Соперник в черном плаще, а теперь без него, юркнул под мост и там отравился. Савельев не успел передохнуть, как авто, резко затормозив, встало у ларька. Савельев выскочил из машины. Во рту пересохло, раны еще горели.
- Две больших… Буду повторять… - задыхаясь, сказал он, потому что как раз подошла его очередь.
И пока наполнялась кружка и росла над нею кружевная нашлепка пены, похожая на пачку балерины, Савельев посмотрел на часы, успев оценить расстояние до проходной и время, оставшееся до конца обеденного перерыва.
Времени было в обрез, но как раз столько, чтобы успеть выпить две кружки и вбежать в проходную легким, балетным шагом, держа свою балерину над головой.
1976
Тикли
В канун Нового года выяснилось, что главная проблема современности тикли. Эту новость принес в лабораторию аспирант по кличке Шатун. Он был хромой и бородатый. Из бороды у него вечно торчали запутавшиеся формулы, которые он выщипывал грязными ногтями и скатывал в шарики.
Шатун сел на магнит, положил короткую ногу на длинную и изрек:
- Вот вы тут сидите, а между прочим, тикли - это вещь!
Шатун всегда бредит вслух при посторонних, поэтому на его слова никто не обратил внимания. Все продолжали исследовать пространство - каждый свое, и никому не было дела до тикли.
- Тикли! - сказал Шатун. - Дегенераты!
И он вылил на пол три литра жидкого азота из сосуда Дьюара. Азот зашипел, лихорадочно испаряясь, и скрыл аспиранта в белом дыму. Когда дым рассеялся, Шатуна в лаборатории не было. На месте, где он сидел, валялась буква греческого алфавита, похожая на пенсне.
- Не верю я в эту тикли, - проворчал Суриков-старший.
Я взглянул на него и увидел, что тикли лежит у него на макушке, свернувшись змейкой. Оно было янтарного цвета, почти газообразное. Суриков-старший оттолкнулся от стола и сделал два оборота на своем винтовом табурете. Тикли взмыло вверх, изображая над Суриковым нимб, а потом упало на пол и поползло к окну, как гусеница.
- Надо проверить в литературе, - сказал Михаилус.
Он прошелся по лаборатории, едва не наступив на тикли. Затем Михаилус снял с полки журнал "Physical Revue", положил под гидравлический пресс и стал сжимать. Журнал противно заскрипел и превратился в тонкий листок. Михаилус вынул его, взглянул на просвет.
- Шатун прав, - безразлично сказал он, пуская листок по рукам.
Когда листок дошел до меня, я увидел, что на нем написано по-английски одно слово - "тикли". Михаилус уже одевался с озабоченным видом. Уходя, он сунул в карман пальто букву, оставленную Шатуном, надеясь, что этого никто не заметит. Тикли в это время ползло по оконному стеклу вверх к форточке. Я встал и распахнул форточку, чтобы оказать тикли мелкую услугу. Тикли посмотрело на меня зеленоватым глазом, доползло до форточки и улетело.
- Подумаешь, тикли! - сказал Суриков-старший. - У меня своих забот хватает.
На следующий день Михаилус уже вовсю исследовал тикли. Суриков-старший весь день ныл, что у него жена, кооперативная квартира и двое детей, поэтому он не может тратить время на тикли. Тем не менее поминутно заглядывал через плечо Михаилуса, стараясь ухватить ход вычислений. Михаилус писал, пока не кончилась бумага. На последнем листке он написал докладную директору, жалуясь на нехватку бумаги для исследования проблемы тикли.
До обеда тикли опять залетало к нам. На этот раз оно было похоже на одуванчик без ножки - белое круглое облачко, в центре которого находился все тот же зеленоватый глаз. Тикли повисло над выкладками Михаилуса, водя глазом из стороны в сторону и, по всей вероятности, проверяя правильность расчетов. Жаль, что оно лишено было мимики. Я так и не понял, верно ли рассуждал Михаилус на своих листках.
Повисев над Михаилусом, тикли улетело вон, точно шаровая молния.
- И все-таки тикли есть, - сказал Михаилус тоном Галилея.
- Конечно, есть. Что за вопрос? - пожал я плечами.
- Дилетант! - сказал Михаилус.
Я обиделся и ушел на свидание с любимой девушкой. Мы встретились, как всегда, на карусели, в парке культуры. Карусель не работала, потому что механизм замерз от холода. Зато на пальто моей девушки была приколота брошка, которую я сразу узнал. Это была тикли. Тут я понял, что по вечерам тикли становилось женского рода. На карусели было холодно. Наше кресло, скрипя, покачивалось на железных прутьях. Длинные тени убегали по снегу в глубь парка.
- Откуда у тебя тикли? - спросил я. - Как тебя зовут?
Она заплакала и ушла, а тикли осталась висеть в воздухе, как снежинка. Разговаривать с тикли я не решился, потому что не был уверен, поймет ли она меня.
На следующее утро, в последний рабочий день перед Новым годом, тикли встретило меня на моем столе. Оно выглядело усталым и озабоченным. В тот день оно было гладким и твердым, как мрамор. Зеленоватый глаз старался не смотреть на меня.
Снова пришел Шатун, настроенный агрессивно. С его свитера сыпались на пол какие-то цифры, точно перхоть. Шатун размахивал газетой.
- Статью читали, олухи? - закричал он.
Суриков первый бросился к Шатуну, почуяв неладное. Он выхватил газету, которая уже была изрядно замусолена и согнута так, чтобы статью сразу можно было найти.
- "Тикли и гуманизм", - прочел Суриков заголовок. - Читать дальше? - спросил он.
- Мура, наверное, - предположил Михаилус. - Что они могут смыслить в тикли?
- "Сегодня, когда передовые ученые всех стран…" - начал Суриков, но Михаилус перебил:
- Суть, суть читай!
Суриков заскользил глазами по строчкам, отыскивая суть. Шатун не выдержал, выхватил у него газету.
- "Аморфный гуманизм тикли не имеет ничего общего с классической и даже с квантовой механикой…" - прочитал Шатун, размахивая указательным пальцем.
Он задел им тикли, и оно рассыпалось на мелкие блестящие пылинки, которые изобразили в воздухе ленту Мебиуса и печально поплыли по направлению к форточке.
- Ну конечно! - сказал Суриков. - Еще неизвестно, есть тикли или нет, а под нее уже подводят базу…
- Под него, - сказал я. - Утром оно среднего рода.
На меня посмотрели чуть внимательнее, чем обычно.
- Тикли есть. Я это вчера доказал, - заявил Михаилус.
- Можешь пронаблюдать? - издевательски спросил Шатун.
- Нужен прибор. Но это уже не мое дело, - развел руками Михаилус.
Тикли бросилось в стекло, точно бабочка. Я подошел к окну и распахнул его настежь.
- Ты что, с ума сошел?! - закричали коллеги.
- Посмотрите, как улетает тикли, - сказал я.
- Чокнутый - факт, - сказал Шатун.
Тикли вытянулось в длинную ленту и полетело по направлению к парку культуры. Две синички пристроились к нему и сопровождали, пока тикли не скрылось из глаз. Суриков-старший закрыл окно и постучал себя по лбу логарифмической линейкой. Этот жест он адресовал мне. И все стали стучать по лбу логарифмическими линейками. Последним это сделал вахтер, когда я уходил домой. Неизвестно, где он ее взял.
Ночью наступил Новый год. Моя любимая девушка не пришла, потому что я так и не вспомнил, как ее зовут. Я сидел один перед телевизором и чокался шампанским с экраном. На третьем тосте экран разбился, вспыхнув ослепительным светом, и Новый год прошел мимо по соседней улице.
- Тикли! - позвал я.
Тикли высунулась из стеклянной дымящейся дыры, где только что танцевала Майя Плисецкая. На тикли было короткое вечернее платье, а ее зеленоватый глаз смотрел на меня простодушно и доверчиво, как новорожденный слоненок.
- Тикли, посиди со мной, - попросил я. - Ты меня понимаешь?
Она написала чем-то на стене: "Я тебя понимаю".
- Скоро они научатся тебя наблюдать, - сказал я.
"Пусть попробуют!" - храбро написала тикли.
- Тикли, дай я тебя поцелую! - обрадовался я. - Ты молодец, тикли!
"Ты тоже молодец, - написала она. - Целоваться не надо".
Я налил ей шампанского, и тикли отхлебнула глоточек. Видимо, она делала это впервые, потому что ее глаз сразу заблестел, и тикли стала летать по комнате быстро и бесшумно, оставив свое вечернее платье на диване.
- А кто еще умеет тебя видеть? - спросил я осторожно.
"Никто, - написала тикли. - Только ты! Ты! Ты!"
- Это значит, что я умнее Михаилуса? - спросил я.
"Ух, какой ты глупый!" - радостно написала тикли.
Она почти вся истратилась на последнюю надпись, которая осталась гореть на стене зеленоватым светом. От тикли остался небольшой кусочек, вроде драгоценного камня, и я сказал:
- Тикли, ты больше со мной не разговаривай. Давай помолчим…
Потом я протянул к ней ладонь, и тикли опустилась на нее, как светлячок. Я осторожно зажал ее в кулак, и мы уснули вместе.
В новом году я больше не видел тикли. Его никто больше не видел, даже Шатун, который сконструировал прибор и хвастался, что появилась принципиальная возможность наблюдать тикли. Но я не очень горюю, потому что тикли в ту новогоднюю ночь, которую она провела в моем кулаке, успела многое изменить. Она прочертила на ладони несколько новых линий судьбы, а старые подрисовала так, что вся моя жизнь пошла по-иному. Мне кажется, что в этом неоспоримое доказательство существования тикли.
1971
Урок мужества
Объявления, передаваемые по радио, иногда привлекают своей загадочностью. Недавно я услышал такое: "Музей Суворова приглашает на уроки мужества. Справки по телефону…"
С мужеством у меня всегда обстояло туговато. Временами я испытывал острый его дефицит и готов был обменять изрядную долю ироничности или обаяния на маленький кусочек мужества. Поэтому я подумал, что было бы совсем недурно получить предлагаемый урок в музее Суворова.
Музей Суворова, который находится против Таврического сада, по посещаемости уступает всем известным мне музеям. В среднем в его залы приходит не более полутора человек в день. В тот день, когда я пришел туда, тихая половинка статистического человека уже удалилась, и я был в музее один.
У дверей, инкрустированных перламутром, на бархатном стуле спала старушка, похожая на графиню. Над нею висел двуглавый орел, который тоже спал обеими головами. Я потоптался перед графиней и робко кашлянул. Старушка интеллигентно вздрогнула во сне, но не проснулась. Орел же открыл один из четырех глаз, который оказался мутноватым и пьяным.
- Я насчет урока мужества, - обратился я к орлу.
Орел поцокал кривыми клювами, и графиня проснулась. Я повторил свои слова. Графиня удивленно воззрилась на меня, потом поднялась со стула, обнаружив на нем бледно-зеленую круглую потертость, и почти испуганно спросила:
- А какой нынче год, не скажете?
- Говорят, год Дракона, - ответил я.
- Дракона… - задумчиво повторила она. - А по номеру, по номеру не припомните?
Я назвал порядковый номер года.
- От Рождества Христова? - уточнила старушка.
Я подтвердил, что да, от Рождества Христова.
Графиня возвела глаза к орлу, пошевелила губами. что-то высчитывая, а затем объявила:
- Пора в отпуск.
- Дайте мне урок мужества, а потом уходите в отпуск, - попросил я.
- Да-да, непременно! Это уж непременно! - оживилась графиня и скрылась за перламутровыми дверями.
Через минуту там послышались легкие и мягкие шаги, обе створки двери распахнулись, и передо мною предстал маленький человек в напудренном парике, в длинном камзоле и при шпаге. С первого взгляда я узнал в нем Суворова. Это несколько ошеломило меня, и я отступил на шаг.
- Добро пожаловать, милостивый государь! - быстро проговорил Суворов, глядя на меня снизу вверх абсолютно умными глазами.
От волнения я забыл, как его зовут. Помнил, что Генералиссимус, но отчество совершенно выпало. Генералиссимус Алексеевич? Генералиссимус Ильич?..
- Здравствуйте, Генералиссимус… - сказал я.
- О! - протестующе воскликнул Суворов, поднимая тонкие ладони. - Мы с вами не на плацу. Можете запросто - Александр Васильевич.
"Тезка, - почему-то подумал я. - Мы с Суворовым тезки".
Я последовал за ним через зал, вспоминая все, что читал когда-то или слышал о Суворове. "Переход через Альпы" - так! "Тяжело в ученье - легко в бою" - есть! "Плох тот солдат, который…" Дальнейшее сомнительно.
Мимо нас проскользнула графиня, нагруженная хозяйственной сумкой.
- Александр Васильевич, миленький, я в отпуск ухожу, в отпуск, может, и не свидимся больше. Вы бессмертный, вам-то что, а мне уж помирать пора, - протараторила она на ходу, на что Суворов довольно резко ответил:
- Чушь, любезная, чушь! - и добавил что-то по-французски.
Графиня разразилась французской тирадой, покраснела, сделала книксен и упорхнула.
Мы прошли еще один зал, где висели пыльные знамена. При виде их Суворов поморщился.
Распахнулась дверь, обнаруживая кабинет с бархатными креслами и резным бюро темного дерева. На бюро стоял зеленый телефонный аппарат. Суворов отстегнул шпагу, стянул парик и сложил то и другое на бюро.
- Я полагал, что опять пионеры, - объяснил он. - Пионеров мне положено встречать при шпаге. У нас хозрасчетная организация, - продолжил он, понизив голос, - так что приходится идти на мелкие ухищрения. Присаживайтесь…
Я сел в кресло. Суворов же в кресло не сел, а принялся расхаживать по кабинету в молчании. Я тоже молчал, считая всякие вопросы нелепыми.
- Вы не знаете случаем, где можно купить детские колготки? - вдруг спросил Суворов. - Понимаете, такие… шерстяные, тепленькие. На девочку пяти лет.
- А… А зачем вам?
- Ах, у меня тьма потомков в этом городе! - воскликнул Суворов. - И обо всех надо позаботиться. Как же - прапрапра… В общем, много прадедушка - Генералиссимус! Неудобно… А я с трудом ориентируюсь. Многое изменилось.
- Поручите адъютанту, - посоветовал я. Мне понравилось, что я столь находчиво вспомнил об адъютанте. Но Суворов помрачнел и взглянул на меня исподлобья.
- Мой последний адъютант, да будет вам известно, погиб при взятии Измаила. Редкого мужества был офицер, - сказал он и уселся в кресло напротив.
- Я спрошу у жены, - сказал я.
- Да-да, спросите, батенька, - снова потеплел Суворов. - Я заплачу.
Он порылся в кармане камзола и достал кожаный мешочек, туго набитый. Я подумал, что Суворов собирается отсыпать мне несколько золотых монет, но он встряхнул мешочек, размял его пальцами и высыпал на ладонь горстку бурого порошка. Он поднес ладонь к лицу и энергично втянул носом воздух. Порошок исчез с ладони. Суворов откинулся на спинку кресла, страдальчески зажмурился и оглушительно чихнул.
В кабинет вяло влетел двуглавый орел с запиской в одном из клювов. Он сел на подлокотник кресла, в котором был Генералиссимус, и протянул ему записку. Суворов прочитал ее и кинул на бюро.
- Нет, решительно никакого покою! - вскричал он, вскочил на ноги, снова нацепил парик и шпагу и выбежал прочь из кабинета. Орел обреченно полетел за ним.
Вскоре за дверью послышались детские голоса и шарканье ног по паркету. Голос Суворова сказал:
- Встаньте полукругом, девочек вперед. Тишина!
- Малахов, прекрати безобразничать! - сказал женский голос.
- Вы пришли сюда, чтобы прослушать урок мужества, - сказал Суворов. - Так-с… Это похвально. Славные Отечества сыны, коих ордена и регалии покоятся на стендах, боевые знамена наши, оружие храбрых полков - все перед вами. Не было равного русскому солдату в стойкости, не было равного в терпении, не было и не будет равного по духу.
- Малахов! - вскричал тот же женский голос.
- И ты, Малахов, станешь солдатом, - продолжал Суворов, - чтобы с оружием в руках беречь Россию от врагов. Сколько тебе лет?
- Тринадцать, - послышался голос, по-видимому, Малахова.
- Я в твои годы уже командовал полком. Гренадеры! Орлы! Все как на подбор орлы… Так вот. Однажды приходит ко мне в штаб полковник Сабуров и говорит: "Александр Васильевич, австрияки шалят!" Да-с.
- Александр Васильевич, у них по программе сейчас другое, - сказал женский голос. - Вы нам, пожалуйста, что-нибудь о традициях.
- Прошу в Рымникский зал, - сказал Суворов.
Шум переместился в глубь музея. Я приоткрыл дверь кабинета и выглянул. Сквозь распахнутые двери залов мне был виден Суворов перед пионерами. Он стоял, опираясь левой рукой на эфес шпаги. В правой была указка. Ею Генералиссимус водил по карте. Позади пионеров стояла высоченная женщина, скрестив руки на животе.
Я вернулся в кабинет и принялся изучать обстановку. На бюро, рядом с телефоном, лежала пачка квитанций и счетов. Среди них счет на междугородный разговор с Измаилом и квитанция химчистки. В квитанции значилось: "Камзол зеленый, поношен., ср. загрязн." Лежал журнал "Огонек", раскрытый на последней странице с наполовину отгаданным кроссвордом. Я осторожно потянул на себя один из ящичков бюро. В нем в полнейшем беспорядке были навалены ордена, медали, часы, радиолампы, конденсаторы и сопротивления. В другом ящичке был ворох почтовых марок. Третий ящичек оказался запертым.
Внезапно зазвонил телефон. Я отпрыгнул от бюро и снова упал в кресло. Телефон продолжал звонить. Тогда я, оглянувшись на дверь, подошел к аппарату и снял трубку.
- Александр Васильевич? - сказал мужской голос. - Рад вас приветствовать. Как здоровьице?
- Александр Васильевич вышел, - сказал я.
- А с кем я говорю, простите?
Я назвал свою фамилию и добавил, что я посетитель музея.
- Ах, вы из нынешних… - разочарованно протянул собеседник и сказал: - Передайте Александру Васильевичу, что звонил Михаил Васильевич. Он знает. Я ему перезвоню.
Я повесил трубку и вернулся на свое место. Через пять минут пришел Суворов. Он проделал ту же процедуру с париком и шпагой, но парик повесил на медную ручку ящичка бюро для просушки. Он взял гребень и, придерживая парик на ручке, расчесал букли. Пудра образовала легкое облачко. Белые волосы вытягивались под гребнем, и тут же сворачивались, будто на невидимых бигудях. Я вспомнил жену, как она утром кипятит бигуди в кастрюльке, чтобы там, внутри, расплавился воск, поддерживающий бигуди в горячем состоянии, потом накручивает мокрые волосы, скрепляя их специальной резинкой, и в таком виде быстро пьет кофе, торопясь на работу.
Суворов задумчиво расчесывал парик. Казалось, он забыл обо мне.
- Вам звонил Михаил Васильевич, - сказал я.
- А-а… Ломоносов, - протянул Суворов, не оборачиваясь.
- Тот самый? - вырвалось у меня.
- А вы, батенька, знаете другого Ломоносова? - язвительно произнес Суворов, быстро поворачиваясь ко мне.
- Но ведь столько лет…
- Сколько - столько? Двести с небольшим лет. Вот ко мне недавно Аристотель заходил - тому не позавидуешь. Третье тысячелетие мается.
- Ну, и как он?.. Что делает? - задал я нелепый вопрос.
- Я же сказал - мается. Между нами говоря, старик опустился. Но его можно понять. У него миллионов семнадцать прямых потомков только в России. Кстати, как вас зовут?