Ведьма рухнула на колени и запрокинула голову, от вида которой Гензель едва не лишился чувств. Череп наполовину растаял, остатков лица невозможно было рассмотреть - вся голова ведьмы напоминала протухшее яйцо, небрежно разбитое, состоящее из месива неровных осколков и густых потеков желтка.
Ведьма упала в лужу, образованную ее же телом, и стала корчиться, затихая. Обрубки конечностей бесцельно шевелились, распадаясь на части. Когда движение прекратилось, в луже лежал бесформенный кусок мяса, все еще негромко шипящий, съеживающийся. Гензель не мог оторвать от него глаз. То, что осталось от геноведьмы, теперь могло бы поместиться в небольшое ведро.
Гретель стояла в прежней позе, так и не выпустив из руки горлышка разбитой реторты. В ее взгляде Гензель прочитал смертельную усталость, но страха в них уже не было - растаял, как сама ведьма.
- С-сестрица… - пробормотал Гензель заплетающимся, как у пьяного, языком. - Этт-то как же… Она что же, растаяла?
- Растаяла, - подтвердила Гретель чужим охрипшим голосом, протягивая ему руку, чтобы помочь подняться. - Как снег. Ты только близко к ней не подходи, поранишься…
Гензель растерянно следил за тем, как в мутной лужице, оставшейся от геноведьмы, лениво поднимаются и лопаются пузыри да вертятся мелкие костяные осколки.
- Но ведь это не работает против настоящих ведьм, - неуверенно пробормотал он. - Ведьмы ведь не тают от обычной воды! Только в старых глупых историях…
Гретель разжала пальцы и позволила горлышку разбитой реторты упасть на пол. В том месте, где оно коснулось мягкой мышечной обивки, взвилось несколько тонких струек пара.
- От воды ведьмы не тают, - сказала Гретель рассудительно, вытирая руку о платье. - Но от кислоты - тают. Концентрированная карборановая кислота. Растворяет любую органику.
- А…
- В геноведьме мало что осталось от человека, братец. Но природа у нее все-таки была органической. В этом она не смогла обмануть мироздание.
Вода!..
Гензель опустил взгляд, и в том месте, где на его одежду упало несколько капель жидкости, увидел широкие оплавленные отверстия. Видимо, капли оказались недостаточно большими, чтобы прожечь его кожу. По счастью.
Гензель ощутил под ребрами внезапно давление, которому невозможно было сопротивляться. Он ощущал себя безмерно уставшим, едва удерживающимся на ногах, но чувствовал, что ничего не может с собой поделать. Он прижался к стене и позволил реакции тела, сотрясавшей его изнутри, выйти наружу.
В этот раз ему удалось удивить Гретель.
- Что с тобой, братец? - спросила она, глядя на него распахнутыми полупрозрачными глазами. - Отчего ты смеешься?
Он мог бы попытаться объяснить, но знал, что ничего не выйдет. Не хватит дыхания. Да и Гретель не поймет.
Не суть. Гензель чувствовал катящиеся по лицу слезы, легкие клокотали, изрыгая неконтролируемый бурлящий смех. Сейчас он не думал о громадной мясной глыбе, внутри которой они были заключены, как не думал и об останках ведьмы, о Железном лесе, о Мачехе…
Несколько блаженных секунд он позволил себе не думать вообще ни о чем.
Гензель смеялся.
17
В путь они тронулись с рассветом. Гензель собирался отправиться немедленно, но Гретель удержала его. Прежде чем уйти, необходимо было закончить приготовления. Разумеется, она была права. Стоило запастись всем необходимым.
Теперь Гензель ощущал за спиной приятную тяжесть заплечного мешка, наполненного мясом, вполне достаточную тяжесть, чтобы даже Железный лес уже не казался бесконечным. За ремнем висел остро заточенный обломок кости размером с приличный кинжал - не чета старому карманному ножу.
Они с Гретель стояли на опушке и молча наблюдали за тем, как умирает мясной дом.
Он умирал по-стариковски, неохотно и медленно. В этом не было ничего удивительного - километры жил и костей, бескрайние пространства внутренних органов и тысячи литров крови… Слишком большой и сложный организм, чтобы умереть мгновенно. Но Гензель знал, что дом обречен.
- Надо подождать, - кратко сказала Гретель, наблюдая за тушей дома в низинке. - Давай постоим тут, братец. Недолго осталось.
За последнее время Гретель сильно изменилась. Он сам точно не знал, в чем именно произошла перемена, но ловил себя на том, что не ощущает желания спорить. Словно Гретель за одну неделю повзрослела на дюжину лет, и теперь уже он был младшим братом, которому вечно надо растолковывать очевидные вещи. Это было обидно, но он не спорил. Возможно, оттого что глаза Гретель, столь же ясные и прозрачные, как прежде, отбивали всякое желание спорить. От них веяло каким-то холодком, которого не было прежде. И от которого у Гензеля неприятно сосало под ложечкой. Слишком спокойные, слишком безмятежные. Он не хотел вспоминать, что ему напоминает этот взгляд.
Они наблюдали за тем, как умирал огромный дом.
Сперва не было заметно никаких признаков грядущей смерти, но Гретель терпеливо ждала, и Гензелю ничего не оставалось делать, кроме как последовать ее примеру. Конечно же она оказалась права. Не прошло и часа, как ритмичное дыхание огромного мясного кома стало сбиваться. Сперва это было не так заметно, но ухудшение быстро становилось явным, вместо ровного гула в лесу теперь раздавался рваный болезненный хрип невидимых легких.
Слушать это было жутковато, но Гензель не пытался закрыть уши. В смерти мясного дома было что-то величественное и грустное, как в смерти огромного лесного зверя. Дом умирал медленно, и хоть он ни единым звуком не выдал боли или горечи, Гензелю казалось, что тот страдает.
- Он не чувствует боли, - негромко сказала Гретель, видно угадав, что чувствует сейчас брат. - Я сделала все аккуратно. Паралич легких и сердечной деятельности. Быстрая безболезненная смерть.
Гензель не хотел знать, что это значит. Довольно ему было наблюдать за тем, как Гретель наполняет инъектор раствором из колбы и, не дрогнув липом, всаживает иглу в какой-то выступающий из стены сосуд.
- Зря мы это сделали, - только и сказал он, наблюдая за тем, как жизнь медленно покидает огромный кусок неразумной протоплазмы, не способный ни жаловаться на судьбу, ни страдать.
Наблюдать за смертью дома оказалось неожиданно тяжело. "Он ведь ни в чем, в сущности, не виноват, - подумал Гензель, глядя, как тяжело шевелится огромная туша, холодеющая на глазах. - Просто бездумная ткань, всю свою жизнь кого-то защищавшая, гревшая и кормившая. У него не было мозга, он не умел думать, но он дышал и наверняка что-то умел чувствовать. Была же у него примитивная нервная система… Наверно, сейчас он чувствует приближающуюся смерть. Любое существо ее чувствует. Он ощущает, как постепенно отказывает его тело, как гаснут ощущения, но не может даже понять, кто его убил и за что…"
Он представил себе, что творится сейчас внутри гибнущего дома. Лопающиеся сосуды, заливающие утробу кровью. Ручьи желчи, льющиеся из расколотых костяных перекрытий. Пульсирующие раскаленные внутренние органы. Изгибающиеся в спазмах боли комнаты и дрожащие тоннели переходов…
- Зря мы так с ним… - повторил он вслух. Прозвучало беспомощно и зло, хоть злиться сейчас было не на кого. Разве что на себя, да и то непонятно за что.
- Почему? - спросила Гретель без всякого интереса.
- Это был твой дом. Он признал тебя как хозяйку. Подчинился тебе. А мы… мы его убили. Это как убить животное, которое тебе доверилось, понимаешь? Как-то… противно.
Глаза Гретель были ясны и чисты. И, глядя в них, Гензель вдруг догадался, что сестра не поняла сказанного. Словно оно было лишь бессмысленным набором слов.
- Без меня этот дом все равно погиб бы рано или поздно. Кто-то должен был о нем заботиться, кормить, лечить…
- Но не ты.
- Не я, братец. Я не могу прожить всю жизнь в Железном лесу. Мир огромен, а мы не повидали даже его крошечного кусочка. Города, о которых рассказывала геноведьма, другие королевства…
- Новые геночары, - сказал он чужим, неестественным голосом. - Новые знания.
Но она не смутилась.
- Да, братец. Мне многое надо узнать. Очень-очень многое. И поэтому нам надо идти.
- Но что мы будем делать, Гретель? Даже если мы выберемся из этого проклятого леса, у нас нет ни гроша за душой!
- Выберемся, - сказала она безмятежно и так уверенно, что Гензель сразу понял: это правда. - А насчет денег… Наверно, я что-нибудь придумаю. Я не геноведьма, но уж пару медяков мы с помощью геночар как-нибудь заработаем.
- Будем шляться по миру? - язвительно спросил он. - Показывать фокусы? Без крова, без крыши над головой?
- Там будет видно, братец. Там будет видно.
Дом умер. Последние несколько минут его сотрясали судороги, огромная глыба ходила ходуном, через открывшиеся язвы хлестала кровь. Без сомнения, это была агония. Последние судороги жизни - одной очень глупой, примитивной и упорной жизни. Но они закончились. Дом замер, медленно оседая, его покровы обмякали. Возможно, он даже не успел понять, что умирает. По крайней мере, Гензель на это надеялся.
- Все, - спокойно сказала Гретель, отворачиваясь. - Он мертв. Мы можем идти, братец.
- Да, - сказал он тихо. - Можем. Пошли, сестрица.
Гензелю мерещилось, что ослепшие глаза мертвого дома глядят ему в спину. Поэтому он так ни разу и не обернулся. А затем они вновь оказались в чаще Железного леса - и все прошлые мысли исчезли сами собой.
Принцесса и семь цвергов
1
Слежка была организована ловко, этого Гензель не мог не признать.
Скорее всего, их незримо вели с того момента, как они вошли в город, от самых Русалочьих ворот. Гензель не сразу ощутил, что к привычному запаху Лаленбурга, запаху яблок, примешивается еще один - чужого внимания. И внимания, судя по всему, недоброго, пристального.
Мысль об уличных воришках Гензель отбросил сразу же. Одной его улыбки, полной акульих зубов, обычно хватало, чтобы отбить даже у самых дерзких желание интересоваться содержимым кошеля. Да и не станут обычные воры так себя утруждать - не их почерк.
Вели их аккуратно, умело, как опытный егерь ведет дичь, не показываясь на глаза, но не отрываясь от следа, выгадывая момент, когда можно будет настичь добычу и вскинуть ружье, чтоб выстрелить наверняка. Гензель не горел желанием служить для кого-то дичью, но и поделать ничего не мог. Оставалось лишь приглядываться к окружающему, делая вид, что беззаботно разглядывает рыночные ряды и прилавки.
Здесь было на что посмотреть. На дворе стояла поздняя осень, оттого прилавки Лаленбурга были завалены яблоками, великим множеством яблок. Красные, как артериальная кровь, зеленые, как весенний луг, желтые, точно начищенная золотая монета, или даже бесцветные - здесь можно было найти товар на любой вкус, из всех уголков королевства. Каждый год к середине осени Лаленбург превращался в одну огромную яблочную ярмарку, и товара зачастую было так много, что груды битых и гнилых яблок заполняли все городские канавы.
Иногда Гензелю казалось, что в этом городе не знают другой пищи, кроме яблок. Если ему не изменяла память, яблоко красовалось даже на гербе здешней королевской династии. Он любил яблоки, но уже через несколько минут дыхания воздухом, в котором яблочных испарений было ощутимо больше, чем любых других газов, ощутил легкое головокружение. После душистого степного воздуха, которым он дышал последние две недели, Лаленбург был серьезным вызовом его обонянию.
Впрочем, город хранил для гостей и иные ароматы. Чем дальше они с Гретель отходили от ворот, тем сильнее это ощущалось. Они миновали скотобойню (тяжелый запах застарелой крови), мастерские скорняков (едкий до тошноты аромат каких-то красителей) и углеводородную фабрику (оттуда отчего-то тянуло спиртом и чем-то кислым, как забродившее сусло). И сразу оказались в переплетении крошечных улочек и переулков Лаленбурга - настоящая паутина, сотканная гигантским пауком из осыпающихся блоков и позеленевших от времени бетонных плит.
Их по-прежнему вели, так же аккуратно и уверенно. Гензель даже не оглядывался, его чутье уже подняло свою заостренную акулью морду над поверхностью. Чутье говорило, что загонщики уже очень близко. Пользуясь несравненно лучшим знанием окрестностей, они постоянно находились рядом, но ни разу не показались на глаза. Хороший навык, прикинул Гензель. Выдающий крайне настойчивое желание встретиться. По его расчетам, встреча не должна была заставить себя ждать - через полста метров переулок, которым они шли, круто изгибался, а вокруг было множество подворотен самого заброшенного и зловещего вида. Если бы встречу планировал он сам, это место было бы со всех ракурсов идеальным для засады.
- Эй, сестрица! - окликнул он Гретель, шедшую на пару шагов впереди. Обычное дело - погруженная в собственные мысли, она не следила за скоростью шага, а шаг этот порой был не по-девичьи стремителен. - Постой-ка, не лети!
Она подняла на него свои прозрачные глаза:
- Что такое, братец?
- Похоже, кто-то жаждет с нами встретиться.
Кажется, это не произвело на нее никакого впечатления.
- Грабители? - только и спросила Гретель. Таким тоном, каким обычно осведомляются о том, не припустит ли к вечеру дождь.
- Едва ли. - Он покачал головой. - Слишком ловки. Вспомни, пожалуйста, нет ли у нас в Лаленбурге знакомых, коим не терпится с тобой поговорить?
Гретель пожала плечами, которые казались худыми и острыми даже под грубым мужским дублетом. Едва ли кто-то, кроме стражников при воротах, вообще распознал в ней женщину. Грубые потрескавшиеся ботфорты выглядели ничуть не элегантно, зато служили зримым доказательством многих отсчитанных миль. Да и потертый берет, под которым скрывались коротко остриженные волосы белого, как тополиный пух, цвета, не был верхом изящества. Даже двигалась Гретель не по-женски целеустремленно, резко, совершенно не пытаясь придать своим движениям грациозность. За спиной у нее висела бесформенная походная сумка из потрепанного брезента. Словом, совсем не тот тип девушки, на который позарилась бы охочая до женского общества лаленбургская чернь.
- Мы давно не были здесь, братец, - сказала она.
- Четыре года. Кто-то мог соскучиться. Приличный срок, а?
- Смотря для чего.
- Или для кого. Возможно, с тобой не терпится встретиться кому-то из старых клиентов с хорошей памятью? У тебя ведь, помнится, было много контрактов здесь?
- Все мои контракты выполнены. Претензий не было.
- Это Лаленбург, сестрица, - вздохнул Гензель. - Здешние деловые обычаи вполне допускают претензии, высказанные остывающему трупу.
- Ты уверен, что это не грабители?
- Уверен. Слишком уж терпеливы и хитры. Грабители выбирают цель возле ворот, но идут за ней не слишком долго. Чтобы полоснуть бритвой по шее и вырвать котомку, не надо много времени. А эти… Они ждут, пока мы углубимся в переулки. Видно, хотят потолковать обстоятельно и долго, без лишних свидетелей. Один идет позади нас, шагах в двадцати. Еще двое поджидают впереди, вон в той подворотне. Думаю, они собираются выглянуть из норы, как только мы окажемся рядом. Нас отрежут с двух сторон.
Гретель не выглядела обеспокоенной. Насколько Гензель ее знал, она вообще никогда не выглядела всерьез обеспокоенной, сохраняя на бледном лице выражение предельной сосредоточенности, что граничило с отрешенностью. Такая уж она, сестрица Гретель.
- Нас хотят убить? - буднично спросила она.
Подумав, он покачал головой:
- Это можно было бы сделать еще раньше, за фабрикой. Выстрел в спину - и поминай как звали. Там было вполне подходящее место. Но я думаю, они хотят чего-то другого.
- Тогда давай встретимся с ними, братец, и узнаем, чего они хотят.
Ему это не понравилось. На взгляд Гензеля, пустынные переулки Лаленбурга были не лучшим местом для встреч. Слишком уж часто на его памяти подобные встречи заканчивались самым прискорбным для одной из сторон образом. Но спорить с Гретель он не стал. Лишь понадеялся на то, что ее безмятежность имеет под собой надежную почву. Более основательную, чем уверенность в силах старшего брата.
Рука, однако, рефлекторно проверила висящий за правым плечом мушкет. Короткий, трехствольный, с укороченным до предела прикладом, он отлично подходил для узких улочек, однако даже батарея тяжелых картечниц не поможет тому, кто теряет бдительность. Колесцовые замки он завел и смазал еще до входа в город и теперь лишь убедился в том, что они не дадут осечки. Порох на полках сухой, стволы надежно забиты пыжами из промасленной бумаги. В двух стволах пули, в одном рубленая дробь. Хороший трактирщик всегда готовит блюда загодя - чтобы подошли аккурат к приходу гостей. А в том, что гости не заставят себя долго ждать, он уже не сомневался…
Они и в самом деле показались из подворотни, чутье не соврало. А негромкие, отраженные стенами звуки шагов за спиной подсказывали, что их встреча спланирована наилучшим образом.
"Человечество Извечное и Всеблагое! Дай нам, твоим увечным потомкам, силы и смелости да избавь от тяжести грехов наших и наших предков!" Краткую молитву Гензель вознес скорее по привычке, без должного почтения.
Как чувствовал, что не стоило возвращаться в Лаленбург, город тухлых яблок и генетической скверны!..
- Доброго дня, сударыня ведьма!
Сказано было без надлежащего уважения, скорее с насмешкой. От одного этого голоса Гензель ощутил, как дремлющий в его генетических цепочках хищник напрягся. Невидимые зубы едва заметно разомкнулись, обнажаясь в щербатой акульей усмешке. Такой голос не предвещал ничего доброго, ничего хорошего, ничего путного. Такой голос обещал неприятности. Может быть, больше неприятностей, чем он, Гензель, успеет отвести.
Эти двое были бы примечательной парой, но только не для Лаленбурга. Здесь можно было встретить и не такую компанию.
Первый был квартероном, это Гензель мгновенно определил по металлическому блеску браслета на руке. Цифру на браслете с такого расстояния не разобрать, но он готов был поставить половину своих зубов на то, что она не ниже двадцати. Как минимум двадцать процентов порченой крови, генетического сора. Слишком уж раздуто тело, слишком искажены человеческие пропорции.
"Да он похож на огородное пугало, - подумал Гензель, ощущая безмерную брезгливость. - Словно изнутри его набили сеном и тряпьем, да так, что едва не трескается…"