В поисках разгадки, почему агенту не были доставлены обещанные деньги, Маясов и его помощники перебрали не одну версию, пока не пришли к такому выводу: деньги Никольчуку не принесли, видимо, потому, что с переменой устремлений лаутовской разведки с экспериментального завода на Зеленогорский химический комбинат роль Никольчука поручена кому-то другому, находящемуся, по всей вероятности, в Зеленогорске. При подобных обстоятельствах разведцентр счел излишним посылать крупную сумму в Ченск, Никольчуку.
Когда Маясов докладывал начальнику управления свои соображения по этому поводу, тот в общем одобрил их. Однако тут же предостерег майора, чтобы он не слишком увлекался созданной версией.
- У противника, конечно, свои планы, - сказал генерал Винокуров. - Не исключено, что, не добившись желаемого на Ченском экспериментальном, решили попытать счастья в Зеленогорске. Но имейте в виду, Владимир Петрович, Зеленогорский продукт "Б" хоть и разновидность ченского топлива, однако во многом ему уступает. Поэтому вашей главной задачей было и остается обеспечение безопасности экспериментального завода. Что касается Зеленогорского химкомбината, то тут мы с вами обязаны кое-что предпринять…
Маясов сразу же освободил от всяких других обязанностей капитана Дубравина и поручил ему заниматься только тем, что так или иначе помогло бы выйти на след возможного "преемника" Никольчука в Зеленогорске.
Никто не мог сказать, чем бы закончилась эта работа, сколько времени пришлось бы действовать в новом направлении, если бы не вспышка чрезвычайных событий. Сперва вдруг выяснилось, что принадлежавший изменнику Родины уникальный портсигар оказался у лаборанта оборонного завода. Не успели разобраться с этим, как произошло другое: лаборант был кем-то зверски убит.
Случайно ли такое совпадение? И нет ли связи между этими событиями и прежним делом Никольчука, в котором тоже был замешан лаборант Савелов?
Чтобы еще раз проверить прежнюю версию, Маясов и Дубравин в один из дней поехали на Староченское кладбище.
- Нет, не подходящее это место для тайника! - решительно сказал Маясов, как только они подошли к заросшей могиле поблизости от разрушенной почти до основания кирпичной стены, за которой открывалась панорама лежащего в низине города. - На версту кругом все видно.
- Да и сам тайник - мокрая дыра, - заметил Дубравин. - Лично я ни за что бы деньги сюда не положил.
Они присели возле мраморной могильной плиты, рассматривая небольшой провал под ней с одной стороны.
- А может, темнит Никольчук? - Дубравин поднялся с земли, отряхнул руки от налипшей глины.
- А какой ему смысл?
- Деньги всегда деньги. Расчет простой: отсидит, выйдет, пригодятся.
- Может, и так, - задумчиво сказал Маясов. - Только мне что-то в это не верится. У меня такое впечатление, будто он даже рад, что очутился, наконец, у нас. Выкладывал как на духу. И похоже, не врал.
- Но ведь не бывает же так: центр дает агенту новое задание, а денег для его выполнения не доставляет?
- Не бывает…
- Что же получается?
- А как ты думаешь? - вопросом на вопрос отозвался Маясов.
- Стою железно на своем выводе: денег для Никольчука в этот тайник не только не клали, но и не собирались класть. Если полковник Лаут заинтересовался Зеленогорским химкобинатом, зачем же посылать деньги в Ченск, Никольчуку?
- Короче говоря, роль Никольчука поручена кому-то другому, находящемуся в Зеленогорске? Так ты считаешь?
- Да… А ты? - спросил Дубравин. - Разве это не наше общее мнение?
- Я тоже так думал… до убийства Савелова и этой странной истории с портсигаром.
- А теперь?
- Собственно, в главном я и теперь того же мнения: Никольчук, видимо, выведен из игры.
- Так в чем же дело?
- А в том, что преемник его, возможно, действует не в Зеленогорске, а скорее всего здесь, в Ченске.
- Занятно! - сказал Дубравин. Немного помедлив, продолжил: - Впрочем, резонно. Ведь эти непонятные события, связанные с находкой портсигара и убийством Савелова, произошли не где-нибудь, а здесь, в Ченске.
- Это одна сторона дела, - заметил Маясов. - Я уже тебе говорил: куда бы ни стремилась американская разведка - в Ченск или Зеленогорск, мы должны хорошо помнить: зеленогорская продукция - это вчерашний день Ченского экспериментального.
- Об этом полковник Лаут может и не знать.
- А если знает?
- А если знает, то его людям нечего делать в Зеленогорске.
- В том-то и дело…
Они помолчали. Потом, закурив, Маясов сказал:
- И еще такая деталь… Наша радиослужба в июле засекла выход в эфир неизвестной быстродействующей рации.
- Запеленговали?
- Точный пеленг не получился. Но ориентировочно - Ченский лес… Понимаешь: опять район Ченска, а не Зеленогорска!..
Но этим не исчерпывалась сложность обстановки по делу. Ведущие от него нити были незримо, но крепко переплетены с нитями того дела, над которым работала ченская милиция. Чтобы не порвать их, требовалась величайшая осмотрительность при распутывании клубка. И ничем другим, как соображениями этой осмотрительности, нельзя было объяснить наказ полковника Демина перед его отъездом из Ченска: "Работу пока вести в прежнем направлении". По крайней мере так это понимал Маясов.
Но Маясов понимал и другое: никто так не знал обстановку по этому делу, как он сам. И там, где Демин, принимая то или иное решение, может быть, колебался из-за недостаточного знания всех обстоятельств, для Маясова подобных сомнений не было. Отчасти поэтому он теперь и решился на активные действия до возвращения заместителя начальника управления в Ченск.
В новом оперативном плане Маясов в числе прочего наметил побеседовать с Ласточкиным и Булавиной, людьми, наиболее близко знавшими Савелова. Хотя и Ласточкин и Булавина уже вызывались в милицию как свидетели, Маясов считал необходимым с ними поговорить еще раз. Причем в обстановке, не напоминающей допроса. Особенно нужным был разговор с Булавиной, в отношении которой появились новые сведения.
Обе беседы Маясов вначале думал провести сам, но, поразмыслив, решил послать к артистке капитана Дубравина: может быть, обаяние заядлого театрала сыграет свою роль. Сам же он поехал в Дом культуры - к Ласточкину.
Через три часа Владимир Петрович вернулся в отдел. К сожалению, его разговор с Ласточкиным не много прибавил к тому, что уже было известно.
Вскоре вернулся и Дубравин. Несмотря на жару, он был в полном параде: новый светло-коричневый костюм, белоснежная рубашка и хорошо повязанный галстук. Прямо с порога капитан сказал густым басом:
- Или эта кареглазая что-то темнит, или я ни шута не понимаю в людях!
Маясов удивился. Он достаточно хорошо знал этого могучего, добродушно-спокойного человека. Знал, что он умеет ровно держать себя в любых обстоятельствах. Сейчас же Дубравин был явно не в своей тарелке.
- Ну, ну, рассказывай! - нетерпеливо предложил Маясов.
То, что капитан сумел выудить из беседы с Ириной Булавиной, заинтересовало Маясова новизной некоторых деталей, которые могли повернуть дело совсем в другом направлении.
Когда Дубравин закончил свой рассказ, Владимир Петрович спросил:
- Так, говоришь, портсигарчик смутил ее?
- В этом вся соль…
- Хорошо! - Маясов поднялся из-за стола, открыл сейф, вынул из него тощую папку с делом о розыске Букреева и начал быстро листать, что-то отыскивая. Наконец нашел, уткнулся в какой-то лист, забыв о сидящем в кабинете Дубравине. Потом, видимо, вспомнив, сказал:
- Поработал ты, Николай Васильевич, неплохо. Иди отдыхай.
Когда капитан ушел, Маясов начал снова читать букреевское дело. В седьмом часу вечера он закрыл папку, отодвинул ее от себя. Некоторое время сидел неподвижно, уставив невидящий взгляд куда-то в стену. Потом вдруг сказал негромко:
- Теперь при помощи Шестакова и попробуем все повернуть! - И решительно протянул руку к телефону.
2
Остро необходимого разговора с начальником уголовного розыска у Маясова в тот вечер не получилось: дежурный сказал, что подполковник уехал из отдела "ровно в семнадцать ноль-ноль".
"Ишь ты, какой пунктуальный стал, - досадливо усмехнулся Маясов. - Что-то на него не похоже…"
Наутро, прямо из дому, Владимир Петрович поехал в милицию. Шестаков был у себя. Он сидел за столом, через лупу разглядывал лежавший перед ним фотоснимок. Вид у подполковника был нездоровый: лицо желтоватое, под глазами мешки.
- Загрипповал, что ли? - спросил Маясов.
Шестаков не ответил, только кивнул, приглашая сесть.
- Нового ничего нет? - привычно поинтересовался Маясов.
Шестаков мрачно усмехнулся:
- Ты что, думаешь, если к нам будешь через день ходить, то расследование ускорится?
- А кто же вас подталкивать должен, как не я, - шутливо сказал Маясов.
Но Шестаков не принял шутки.
- Я тебе, Владимир Петрович, уже говорил: пока Женьку Косача не разыщем, едва ли распутаем этот клубок.
- Ладно, - сказал Маясов, - я сейчас не за тем приехал.
И он коротко рассказал, что удалось узнать за последнее время о любовнице Савелова - Булавиной.
- В общем ведет она себя как-то неестественно и в высшей степени нервозно, - заключил Маясов.
- Для нас это не новость, - сказал Шестаков. - В ее положении спокойной быть нельзя.
- Отчасти правильно. Но если это горе и искренне то за ним стоит что-то еще, какой-то непонятный страх… И другое припомни: ее показания здесь, в милиции, - из допроса в допрос одно и то же, со скрупулезной точностью, будто зазубрила.
- И что же ты предлагаешь?
- Мы к этой артистке не первый день присматриваемся. А теперь я пришел к выводу, что прежний план действий надо поломать и все повернуть по-другому.
- Давай точнее.
- Предлагаю вызвать Булавину к нам, в КГБ, допросить ее вполне официально и при этом посмотреть, как она станет реагировать. Это будет началом…
- Обожди! - Шестаков протестующе подняв широкую ладонь. - У нас с полковником Деминым договоренность: мы ведем следствие и вас информируем. Что касается твоей затеи, я не вижу в ней необходимости: в милиции ли допрашивать Булавину или в КГБ, какая разница?
- Есть разница, и большая! - горячо сказал Маясов. - К допросам в милиции Булавина, если хочешь, привыкла. Вызов же в КГБ заставит ее взглянуть на происходящее с иных позиций: почему это вдруг органы госбезопасности заинтересовались этим, так сказать, сугубо уголовным делом? Короче говоря, новая обстановка должна вызвать у нее новую реакцию.
Шестаков задумчиво погладил бритую голову, сказал:
- Нет, Владимир Петрович, на это я не могу пойти.
Посмотрев на его плотно сжатые губы, Маясов понял, что дальнейший разговор с подполковником бесполезен: он сейчас находился в таком состоянии, что его раздражало всякое неосторожно сказанное слово. И виной, видимо, была болезнь.
Перед тем как уехать к себе в отдел, Маясов от Шестакова прошел в комнату следователя, попросил у него протоколы допроса Булавиной и, пристроившись у круглого столика, покрытого зеленым сукном, начал их перелистывать. Сделав три коротенькие пометки в записной книжке, Маясов вернул протоколы следователю.
- Спасибо… Кстати, что с Шестаковым? Какой-то он сегодня странный.
Следователь снял очки, близоруко прижмурил глаза.
- У него, Владимир Петрович, горе. Вчера единственную дочь похоронил… Порок сердца… В двадцать-то лет!
Маясов ничего не сказал. Молча пожал руку следователю и вышел из комнаты. Спустившись с лестницы, он пошел опять к Шестакову. Быть может, стоило попросить извинения за то, что так не вовремя и бесцеремонно полез к нему со своими делами.
Маясов открыл дверь. И тотчас плотно притворил ее: в кабинете начальника уголовного розыска на стульях, расставленных вдоль стены, сидело человек шесть сотрудников. Сам подполковник что-то негромко говорил, постукивая о стол рукояткой лупы. По всей видимости, шло оперативное совещание.
Маясов с минуту постоял в нерешительности, потом пошел к выходу. Всю дорогу до отдела, сидя в машине, он мрачно молчал. Было скверно от сознания собственного бессилия помочь человеку, оказавшемуся в беде.
У себя в кабинете Маясов долго сидел, раздумывая над сложившейся обстановкой. В конце концов начальник областного управления КГБ рано или поздно должен узнать о его самовольно начатых действиях.
Владимир Петрович снял трубку с белого телефона, набрал номер. Поздоровавшись с генералом, стал с помощью переговорного кода докладывать о том новом, что выявилось по делу Савелова в последние дни. Закончил он просьбой о разрешении на допрос Булавиной.
Винокуров помолчал, потом сказал:
- Не возражаю. Но все же посоветуйтесь на месте с Деминым. Он сегодня вылетел к вам.
3
Если отбросить все чисто психологическое и потому в какой-то степени субъективное, то фактически полученное капитаном Дубравиным из беседы с Булавиной сводилось к тому, что она действительно видела у Савелова серебряный портсигар с орлом на крышке.
С этого фактического, точно установленного и начали допрос Демин и Маясов.
Ирина Булавина в белой нарядной кофточке сидела у столика, приставленного к большому письменному столу, за которым устроились Демин и Маясов, - оба в офицерской форме, с орденскими колодками на кителях. Отвечая на вопросы, Булавина то и дело прикладывала кружевной платочек к своему пряменькому носу, пила воду из стоявшего перед ней стакана. Однако, несмотря на свое явное беспокойство и неуверенность, она долго ничего не хотела прибавить к прежним показаниям, данным ею в милиции. А между тем и Демину и Маясову было ясно, что эта молодая красивая женщина с карими блестящими глазами что-то недоговаривает.
Прошло, наверное, более часу, прежде чем в допросе наметился перелом. Уличив Булавину в противоречивости ответов, Демин заставил ее взглянуть на обстоятельства дела как бы другими глазами. И она, видимо, поняла, что держаться той линии, которой она держалась до этого, попросту неразумно.
Допив воду в стакане, Булавина потупила взгляд и вдруг сказала, что серебряный портсигар Савелов получил в подарок от нее.
Маясов и Демин удовлетворенно переглянулись: их предположения подтверждались, обретали убедительную силу фактов.
- А как это получилось? - спросил полковник. - Чем было вызвано?
- Ничем особенным. Просто Игорь однажды увидел его у меня, и портсигар ему понравился…
Это можно было принять. Черкнув несколько слов на бумажке полковнику, Маясов спросил:
- А как этот портсигар, Ирина Александровна, попал к вам?
Булавина смутилась, хрустнула пальцами, на лице ее выступили розовые пятна. Было заметно, что она не знает, как ответить на этот простой вопрос. Заминка вышла длительной и неловкой. Видимо, Булавина и сама поняла это. И, как бы стараясь поскорее заполнить гнетущую паузу, невнятно проговорила, что это портсигар ее мужа.
- В таком случае странно, что эту вещь вы подарили своему знакомому. Вы не находите? - спросил Маясов.
Булавина подавленно молчала.
- Хорошо, - сказал Демин, - это портсигар вашего мужа. Тогда вы, наверное, знаете, что означает вензель: "АБ"… вот здесь, на крышке. - Полковник протянул Булавиной раскрытый портсигар.
Она взяла его. Ее маленькая рука заметно дрожала.
- Я никогда этим не интересовалась…
На все последующие вопросы она отвечала еще более неопределенно и туманно: "этого я не знаю", "затрудняюсь что-либо сказать". Или просто пожимала плечами.
Рисуя затейливые узоры на лежавшем перед ним листке, Демин с досадой подумал, что допрос снова зашел в тупик. Было ясно: артистка не желает говорить правду. Разговор с ней, по сути, продолжал крутиться вокруг ее нелепого ответа, что подаренный любовнику портсигар принадлежал ее мужу. Наконец, Демину надоело, и он решил прекратить эту бесперспективную карусель.
- Ладно, - сказал он, - видимо, о портсигаре нам следует расспросить его хозяина.
Булавина подняла настороженный взгляд.
- Ваш муж дома? - спросил полковник, делая вид, что не замечает ее беспокойства.
- Он сейчас в театре.
- Очень хорошо. Допрос пока прерывается. До свидания.
- До свидания… - растерянно проговорила Булавина. По ее обескураженному лицу было видно, что такое окончание разговора для нее непонятно и неожиданно.
Когда дверь закрылась за артисткой, Маясов задумчиво спросил:
- А не рано вы ее отпустили?
- В самый раз, - уверенно сказал Демин.
- Сама дозреет?
- Вполне возможно. - Полковник вставил сигарету в янтарный мундштучок. - Теперь у нее в голове сильнейшая сумятица. Но она ни за что на свете не допустит, чтобы про эту историю узнал ее муж…
4
"Цок, цок, цок, - четкие, гулкие звуки болью отдавались в затылке. - Цок, цок, цок".
И вдруг они сразу оборвались. А боль в голове осталась. И Ирина поняла, что так оглушительно цокали ее собственные высокие каблуки. Свернула с тротуара на бульвар и зашагала по дорожке, посыпанной желтым песком.
Она опустилась на первую же скамейку. Вздохнула, запрокинула голову, чтобы унять боль. Думать ни о чем не хотелось. Только неподвижно сидеть - отдышаться, успокоиться, собраться с мыслями…
Ей было нестерпимо обидно. Почему она должна страдать, таиться, фальшивить? Давно уже она не знает ни минуты покоя. День и ночь настороже. Стала рассеянной и уже не одно замечание от режиссера получила из-за этого. Сколько ей пришлось пережить, переплакать втихомолку. Но кому она может открыться? Открыться в том, что перестала спокойно спать… Ведь ее отец не просто попал в плен, не по воле случая, а с умыслом изменил Родине. Всю войну служил гитлеровцам, а теперь, видимо, перепродался новым хозяевам. А если об этом станет известно там, где она только что побывала? Ведь она скрыла на допросе все, что узнала от Рубцова об отце.
Сцепив на коленях пальцы, Ирина стала вспоминать, как и с чего началась эта, измучившая ее до "редела, история.
Летом сорок шестого года, в жаркий полдень, они с матерью и отчимом шли по пыльной Болотной улице. И там, возле дома с тесовым заборчиком, повстречали Рубцова. Когда отчим ушел в парикмахерскую, они втроем присели на теплую от солнца скамеечку у забора, и мать сказала Ирине, что Арсений Павлович до войны был товарищем ее погибшего отца.
- Почему же до войны? - заулыбался Рубцов. - И в войну вместе горе хлебали.
- Простите, - сказала мать и тут же попросила рассказать обо всем, что ему было известно об Александре Букрееве.
Рубцов стал рассказывать, от волнения беспрестанно поправлял закатанные рукава рубашки на загорелых жилистых руках. Он хотел закурить - вынул из кармана портсигар, достал из него папиросу. И тут увидел глаза матери, смотревшие на этот портсигар. Арсений Павлович смутился.
- Да, да, это Сашин портсигар, - сказал он. - Однажды мы решили обменяться чем-нибудь на память. - Рубцов помедлил. - Но теперь, Валентина Петровна, эта вещь по праву должна перейти к вам.
Булавина с побледневшим лицом подержала портсигар в ладонях, потом молча передала дочери. Ирина попыталась его открыть, но не смогла.