее Иван Егорович, прощаясь с Сашей.
- О том, что уйду от вас, никто знать не должен? - уже поднявшись с лавки, осведомился Лазарев.
- Никто, конечно.
- Ни один человек?
- Ни один. Да ты что, шуточки шутишь? - вдруг рассердился Иван Егорович. - Ты как об этом рассуждаешь?
- А так я и рассуждаю, что имею право просить про одного лишь человека. Имею право, чтобы он не предположил, будто Лазарев сбежал обратно к фюреру. Или и этого права у меня нет?
- Надейся на меня, - ответил Локотков.
- Твердо?
- Надейся.
- Я и надеюсь, да только жутковато, товарищ Локотков: вдруг позабудете. Возьмете и позабудете. Все бывает…
- Закрой дверь с той стороны! - велел Локотков.
Саша вышел легкой походкой, а Иван Егорович, коря себя петушковщиной, все-таки стал дотошно и педантично умственным взором выверять все это время, все собеседования с Сашей, все проверки и перепроверки и все свои расчеты для грядущей рискованной и нисколько не одобренной подполковником Петушковым операции. А если бы осторожный Петушков еще подозревал, кто будет в этой затее главным действователем? На кого надежды? А если главный действователь вдруг как высочайшей награды ждет именно такое поручение, чтобы на блюде подать его немецкой разведке и получить за свою деятельность Железный рыцарский крест?
Вновь встряхнул тяжелой, усталой головой Иван Егорович. И опять с тоской и болью подумал о том, сколько не сделано того, что могло бы быть с пользой сделано, если бы не остерегались верить в тех людей, которые на поле славы и чести беззаветностью своего поведения заставляли раскаиваться неверящих, к сожалению тогда, когда все было совсем поздно. Был такой летчик, татарин Хайруллин, еще в те тягчайшие дни, когда выводил Локотков болотами окруженцев. Воевал Хайруллин в пехоте, самолет ему почему-то не доверили, было нечто за ним записано такое, что давило его, как петля, и, дабы эту петлю сбросить, он с дюжиной своих дружков внезапно кинулся на немецкий разъезд с ножами. Немцы от бешеного натиска опрокинулись и, как писалось в старину, наголову были разбиты, но на их стрельбу и вопли кинулись бронетранспортеры и побили очередями из автоматов всех смельчаков во главе с отстраненным летчиком. Быть бы и окруженцам кончеными в своем болоте, если бы не отчаянная, совсем уж невозможная храбрость Хайруллина, который, заливаясь кровью, один принял немецкое подкрепление на свой пулемет. Все это дело было совершеннейшим самоубийством, но, когда умирающему у него на руках Хайруллину Локотков это сказал, тот ответил: