Уставший царь ангийский рассчитывал на ужин и ночлег, чтобы завтра с новыми силами двинуться на розыски братьев-Пандавов, горелых или нет, лошади же мечтали о торбе с овсом и коновязи.
Единственное, на что они точно не рассчитывали, это на пир горой.
Людской водоворот завертел упряжку с легкостью, с какой река в половодье вертит краденым бревном. Карна и опомниться не успел, а в руках у него уже пенилась чаша с крепкой гаудой, зубы сами грызли баранью ляжку, выданную двумя исключительно миловидными девицами, кто-то хлопал гостя по плечу, кто-то орал над ухом хвалебную песнь, а чумазая пацанва облепила колени и норовила потрогать бляхи пояса и кинжал в ножнах.
- Что это у вас? - очумев, кричал Карна в сияющие лица. - Свадьба?
- Свадьба! - хохотали ответно. - Свадьба! Ракшаса Баку на пекле женили! Пей, приезжий! Ешь до отвала!
- Ракшаса? На ком женили?!
- На ком надо, на том и женили! Гуляй, Камышуха! Однова живем!
Залитого жиром и гаудой Карну вскоре вынесло на более или менее спокойный островок: тут властвовал деревенский пандит. Уместясь на трехногом табурете с сиденьем из веревочной сетки, он излагал всем желающим историю кровавой свадьбы ракшаса Баки. Видимо, в сотый раз, ибо голос у пандита изрядно сел, требуя ежеминутного промывания.
По счастью, слушатели были не слишком требовательны.
- Затем, когда пришла ночь, - надрывался пандит, пособляя себе бренчанием вины, - тот герой, захватив с собой пищу, предназначенную для ракшаса, отправился к логову людоеда! И, приблизясь, стал звать врага по имени, поедая сам эту пищу…
Баранина встала Карне поперек горла.
- Явился вскорости ракшас. - Вина фальшивила, но настраивать инструмент не было времени: слушатели торопили, желая насладиться сей же час. - Огромный телом и силою, шел он, взрывая землю, нахмуря брови и кусая губы, и на лбу у него образовались три складки. Увидев героя, поедавшего пищу, ракшас в ярости выкатил глаза и вопросил: "Кто этот глупец, который поедает у меня на глазах эту пищу, предназначенную для меня?!"
- Пищу! - хором откликнулись слушатели. - Для меня!
- А герой, услышав те слова, будто смеясь и не обращая внимания на людоеда, продолжал есть, отвернув лицо. Тогда, испустив страшный рев, зловредный Бака ринулся на героя с намерением убить его. Но даже тогда сей истребитель чудовищ, не обратив внимания на смертельную опасность, все продолжал есть пищу.
- Пищу! - поддержали односельчане. - Продолжал!
- Полный ярости, ракшас ударил тогда обеими руками по спине героя, но могучий, получив сильный удар, не удостоил врага взглядом и продолжал есть. Взъярился ракшас, дыбя все волоски на теле, и вырвал с корнем дерево, желая использовать его вместо дубины. Но герой, медленно доев пищу, встал к бою, радостный и могучий…
- Налей! - бросил Карна бегущей мимо молодухе с кувшином, перед тем до дна осушив свою чашу. Он уже твердо знал, что задержится в Камышухе до утра. Или дольше. Во всяком случае, до тех пор, пока не узнает, куда направился после подвига ракшеубийца, падкий на поедание чужой пищи?
И не было ли у героя некоторого количества братьев.
Видимо, это боги послали Ушастику разговорчивого брахмана-камышухинца…
На рассвете Карна отправился дальше. В качестве награды увозя финальный эпизод из "Сказания об убийстве ракшаса Баки":
- И благодаря своим достоинствам те пятеро героев стали приятны для жителей Камышухи. Они всегда ночью приносили матери собранную милостыню и ели каждый свою долю, которую мать сама отделяла. Половину съедали укротители врагов вкупе с матерью, а другую половину съедал убийца Баки, обладавший великой силой. Но, горе, горе нам! - услыхав о достоинствах Кампильи, столицы панчалов, покинули нас витязи, оставив по себе лишь добрую память!
Карна гнал коней на юго-запад: через лесистую Экачакру, мимо святых криниц Красных Крыльев, вброд перейдя Господню Колесницу, - в Кампилью.
Перед самой переправой он имел короткую беседу со страшно обожженным гандхарвом, от которого узнал о пятерых паломниках с матерью.
Один из них, беловолосый гордец в мочальном платье явно с чужого плеча, умел факелом отражать летящие стрелы, и огонь тек из ладоней его, сжигая все на своем пути.
- С-суки! - просипел напоследок гандхарв, судорожно дергая культяпками крыльев.
Небеса оказались временно закрыты для бедолаги. И пуще боли мучила обида: так дорого расплатиться всего лишь за вопрос: "Почему брахманы по виду ведут себя в дороге неподобающим образом?!"
5
СКАНДАЛ
У этого людского табора была веская причина пухнуть от тщеславия. Он располагался вокруг знаменитого холма, с вершины которого Грозный и Дрона в свое время решали судьбу Кампильи. Но если табор и пух, превращаясь в совсем уж невообразимое столпотворение, то причины для этого нашлись иные.
Впрочем, о причинах позже.
Вечер валился с небес стремительней перуна Индры, и Карна проклинал тупоумие кампильских стражей. Объехав всю столицу панчалов (как водится, посолонь), он всюду натыкался на запертые ворота и равнодушие караульщиков.
- Откройте! - кричал Карна, задирая голову к зубцам башен.
- Не велено! - мерно отзывались башни - Завтра на заре у южных ворот…
- В чем дело? - Ветер рвал с затылка шапку, и оголодавшие кони ржали, роя землю копытами. - Почему не пускаете?!
- Не велено! - падало сверху эхо. - Завтра на заре…
- Да чтоб вас пишачи разодрали! Объяснить по-человечески можете?!
Тишина, в которой отчетливо слышится знакомое "не велено…"
Выход был один: прибиваться к табору и ждать зари.
У импровизированной коновязи Карна оставил лошадей попечению рябого прохвоста, вожака дюжины сопляков мал мала меньше. Рвение рябого соответствовало цене полученной им пластинки из нагрудного ожерелья гостя, и можно было не сомневаться: лошадей ждет царский прием. В смысле еда, вода и скребница. А большего трудно ждать в этой юдоли слез даже царям.
На всякий случай добавив к пластинке подзатыльник, Карна подмигнул рябому и пошел устраиваться на ночлег.
Это оказалось не так просто: табор являлся уменьшенной копией Великой Бхараты, а значит, требовалось соблюсти бхутову уйму условностей. И в первую очередь Варна-Дхарму, Закон "окраски". Собственно, представителям чистых варн- брахманам, кшатриям и вайшьям - было проще всего. Их отношения особо не регламентировались, и жрец вполне мог хлебать из одного котла с сотником- копьеносцем или старейшиной цеха ювелиров. Но смешанные касты и сословия, да еще в такой теснотище… эталоном их отношений была чистота брахманского шнура.
Из рук пастуха, цветовода и огородника, а также плотника, медника или золотых дел мастера - из этих рук брахман воду примет. Зато у прачки, у носильщика паланкинов, цирюльника и горшечника, кузнеца, маслодела и винокура- ни-ни! Даже умирая от жажды. Но эти люди все-таки допускались в храмы, городские и деревенские, в отличие от кожевенников и сапожников, скорняков и уличных плясунов, метельщиков и корзинщиков. Последних и к общему колодцу-то не подпускали - вынуждали рыть свой, отдельный, или в крайнем случае выделяли часть колодезного сруба, к которой дозволялось подходить невозбранно.
Короче, расположившись не у того костра, Карна вполне мог остаться голодным и холодным просто в силу обычая.
Поэтому он временно сложил с себя сан раджи и устроился близ гуртовщиков из Магадхи, деливших тепло и скудный ужин с бродячим коробейником и семьей местного кондитера - сладкое семейство возвращалось в Кампилью от сельской родни.
Самая подходящая компания для сутиного сына.
* * *
- Завтра, говоришь? На заре? А шиш с тмином не выкусишь?! В лучшем случае после полудня…
- Так отчего ж не пускают?
- Не пускают - это полбеды. Сунешь воротнику мзду в мешочке, вот тебя уже и пускают, а кого другого мытарят в три души! Главное, что не выпускают. Тут, паря, мздой не отделаться!
- Ты мне голову не морочь! Пускают, выпускают… Чего ждем, спрашиваю? От Брахмы милостей?!
- Ярмарка в Кампилье. Слыхал небось? А ярмарка - дело бойкое: ты заехал, я выехал! Вот сам и пораскинь умишком: ежели от каждого, кто выехать захочет, грамоту требовать, да еще с печатью Панчалийца или на худой конец градоначальника… Опять же ворота на запоре, окромя южных. Говорю тебе: после полудня заедем, и то в лучшем случае!
- Грамоту? С каких это пор на выезд из города царские грамоты требуются?
- С недавних. А ты че, не слыхал, как красильщика Харшу на глазах у всех соседей головы лишили? Ну, паря, ты прямо как с путей сиддхов свалился… Что? Только приехал, говоришь? Тогда разуй уши и слушай!
Карна разул уши. И узнал от словоохотливого коробейника историю гибели красильщика Харши. Которого неделю назад остановил у самого дома неизвестный человек. Сунул нос в корзину и потребовал, чтобы Харша сей же час подарил ему вон ту одежонку, вон ту тоже и еще ту, которая сбоку притулилась. Все свежевыкрашенные. Одна другой дороже. Ясное дело, Харша лишь расхохотался в голос и послал нахала куда подальше. Только нахал не пошел. Взял красильщика двумя руками за голову, крутанул с подвывертом… и что самое забавное, у всех свидетелей мигом память отшибло. Как Харше голову отрывали - помнят. Кто отрывал - забыли. А еще забыли, как из своих собственных лавок несли убийце все ценности, что близко лежали. Вернее, как несли, помнят, а вот кому… Мрак. Затмение. Лишь одно талдычат, будто сговорились: "Хороший человек. Хорошему человеку не жалко!"
И что главное: заговоришь с ними о гибели Харши - радуются. Впервые красильщик свое имя оправдал. "Собаке, - смеются, - собачья смерть".
- Дурак ты, - подытожил Карна, когда коробейник перевел дух. - Чтоб из-за какого-то красильщика город закрывали? В жизни не поверю!
- Сам дурак, паря! Красильщик - муха, сгинул, и прет с ним! Да только сгинул он в аккурат за день перед "Свободным Выбором" Черной Статуэтки, царевны нашей! Знаешь ведь, как оно бывает: понаехало раджей тьма тьмущая, друг перед дружкой отвагой выхваляются, а царевна носом крутит: выбирает! Довыбиралась, Черная… Вышел на поле молодой брахман. Лук натянул, пустил стрелу каленую, третью, пятую - раджи только зубами от зависти клацнули! Вой подняли: дескать, "Свободный Выбор" не для дваждырожденных! Брахман-стрелок возьми и обидься. Прыг на помост, невесту под мышку и давай ноги делать! Он-то делает, а за ним дружок, тоже брахман, с дубинищей… А за тем еще тройка брахманов, одежонка драная, морды голодные, зато махнут рукой - улочка!..
- Отмахнутся - переулочек! - оборвал болтуна Карна, чувствуя, что напал на верный след. - Ты мне сказок не сказывай, дядя! Ты дело говори! Что дальше было?!
- А ничего и не было, - обиделся коробейник. - Ушли они. И царевну утащили. В народе говорят: боги то были. Светлые суры. А что? Запросто боги. Апсарьи ласки обрыдли, решили земной красоткой развлечься, одной на пятерых.
- На пятерых?
- В том-то и беда, что на пятерых! Панчалийцу вечерочком письмо подбросили, без подписи. Дескать, быть его дщери одной женкой при пяти мужьях, и никак иначе. Пусть радуется. А он, странный человек, не радуется. Кампилью на замок, мышь не выскользнет… Поймаю, говорит, мерзавцев - кровавыми слезами восплачут! Пятый день ловит…
Коробейник порылся в своих обильных пожитках, извлек надорванный пальмовый лист.
- Вот вчерась у глашатая выпросил. Слушай, паря, чего написано: "Уж не поставлена ли мне на голову нога презренного?! Уж не брошен ли мой венок на место сожжения трупов?! Пятимужье в наше просвещенное время - беззаконие, противное миру, и в прежние дни этот закон тоже не часто соблюдался благородными! Хум!" И печать Панчалийца.
- Хум, - согласился Карна. - Всем хумам хум. Да, не повезло панчалам: и красильщика грохнули, и царевну сперли…
- И вообще… - непонятно к чему сообщил молчавший до того гуртовщик.
После чего плотней завернулся в грубое одеяло, шершавое, как терка, которое служило ему и плащом, и сиденьем, и подкладкой для ношения тяжестей на голове, через минуту он уже храпел.
- И вообще, - согласился кто-то из-за спины Карны.
Ты обернулся.
И сразу узнал подошедшего к костру человека, хотя со времени вашей первой и единственной встречи прошло больше четырех лет.
Черная кожа, пухлые девичьи губы, мягкий подбородок, звезды очей лучатся приязнью… Кришна Джанардана.
Черный Баламут.
- А ты-то что здесь делаешь? - малость обалдев от неожиданного свидания, спросил ты вместо приветствия. Баламут тихо рассмеялся:
- Женихался, дружище Ушастик! В "Свободном Выборе" участвовал. Или я, по- твоему, не гожусь в женихи?
- Пастушки надоели?
- И это тоже. Тебе хорошо, ты опоздал… а мы все в дураках остались. Позор!
Тебе очень захотелось утешить этого замечательного парня. Объяснить, что ты вовсе не собирался пополнять собой ряды претендентов на руку царевны, что цель твоего приезда иная, что тебе не меньше оскорбленного Панчалийца или униженных женихов хочется найти похитителей, ибо боги богами, которыми здесь и не пахнет…
Ты даже не сразу понял, что уже идешь с Кришной меж костров - взахлеб рассказывая обо всем этом.
Черный Баламут слушал внимательно, изредка хмыкал и вертел в руках неизменную флейту, но играть на ней не пробовал. Подносил к губам, словно забывшись, косился на тебя, вздрагивал и вновь опускал инструмент.
- Ладно, - наконец бросил он. - Грозный послал, говоришь? Шасану на ссылку выдал? Пошли, Ушастик, свожу тебя кой-куда…
И резко свернул в темноту.
К предместьям Кампильи, что давно спали на том берегу Господней Колесницы.
6
УСЛУГА
…Кислый запах нищеты.
Так пахнет вечная подлива-похлебка из бобов, гороха и чечевицы, это аромат прогорклого масла и жмыха горчичного семени, отрыжка после просяного пива, теснота, редко стиранная одежда, редко мытые тела, треск насекомых под ногтем, чад очага - дыра в земляном полу, снабженная глиняными бортиками, на которых держатся горшки с пищей. Кислятина ворочается во тьме, душит, забивает ноздри грязным пухом, и неудержимо хочется чихнуть, а еще больше - выбежать отсюда на свежий воздух.
Позади шепотом ругается Кришна. Черный Баламут возится с лампадкой, предусмотрительно захваченной из лагеря. Язычок пламени робко выглядывает из масляной жижи и почти сразу прячется. Не хочет рождаться здесь, в грязи и бедности. Кришна уговаривает его, убеждает Семипламенного Агни, что перед светом и тьмой все равны, что…
Зачем ты привел меня сюда, Баламут?
Лоскут света выхватывает стопку травяных циновок в углу. Рядом отгороженный бхитар - божница покровителей дома, куда допускаются только мужчины. Надо полагать, покровители давным-давно махнули рукой на свои обязанности. Кроватей нет. Даже тех, что делаются на скорую руку: рама с веревочной сеткой, положенная на четыре чурбака. Ничего нет. Грязь, божница и циновки.
Вон в углу еще одна.
На циновке спит женщина. Худое тело кажется невесомым, оно парит над травяным плетением, свернувшись калачиком, словно задавшись целью подтвердить чудеса аскезы, правая рука подложена под щеку. Женщине снятся сны, и она морщится, дергает щекой, кусает губы…
Плохие сны.
В том, что они плохие, сомнений нет. Здесь не может сниться рай. Особенно если ты - царица Кунти, которую успели похоронить в мыслях своих сотни и тысячи.
- Где эти? - спрашиваешь ты.
Кришна понятлив.
Ему не надо называть имен.
- На промысле, - кратко отвечает он. - Жрать-то хочется…
Женщина ворочается и стонет.
- Ушастик, - бормочут растрескавшиеся губы, давно забывшие о помаде. - Маленький мой… Ушастик…
Ты с жалостью смотришь на мамину покровительницу. Таким сыновьям, как у нее, надо бы руки-ноги повыдергивать. Довести мать до кошмара! Хорошо хоть жива, а то сгорела б в Смоляном Доме старой ветошью… Разве ей скитаться по лесам, жить подаянием, ноги бить вровень со здоровенными парнями?
Ах, ублюдки!
Ты на миг представляешь на месте царицы свою мать. Руки холодеют, а в ушах маревом возникает и пропадает знакомый звон комариной стаи.
Тело чешется.
Но нищета и насекомые здесь ни при чем.
- Ушастик, - шепот во мраке, кашель, нутряной, сухой кашель, и снова шепот: - Ты не убивай их, ладно?.. Ты же старше… Ну ради меня!.. Не…
- Ладно, - отвечаешь ты.
Сам плохо понимая, что хочешь этим сказать.
Женщина резко открывает глаза и садится на циновке. Ресницы слиплись, по бокам переносицы засохли капельки гноя, а во взоре плещется ужас и отчаянная, невообразимая надежда.
Дикая смесь.
- Карна! Ты!.. Ты…
Тело ее совсем легкое, тебе ничего не стоит подбросить царицу к небу или на руках отнести прямо в Хастинапур, жалость кипит в тебе, страшная жалость, бешеная жалость, способная толкнуть на самые безрассудные поступки.
За спиной сочувственно сопит Кришна.