Гензель вздрогнул, когда в камере раздалось негромкое хлюпанье. Что такое? Воображение мгновенно нарисовало гадостную картину - мешок плоти, в котором он заключен, медленно наполняется жидкостью. Может, даже обычной кровью. И он плавает в ней, как угодившая в винную бочку мышь, пока остается воздух, пока легкие не рвутся на части…
Но крови не было видно. Из небольшого соска, почти неразличимого на фоне багровой плоти одной из стен, потекло что-то белесое и густое, источающее неприятный кисло-молочный запах. Оно быстро застывало в небольшом углублении, загустевая и на глазах превращаясь в хлопья. Гензель окунул в странную жидкость палец, с подозрением обнюхал, потом даже лизнул. Без сомнения, это была какая-то органическая и питательная жидкость. Что-то вроде молочной сыворотки. Вот как ужинают, стало быть, пленники геноведьм - их вскармливают внутренними секрециями живого дома. Здесь никто не ударит тюремщика миской, не чиркнет заточенной костью… Здесь, в недрах огромного куска мяса, попросту не нужны тюремщики.
Гензель не стал есть. С силой шлепнул по углублению босой ногой, отчего жижа разлетелась по всей камере. Если геноведьма думает, что его, как молодого и беспомощного козленка, можно кормить из вымени, ей придется кое-что узнать об упрямстве настоящих квартеронов, которое, как известно, неотъемлемая часть их генокода. Нет, он добьется того, чтобы ей пришлось встретиться с ним с глазу на глаз.
И убьет ее.
11
Время в заточении текло невообразимо медленно. Стиснутый со всех сторон стенами из бугрящейся мышечной ткани, Гензель не находил себе места. Дома, в Шлараффенланде, их каморка была тоже невелика, к тому же ее приходилось делить с отцом и сестрой, но теперь она казалась ему просторной, как дворец Мачехи. И там стены были стенами, а пол - из обычного камня. Их хижина не сокращалась, проводя сквозь себя питательные соки, не делалась влажной каждое утро из-за выступавшей слизи, очищающей внутреннюю обстановку, не колыхалась, отзываясь на чей-то неслышный зов. Материя, из которой она состояла, была послушной и мертвой. Но отчего-то именно их старый дом в Шлараффенланде сейчас казался Гензелю по-настоящему живым. А нынешняя камера, хоть и была частью огромного и сложнейшего организма, ощущалась чем-то совершенно бездушным.
Кормили его через каждые несколько часов. Соски на стенах начинали подрагивать и извергали уже знакомую белесую массу, к которой Гензель не прикасался. Он попытался высчитать интервалы между кормежками и пришел к выводу, что случаются они трижды в сутки. В любом случае проверить этого он не мог.
Воздух со временем становился тяжелым, затхлым, но затем неизвестным образом очищался. Не было ни щелей, ни каких-либо воздуховодов, а если и были, то слишком мелкие, чтобы Гензель мог их обнаружить. Видимо, в окружающих его тканях имелись микроскопические поры, удалявшие углекислый газ.
Сперва наибольшие проблемы представляло собственное беспокойство, затем - жажда. Но с жаждой Гензель научился справляться. Жидкость, которой каждый день обволакивались органические стены его тюрьмы, обладала способностью отлично утолять ее. На вкус она была неприятна, похожа на сукровицу, но Гензель сумел к ней привыкнуть. С беспокойством справиться оказалось куда сложнее. Одиночество грызло его тысячью зубов, столь острых и зазубренных, что его собственные зубы казались зубами годовалого ребенка. Он представлял Гретель, запертую где-то в недрах этого чудовищного живого дома, напуганную, сбитую с толку, обессиленную, погруженную в мрачные геночары.
"Брось, - иногда говорил ему внутренний голос, злой и упрямый. - Она выбрала свою собственную тропинку, твоя сестрица. Пошла ученицей к геноведьме. Не пошла - сидела бы рядом с тобой. Небось сейчас на жизнь не жалуется. Учится геномагическим премудростям и ест себе на посуде, как человек, а не вымя сосет…"
Но подобные мысли утешали слабо, а честно говоря, и вовсе не утешали. Он-то знал коварство геноведьм, которое оказалось ничуть не приукрашено рассказами. Геноведьма заманила Гретель в свои дьявольские сети, сковала ее волю, парализовала, как мышцы, сознание возможностью заполучить невероятную власть над живой материей и самой жизнью. Гензель знал, чем кончают все геноведьмы.
Рано или поздно их настигает кара за их еретическое, проклятое Церковью Человечества стремление посягнуть на святость генокода. Иногда расплату несет топор палача, иногда само провидение примеряет на себя багровый колпак с прорезями. Всем известно, что геноведьмы часто губят сами себя в попытке обойти очередное запретное препятствие. А как часто гибнут ученицы и подмастерья геноведьм?..
Гензель тихо застонал. А если Гретель и уцелеет в когтях геноведьмы, что станется с ее чистой и детской душой? Не почернеет ли она в череде безумных экспериментов и генетических чар, не сделается ли уродливой, изувеченной, желающей лишь боли и страданий?..
Убедившись, что никто не спешит его навестить, Гензель удвоил свои попытки бежать из плена. Но спустя лишь несколько часов был вынужден признать, что, даже утрой он их, результат все равно выражался бы одним монументальным и безысходным нулем.
Стены лишь казались сложенными из гладкой и податливой плоти. Когда Гензель попытался проковырять отверстие в пульсирующих волокнах, выяснилось, что ткани защищены своеобразным эпидермисом, тонким, но чертовски прочным. Он не поддавался пальцам, отказываясь растягиваться или рваться. В отчаянии Гензель пустил в ход зубы, рассчитывая растерзать плоть и проделать отверстие наружу, но и тут его ждала неудача. Мышечные волокна были почти неподатливы. У него возникло ощущение, что он пытается откусить кусок от плотной резиновой покрышки. И это с его зубами, способными одним щелчком отхватить руку взрослому человеку!..
Несколько раз ему удавалось разорвать верхний слой, отчего по подбородку текла чужая кровь, но успех быстро оборачивался поражением - кровь эта мгновенно сворачивалась - вероятно, каким-то образом мясной дом увеличивал количество тромбоцитов в ней. Рана тут же запекалась, и процесс рубцевания латал все нанесенные повреждения.
Разглядывая стену из пульсирующего розового мяса, Гензель угрюмо подумал, что с такой системой регенерации нанести существенный ущерб ему удалось бы разве что пушкой.
Гензель искал крупные кровеносные сосуды, которые можно было бы разгрызть и вызвать сильное кровотечение, но таких сосудов в его камере не оказалось. Геноведьма была не так глупа, как ему отчего-то представлялось сперва. Никаких жизненно важных органов в его камере не было, да и не могло их здесь быть. Только переплетения мяса и жира, неподатливые и плотные, как броневые листы.
"Я оказался запечен в мясном пироге, - подумал отрешенно Гензель после очередной попытки, столь же безрезультатной, сколь и утомительной. - Вот чем я закончил. Беспомощная начинка. Стоило ли ради этого бежать из Шлараффенланда?.."
Без пищи Гензель быстро слабел. Когда, по его подсчетам, прошло пять дней заключения в мясной утробе, сил было слишком мало даже для того, чтоб продолжать попытки проделать отверстие в стене. Впрочем, он больше не упорствовал. Теперь он целыми днями лежал почти в полной неподвижности, глядя на пульсирующий багровый свод своей камеры. Что толку трепыхаться мошке, попавшей в чужой желудок?
Наверно, он так и умрет здесь, тихо и незаметно. И лишь когда его тело начнет разлагаться, чувствительный организм дома геноведьмы почувствует что-то неладное. Может, он даже отравится его, Гензеля, трупным ядом? Было бы неплохо…
Но Гензель недооценил свою тюремщицу.
12
Она пришла к нему на шестой день. Гензель сквозь сон услышал легкий шорох, но не обратил на него никакого внимания, посчитав очередной реакцией в недрах организма. Организм производил много звуков, а шестидневный пост обострил слух. Слишком поздно он сообразил, что подобный шорох могут производить лишь подошвы, легко касающиеся пола.
- Гензель…
Он вскинулся - со сна ему показалось, будто голос принадлежит Гретель. За те две секунды, что ушли у него для того, чтобы убедиться в ошибочности этой мысли, сердце успело сделать добрую дюжину ударов.
Гретель!..
Геноведьма улыбнулась ему. Красивое ухоженное лицо с тонкими чертами. Глаза ее, как и прежде, казались кристально-чистыми иллюминаторами в мир, заполненный клубящимися холодными облаками. Очень красивое по шлараффенландским меркам лицо, удивительно молодое и естественное. Ни бородавок, которые украшали лица многих женщин в его родном городе уже к двадцати годам, ни нарушений пигментации, из-за которых щеки и лбы выглядели пересыхающими коричневыми болотами, ни даже оспяных воронок. У квартеронов редко бывают такие лица, даже у окторонов подобные редкость. Слишком чистые и естественные черты, слишком свежая и гладкая кожа. "Кто же она? - подумал Гензель, еще толком не проснувшись, взирая на геноведьму снизу вверх. - Неужели это проклятое существо - настоящий человек?.."
- Как ты себя чувствуешь, милый Гензель?
Тон вопроса был заботливым, но от этой заботливости веяло чем-то нарочитым, искусственным. Так спрашивают у нелюбимого заболевшего домашнего питомца, а не у человека.
Прежде чем ответить, Гензель мысленно измерил расстояние и не удержался от короткого вздоха разочарования. Геноведьма, словно в насмешку, стояла на палец дальше того места, до которого он смог бы дотянуться сквозь костяные прутья решетки. Скорее всего, это тоже не было случайностью.
- Отлично. - Он ухмыльнулся, чтобы она увидела весь комплект его жутких зубов. - Большое спасибо за гостеприимство, госпожа. Мне здесь очень нравится.
Его зубы не произвели на нее сильного впечатления. Наверно, геноведьмы на своем веку видят и что-то более страшное, чем зубы щенка вроде него.
Держась на прежнем расстоянии, геноведьма с укором сказала:
- Ты уже несколько дней не ешь. Это очень плохо для твоего здоровья. Организм в твоем возрасте должен получать все необходимое для роста. Отказываясь от пищи, ты делаешь ему плохо. Кроме того, твое здоровье изначально оставляло желать много лучшего… - Геноведьма стала загибать тонкие пальцы с ровными полумесяцами жемчужных ногтей: - Очень слабая сосудистая система. Дефект правого сердечного клапана. Неудачное строение некоторых хрящей. Предрасположенность к диабету. Врожденная астма. Ну а генетически твоя картина выглядит совсем скверно. Оксалатная нефропатия, ихтиоз, синдром Рефсума… Твои семнадцать процентов сделали тебя наглядным пособием по всем возможным генетическим отклонениям, мой мальчик.
Гензель сплюнул на пол, и плевок звучно хлюпнул возле ноги геноведьмы.
- Если я вам не нравлюсь, возьмите себе другого.
- Нравишься или нет, не тот вопрос, который стоит обсуждать. Видишь ли, у меня нет возможности выбирать. Дети очень редко заходят в Железный лес, так что даже такое испорченное тело, как твое, представляет для меня настоящее богатство. У тебя множество видоизмененных клеток и даже органов, но все-таки ты на значительную часть человек, а значит, уже мне подходишь. Ну а твои пороки… Знаешь, почти все, что испорчено, может быть исправлено. Почти все.
- Только не гены.
- И гены в том числе. Гены - всего лишь тонкая материя наших тел, книги, на чьих страницах из химических веществ написана наша суть. Книги можно переписывать, Гензель. А я - как раз то самое перо, которое для этого годится.
Она не была похожа на перо. Она скорее походила на острый хирургический ланцет, стерилизованный, блестящий металлом, почти невесомый. Гензель наконец понял, что его пугало в обществе геноведьмы. Она была именно таким ланцетом, который подготовили для операции, но до поры до времени оставили спрятанным под стерильной тряпицей. Ее внешняя чистота была чистотой хирургического инструмента, который хладнокровно умывается чужой кровью, но через час вновь фальшиво блестит полированным металлом, точно никогда и не пачкался.
- Я исправлю некоторые твои пороки, - промурлыкала геноведьма, разглядывая Гензеля сквозь прутья решетки. - Не все, конечно. Такое даже мне не под силу. Но я подлатаю немного твое тело. Устраню некоторые генетические болезни, укреплю мышечную и костную ткань… Тебя надо хорошенько откормить. Поэтому ты должен есть. Смесь, которую я тебе даю, содержит необходимые гормоны и нейроактивные вещества. Ты будешь расти как на дрожжах, мой маленький Гензель, и в считаные дни окрепнешь, как молодой теленок.
- Мне не нужна забота ведьмы! - бросил он.
- Ты и в самом деле куда глупее своей сестры. Телят откармливают не за тем, чтобы они ощутили чью-то заботу.
Ему показалось, что кончик бритвенно-острого лезвия показался из-под ткани. Мелькнула, на мгновение заслонив геноведьму и решетку, жуткая картина - стол, залитый теплой дымящейся кровью. Его, Гензеля, кровью…
Он машинально отступил на шаг назад, хотя еще минутой раньше сам примеривался, как бы добраться до ведьмы через решетку.
- Что тебе нужно от меня?
- От тебя? Нужно? - Геноведьма не сделала даже попытки приблизиться, но Гензелю вдруг показалось, что она оказалась почти вплотную к нему. Так, что дыхание из ее рта, прохладное, проникнутое каким-то тонким и едким медицинским запахом, коснулось его лица. - Очень просто. Мне нужен ты, Гензель.
- 3-зачем?.. - Как некстати лязгнули зубы…
- Ты - это жизнь. Исковерканная, уродливая, оскверненная, но все-таки жизнь. И сейчас мне нужна частица именно такой жизни.
- Вы хотите что-то у меня отрезать?
Страх вонзился в кожу тысячью тончайших инъекционных иголок. Эта сумасшедшая ведьма наверняка способна на все. Что ей стоит отмахнуть ему ту же ногу? Отец был без ноги с рождения, привык с механической, а ему это, быть может, только предстоит… Или даже не ногу. А что? Почку? Селезенку?
- "Отрезать"!.. - рассмеялась геноведьма, но не издевательски, а снисходительно, как смеются взрослые смешному детскому замечанию. - Ну что ты! Геномагия - это законы жизни, Гензель, а жизнь - самая требовательная и жадная любовница. Ей не нужны объедки. Ей нужно все целиком. От начала и до конца. Понимаешь?
- Нет, - сказали окостеневшие и непослушные губы Гензеля.
Но он понимал. Еще не полностью, потому что мозг гнал от себя это понимание, отказывался принять его.
Блеск хирургической стали.
Пятна свежей крови на стерильной салфетке.
Торжество жизни.
- Твое тело, Гензель, - сказала геноведьма, немного утомленная его бестолковостью, - вот мой трофей. Твое смешное, нелепое тело. Я творю жизнь, свидетелем которой ты уже стал, а чтобы породить жизнь, нужна другая жизнь. Пусть даже и крошечная. Искра может быть источником пламени, как тебе известно. Думаешь, мне легко поддерживать жизнь в этом огромном доме?..
Дом. Огромный дом, созданный человеческой волей из настоящей и живой плоти.
О Человечество, как он мог быть столь непроходимо глуп? Почему не бежал без оглядки, едва увидел его? Зачем привел сюда Гретель?..
Геноведьма рассеянно коснулась рукой свитой из мышц стены. Ее касание было мягким, ласковым. Так касаются кожи любимого отпрыска или любовника.
- Геномагия обошла множество хитроумных блокирующих механизмов и ограничений тела, - заметила она, бесцельно поглаживая венозные завитки на стене. - Но есть одна аксиома геномагии, обойти которую невозможно, будь ты хоть трижды геноведьмой. Всякая жизнь конечна, если не подпитывать ее. Ткани стареют, хиреют, слабеют и в конце концов распадаются. Даже самая прочная нервная система с годами превращается в гнилье. Даже самые крепкие железы, прослужив свой срок, отмирают. Мой дом огромен и состоит из миллиардов различных клеток, но он не бессмертен, если ты понимаешь меня. Мне приходится прилагать множество усилий, чтоб сохранить в нем надлежащий уровень метаболизма. А это не так просто. Мне нужна ткань, Гензель. Всякая. Лучше всего, конечно, использовать ту, в которой меньше всего генетических деформаций, ну да часто приходится довольствоваться тем, что есть… Мне нужен ты, Гензель. Твои кости. Твои внутренние органы. Костный мозг. Хрящи. Мочевой пузырь, который, кажется, вот-вот лопнет. Легкие. Печень. Все твои маленькие железы. Ты нужен мне без остатка, от макушки до кончиков ногтей на ногах. Весь.
Гензель издал какой-то странный звук. Кажется, легкие самопроизвольно сжались, породив то ли шипение, то ли хрип.
Геноведьма медленно покачала головой, отчего черные пряди паутиной поплыли в воздухе.
- Не переживай. Это не самое плохое, что могло с тобой случиться. Думай, например, о том, что твое тело, этот драгоценный дар химических процессов, сложнейший коктейль биологических субстанций, не пропадет так бездарно, как пропадают многие. Тебя не сожрут жуки Ярнвида, тебя не выпотрошат слуги Мачехи. Ты вольешься в другую жизнь и тем самым укрепишь ее. Разве есть что-то более волнующее и почетное? Крохотные частицы твоего тела, переработанные моим домом, десятилетиями будут оставаться его частью. Конечно, они будут разрознены, но разве это имеет значение? Ты станешь частью величайшего памятника человеческому телу, как стали многие до тебя. Это ли не достойная награда за голод и все твои лишения?..