Антоло, Вензольо и Емсиль обросли бородами. Волосы на головах сбились в колтуны из-за отсутствия гребней и свисали жирными сосульками. Глянешь в лицо товарища, и непонятно – плакать или смеяться. С одной стороны, зверообразные рожи скорее присущи каким-нибудь разбойникам с гор – ведь даже северные великаны выглядят куда опрятнее. А с другой стороны, сам такой же, так до веселья ли тут? Все тело немилосердно чесалось. Если в первые дни заключения они еще как-то пытались выловить вшей, сторонились бродяжек и уголовников, сидящих в застенке довольно давно, то после попросту смирились. Ловили и давили ногтями лишь тех кровопивцев, которые больно кусались, не давая спать. А если ползет, никого не трогает, то и силы на него тратить лень. Все равно всех уничтожить невозможно. Емсиль долго возмущался обстановкой тюрьмы. Ему, мечтавшему выучиться на лекаря, грязь, кусачие насекомые, не первой свежести пища были что острый нож в сердце. Он и друзьям попытался объяснить, какую заразу можно здесь подцепить, но рассудительный т’Гуран ответил: "Меньше знаешь – крепче спишь". И попросил больше не лезть в душу с рассказами-страшилками.
Кстати, т’Гурана нынче не вытолкали вместе со всеми в тюремный двор вооруженные шестами и дубинками надзиратели. Мэтр Гольбрайн не подвел. Доставил весточку послу Вельсгундии о бедственном положении уроженца этой державы. Да не какого-нибудь крестьянина или купчика, а благородного дворянина. Посол добился разрешения свидеться с Гураном, долго ругал его через решетку, обещая всевозможные кары от короля не только на голову непоседливого студента, но и всему его роду. Кричал, брызгал слюной и топал ногами. Потом сказал, чтоб ничего не боялся, мол, он, посол его величества т’Раана, все уладит, и ушел. И в самом деле, на следующий день т’Гурана перевели на второй этаж башни – к заключенным, пользующимся уважением или попросту имеющим возможность оплатить некую часть забот и хлопот тюремному начальству. Правда, на этом дело освобождения вельсгундца застопорилось. Он продолжал скучать за решеткой, маясь теперь уже не только от безделья, но и без друзей.
Откуда об этом узнали? Так ведь это только кажется тем, кто ни разу в тюрьму не попадал, что застенки способны успешно задерживать новости и вообще ограничивать что-либо еще, кроме свободы передвижения. На самом деле существует сложная система оповещения обо всем, происходящем не только на соседнем этаже или в сопредельной камере, но и на воле.
Например, откуда вся тюрьма узнала, что приведенный к ним в одно весеннее утро темноволосый мужчина лет тридцати пяти в добротном, но поношенном камзоле и исправных сапогах не кто иной, как известный на всю Империю вольнодумец и борец за свободу мысли фра Дольбрайн, которому удавалось долгое время скрываться от ищеек с бляхами? Но, видно, правду в народе говорят – сколь веревочке ни виться, все равно придет конец. А один известный бард даже пошутил по этому поводу, несколько переиначив народную мудрость: сколь веревочка ни вейся, а совьешься ты в петлю. Ну, что-что, а по всему выходило, что петли фра Дольбрайну не миновать. Это уж точно, и можно даже гороскоп у астролога не заказывать. Хотя Вензольо, разговорившись с вольнодумцем, рассказал ему об умении Антоло составлять гороскопы. Предложил в шутку, чтобы убить время, попробовать предсказать будущее. Но табалец после позорного провала на экзамене был довольно низкого мнения о своих способностях, что никак не способствовало успеху. Он долго отнекивался, ссылался на отсутствие необходимых таблиц, карт звездного неба и чертежных приспособлений. Наконец, после долгих уговоров, сдался. А после пожалел, что поддался на уговоры. По всему выходило, что Дольбрайну предназначено надеть корону, ввергнуть страну в пучину междоусобицы, купаться в лучах славы, быть любимцем толпы и сполна ощутить ее ненависть, погибнуть в огне.
Вероятность исполнения получившегося гороскопа была столь ничтожна, что Антоло во всеуслышание заявил о бесполезности и ошибочности астрологии как таковой и поклялся никогда больше не осквернять себя составлением заведомо ложных предсказаний.
На Дольбрайна, похоже, гороскоп, составленный табальцем, тоже произвел тягостное впечатление. Сблизившись со студентами в первые дни заключения, после злополучной шутки с определением будущего, он быстро охладел к Антоло и Вензольо, продолжая по вечерам беседовать с Гураном и Емсилем, когда барнец не был занят заботами о больном Бохтане.
А коневод из Окраины медленно угасал. Само собой, здоровая пища, свежий воздух и должный уход могли бы поставить его на ноги в течение одного месяца, но, к сожалению, в аксамальской тюрьме он не мог получить ни первого, ни второго, ни третьего. Сначала Бохтан еще пытался жевать, потом перестал. Изредка пил потрескавшимися губами, но и то лишь подчиняясь Емсилю, заливавшему теплую безвкусную водицу едва ли не насильно. К концу восьмого дня пребывания в темнице окраинец уже не отвечал на вопросы друзей, лежал на спине, бессмысленно уставившись в заросший плесенью потолок. Изредка по его телу пробегали судороги, и тогда ноги и руки парня вздрагивали и напрягались. На двенадцатый день прекратились и корчи. Только по подрагиванию зрачков и легкому, почти незаметному дыханию Емсиль делал вывод, что товарищ жив. На девятнадцатый день решетчатая дверь камеры отворилась и мордатый косноязыкий надзиратель изрек:
– Эта… того… на выход… эта… бездельники… того…
В ответ на слабые попытки Емсиля возразить, что, дескать, их другу нужна помощь опытного лекаря, привели тюремного медикуса, привыкшего подтверждать смерти заключенных. Он заявил, что коневоду теперь может помочь лишь чудо, но вряд ли Триединому есть дело до погрязших в грехах преступников, а потому им следует помолиться за упокой души безвременно ушедшего товарища и ступать, куда прикажут.
– Эта… того… еще завидовать… эта… ему будете… того… – добавил толстый надзиратель.
Друзья вместе с прочими арестантами выбрались на широкий тюремный двор. Втроем. Т’Гуран уже пять дней как отправился на привилегированный этаж. А с ним и Дольбрайн, и еще десяток одетых попристойнее заключенных. Скорее всего, представителей купечества или даже благородных, но разорившихся семей.
Яркое солнце, синее, прозрачное до головокружения небо, легкий ветерок, набегающий с залива, недолго радовали покинувших узилище людей. Очень скоро оказалось, что солнце не только светит и греет, но еще и палит, и никакое движение воздуха от него не спасает.
Над толпой поднималась застарелая вонь немытых тел, смешанная со свежим потом. Противно, но в сравнении с бадьей для нечистот – просто свежесть зимнего утра.
Никогда Антоло не мог себе представить, насколько много в городской тюрьме помещается народа. Несколько сотен. И это по большей части первый этаж. Со второго и третьего совсем мало, а четвертый, если верить все тем же упрямо блуждающим тюремным слухам, и вовсе пустовал.
Их поставили в какое-то подобие строя – десять кривых (как бычок пописал, говорят табальские крестьяне) шеренг. По бокам замерли надсмотрщики с дубинками и шестами. На угловые башенки, сбитые из жердей и явно наспех – нарочно к этому случаю, – поднялись арбалетчики. Вдоль забора прохаживались сурового вида стражники в кожаных бригантинах с огромными боевыми котами на поводках. Серые в дымчатых разводах звери – с теленка ростом – щурили медово-желтые глаза и зевали, обнажая острые клыки и вытягивая длинные розовые языки, смешно загибающиеся на кончиках.
– Чего это они? – озадаченно буркнул Вензольо, бросая косые взгляды по сторонам.
– Может, в другую тюрьму поведут? – Емсиль приподнялся на цыпочки, стараясь увидеть хотя бы кусочек улицы за оградой.
– А эта что, пустой стоять будет? – поразился стоящий справа худенький парнишка, светловолосый и вихрастый, пойманный городской стражей, когда обчищал карманы пьяного купца. Как выяснилось, мальчишка отстал от корабля, привезшего железную крицу из-под Верны, долго скитался и голодал, пока не решился на бесчестный поступок. Он оправдывался, что хотел забрать не все завалявшиеся у пьянчуги скудо, а лишь на кусок хлеба. Из-за манеры тянуть шею при разговоре и взмахивать руками, словно крыльями, незадачливый юнга получил кличку Цыпа.
– А ее сломают, – ответил Антоло, наблюдая, как округляются глаза морячка.
– Что, правда?
– А ты как думал? С тюрьмами всегда так. Постоит десять лет, а потом ломают. Это проще, чем чистить и вшей с клопами выводить, – храня серьезнейшее лицо, подтвердил Емсиль.
– Так там же люди остались! Ваш товарищ же! А фра Дольбрайн! И…
– Разговорчики! – беззлобно рявкнул проходивший мимо охранник. Взмахнул дубинкой больше для вида.
Цыпа сжался, втянул голову в плечи. Антоло дружески толкнул его локтем.
– Да ладно, я пошутил насчет тюрьмы.
Парнишка кивнул.
– Делать вам больше нечего, как т’епаться по пустякам, – процедил сквозь зубы Вензольо. Дни, проведенные в темнице, не радовали никого, но прежде жизнерадостный каматиец стал почему-то особенно злым и нетерпимым. Нет, не то чтобы он совсем не признавал шуток, но теперь веселье у него вызывали только неудачи соседей по камере. Поскользнулся, споткнулся, ударился или по случайности выронил миску с похлебкой – тут уж Вензольо ржал не хуже стоялого жеребца. – Думайте лучше, как шку’ы свои спасти!
– Да уж подумаем, – решительно ответил Емсиль, смерив каматийца презрительным взглядом.
– Я сказал – разговорчики! – Надсмотрщик остановился, нахмурился, покрепче перехватил дубину.
– Все, все, молчим, – заверил его Антоло.
– Глядите у меня!
Табалец дурашливо вытянулся в струнку, развернул плечи.
Сторож не выдержал и прыснул. Махнул рукой, мол, что с вас возьмешь, баламуты! Пошел дальше.
Емсиль с Антоло обменялись взглядами. Они уже привыкли не задевать Вензольо, иначе он начинал кричать, брызгать слюной и рано или поздно получил бы по шее, а это привело бы к окончательному распаду дружбы, чего ни барнец, ни табалец не хотели.
– Ух ты! Кто это? – хриплым шепотом проговорил Цыпа.
По толпе заключенных пробежала волна. Ропот, говорок, неясный шум, в котором слышались удивленные восклицания.
Антоло взглянул через головы впередистоящих. Вдоль жалкого подобия строя шагал дородный мужчина средних лет – на взгляд, не меньше сорока с гаком – в расшитом золотым позументом темно-синем камзоле и высоких сапогах с длинными шпорами, которые цепляли пыль и подбрасывали ее вверх маленькими фонтанчиками. Его голову венчала шляпа с небольшими полями, украшенная пестрым фазаньим пером.
– На ’укав, на ’укав гляди… – прошипел Вензольо.
– Чтоб я сдох без ужина! – охнул Емсиль.
И верно. Было от чего изумляться. На рукаве приближающегося к ним военного сверкали сразу два золотых банта.
Генерал!
Что такая важная птица делает в тюрьме? Пускай даже это главная тюрьма Сасандры…
Просто так генералы даже по улицам не ходят. Либо их возят в закрытом портшезе, либо они мчатся галопом под веселый посвист плетей, распугивая прохожих, в окружении свиты, состоящей из ординарцев и адъютантов. А тут вдруг пешком, мимо вонючих арестантов да по пыльному неметеному двору.
Антоло загляделся на важного гостя, надутого, словно индюк, и блестящего, подобно павлину, и не сразу заметил суетящегося рядом с генералом сутулого человечка с лицом, изможденным постоянным несварением желудка и больной печенью. Начальник тюрьмы. Ну, его-то, отсидев едва ли не месяц, грешно не запомнить. Его рукав тоже украшали два банта, но серебряные. Всего лишь капитан. Еще недавно его звание казалось студентам очень высоким. Что ж, все познается в сравнении.
Начальник тюрьмы на ходу что-то объяснял заезжему генералу, взмахивая правой рукой так, будто рубил врагов в конной атаке. Но гость отмахивался от него, словно от назойливого слепня.
Достигнув приблизительно середины строя, они остановились.
Генерал подбоченился, опустив ладонь на рукоять меча, оглядел толпу, презрительно оттопырив нижнюю губу. Капитан, стоя на полшага позади, выпучил глаза, задвигал бровями и показал кулак кучке надзирателей. Те встрепенулись, приосанились, развернули плечи. Вперед выкатился низкий, но пузатый сторож. Про таких говорят – что поставить, что положить.
– Слушайте, бездельники! – заорал он густым, трубным басом. – Слушайте сиятельного господина генерала, благородного Риттельна дель Овилла!
От неожиданности – надсмотрщика знали многие, но о его чудесных способностях не догадывались – заключенные смолкли.
Генерал откашлялся. Звучно заговорил, вроде бы и не повышая голоса, но его услышали все. "Вот что значит привычка командовать в бою!" – подумал Антоло.
– Слава Триединому!
– Слава!.. – нестройно отозвалась толпа.
– Слава его императорскому величеству, да живет он вечно!
– Да живет!..
– Пускай крепнет и процветает Сасандра во веки веков!
– Во веки веков!..
Ай да патриот попался! Говорил бы уже, с чем пожаловал, не томил душу…
– Граждане Сасандры! – продолжал тем временем полковник. – Да! Вы не ослышались! Вы все граждане и дети Сасандры! Только оступившиеся! Поверьте мне, его императорское величество, да живет он вечно, знает, что нельзя ходить зимой по улицам и не измазать в грязи край плаща. Нельзя зарезать барана и не испачкать руки кровью. Нельзя жить без греха. Как учат нас святые отцы, служители Бога Триединого? "Кто среди вас без греха, пусть подойдет и вонзит в меня нож острый!" Увы, нет святых в этом мире, под Солнцем и двумя Лунами… Но тот же пророк учит нас: "Один искренне раскаявшийся грешник дороже мне дюжины праведников".
– Куда это он клонит? – едва слышно прошептал Вензольо. – В монасты’ь нас хочет угово’ить?
– Граждане Сасандры! – снова возвысил голос генерал. – Буду краток и честен с вами, как бываю краток и честен с солдатами на поле боя. Наша Родина – суровая, но справедливая – протягивает вам сегодня открытую ладонь. Каждому из вас дается возможность кровью смыть позор преступления и вновь заслужить право именоваться честным гражданином Империи. Сасандра примет вашу службу и воздаст сторицей! – Он передохнул немного, внимательно рассматривая первую шеренгу, и продолжил: – За эту возможность вы должны благодарить его императорское величество, да живет он вечно, и верховного главнокомандующего, его высокопревосходительство т’Алисана делла Каллиано. Скажу вам честно, – генерал заговорщицки подмигнул, – армия – это не только муштра, строительство укреплений и схватки с врагами. Армия – это еще и возможность увидеть новые земли, и добыча, и красивый мундир, уважение окружающих и любовь красоток…
Заключенные одобрительно зашумели. В самом деле, если тебе дают выбор: отправиться колоть гранитные валуны на щебень в Вельзе, рыть торфяники в болотах Гобланы, таскать железную руду в копальнях Аруна или надеть щегольской мундир, сапоги, начищенный до блеска шлем и взять в руки меч, то совершенно очевидно, что предпочтет всякий здравомыслящий человек.
– Неладно что-то в Империи, – толкнул Антоло в бок Емсиль. – Неужели война?
– С кем?! – Табалец попытался вспомнить последние слухи и сплетни, слышанные на свободе, но не преуспел. О предстоящей войне не говорил никто.
– Айшаса? – пискнул Цыпа.
– Заткнулся бы ты, когда вз’ослые ’азгова’ивают! – оскалился каматиец. – Чуть что, с’азу Айшаса!
– В Тельбии нелады давно, – степенно пояснил переминающийся с ноги на ногу мужчина, стоящий слева от Емсиля. До тюрьмы он работал приказчиком в сапожной лавке, но проиграл в кости не только свои деньги, а и хозяина. – Десять лет, как старый король помер. Наследника половина страны не признает… Незаконнорожденный, говорят. Вот и скубутся меж собой почем зря. И своей державы нету, и под крыло Сасандры не желают. Император терпел, терпел…
– Бароны грызутся, а нам расхлебывать? – пожал плечами Антоло. – Не знаю, как кто, а я воевать не хочу. Не для того учился. – Он с неожиданной злостью сплюнул под ноги. В самом деле! Чего это он должен умирать за императора (пусть даже тот и собирается жить вечно!), за прочих вельмож, пьющих и гуляющих в роскошных дворцах Верхнего города, за вот таких вот толстомордых генералов, наживающих на солдатской крови все новые награды, имения и банковские счета? Кстати, о банкирах… Почему фра Борайн, старинный друг его отца, так до сих пор и не вмешался? Неужели десяток-другой солидов на лапу судье или тому же капитану, с кислой рожей застывшему позади болтуна-генерала, пробьют такую уж брешь в состоянии банка, имеющего отделения во всех провинциях Сасандры? Или дело в чем-то другом, не в природной жадности банкиров?
– А мне н’авится, – заявил Вензольо, с вызовом выпячивая грудь. – Лучше уж в а’мию, чем спину под плети подставлять! За меня платить некому…
Антоло хотел ответить резко. Ведь каматиец сам не из бедняков – это раз. А кроме того, он же хотел, чтобы фра Борайн всех выкупил – и его, и Емсиля, и противного Вензольо, и Гурана, и Бохтана, который, может, уже умер, пока они тут жарятся на солнышке. Но смолчал. Что толку в бессмысленной ругани?
Между тем надсмотрщики принялись делить заключенных на десятки, начиная с правого фланга их строя, выстраивать в колонну. Откуда ни возьмись появились конники, вооруженные длинными бичами, да при седле у каждого висел аркан. Усатые, скуластые лица. Окраинцы. Их часто нанимали для ловли сбежавших арестантов и каторжников, конвоирования осужденных к месту, где предстоит отбывать наказание.
Армейский генерал и начальник тюрьмы оживленно болтали о чем-то, отойдя в сторону. Будущие солдаты Империи волновали их уже мало.
– Ты, ты и ты… того… это… – давнишний надзиратель, который выводил их во двор, ткнул толстым пальцем в грудь Цыпе, Емсилю и Антоло. – Выходи… того… строиться…
– А я?! – возмутился Вензольо. – Я тоже в а’мию хочу!
– И ты… того… пойдешь… Успеется… того…
– Погодите! А как же Бохтан? – Емсиль оттолкнул с дороги покорно выходящего Цыпу, подскочил к надсмотрщику вплотную. – Его нельзя бросать!
– Конечно! – поддержал товарища Антоло. – Нам нельзя! К нам должны прийти!
– А ну молчать! Того… – вызверился надзиратель. – Я вам… это…
– Что такое, Бетек? – подскочил сбоку еще один страж, оскалился гнилыми зубами. – Бунт? Недовольные?
– За нас должны… – начал Антоло, но дубинка, врезавшаяся ему под ложечку, сбила дыхание, заставила согнуться пополам, хватаясь за живот.
– Ты тоже? – Гнилозубый подступил к Емсилю, поигрывая дубинкой. – Ты с ним?
– Я? – опешил барнец. – Ну, собственно…
– Не… того… этот тихий… – вступился за него первый надзиратель.
– В строй! – рявкнул еще один, с нашивками сержанта.
Табалец почувствовал, как его толкают в плечо, а потом тяжелый сапог, врезавшись рядом с копчиком, заставил сделать три быстрых шага.
– Куда прешь! – возмутился заключенный в порванном на животе желто-коричневом камзоле, морщась и потирая бок, куда врезалась голова Антоло.
– Извини! – вмешался Емсиль, подхватывая табальца под локоть. – Тут такое дело…
– Дело у них! – передразнил обладатель желтого камзола и длинно, витиевато выругался.
– Вперед! Шагом! В ногу! – выкрикнул справа надзиратель.
Колонна заключенных нестройно зашагала. По двору, после через ворота, на улицы Аксамалы.
Окраинцы из конвоя хмурились и щелкали бичами. Больше для острастки, но все же кое-кому досталось по плечам.
Боевые коты топорщили усы и шипели.
Солнце палило.