2
Вот и настал день свадьбы брата Тюменцева - Николая. Долго оттягивали и переносили его, ждали, когда получат квартиру, но справлять свадьбу пришлось все-таки не у себя: слишком много набралось гостей.
Неожиданно выручил Маясов. Когда Петр Тюменцев рассказал ему о возникшем затруднении, майор договорился со своими знакомыми, у которых была четырехкомнатная квартира на проспекте Химиков, и они с удовольствием предоставили ее в распоряжение молодоженов.
В день свадьбы, ровно в пять часов, все приглашенные уже сидели за двумя длинными столами, составленными буквой "Т" в самой большой комнате.
Неразлучные друзья, Рубцов и Тюменцев, пристроились с краю стола, за которым сидели жених и невеста, откуда всех хорошо было видно. Арсений Павлович, выбритый, в новом костюме, был без жены: она уехала в командировку. И все время весело намекал Петру, что сегодня никто не помешает им разгуляться: "Хочешь пей, хочешь пой, хочешь барыню пляши!"
Когда выпили за здоровье молодых и начался общий шумный, бестолковый застольный разговор, Арсений Павлович, любопытный, как всегда, стал расспрашивать Тюменцева о тех, кого не знал за столом. Положив широкую ладонь ему на плечо, Петр охотно рассказывал обо всех присутствующих по очереди:
- …А вот тот, лобастый, в стильном костюмчике, тоже родня невесты - Аркадий. Хват парень! Работает в Москве, в Торговой палате, все время по заграницам ездит. Говорят, квартира у него - антикварный магазин… - Тюменцев понизил голос, подмигнул весело: - А рядом с ним Нинка сидит, видишь, крепенькая, как репка. Подруга невесты. Аркашка не столько из-за свадьбы, сколько из-за нее приехал. Только Нинка что-то все волынит. Или не любит его, или все по нашему Кольке, по жениху вот этому, сохнет… Кто их, девок, разберет! - Тюменцев махнул рукой, наполнил коньяком рюмку Арсения Павловича.
- А себе? - спросил Рубцов. - Ты и так меньше меня выпил.
- Мне же режимить надо, Павлыч… "Первая перчатка области" - это на тарелочке не поднесут.
Рубцов вдруг брезгливо сморщил губы:
- Коньяк-то, братцы, горький!
- Горько! Горько! - закричали вокруг. Жених и невеста встали, смущенно поцеловались.
В этот момент Тюменцев случайно взглянул на Нину. И не сразу отвел глаза. Нина вместе со всеми кричала "горько". Только как кричала! Лучше бы она молча сидела - не так бы выдавала себя, свои ревнивые переживания. Ее обычно задорное лицо с ямочкой на подбородке казалось каким-то измученно-озябшим. А глаза? Всегда веселые, насмешливые, они сейчас смотрели жалобно. И это чекистская секретарша Нинка Грицевец! Та самая, что никому спуску не дает, у которой язычок острей бритвы… И как же она не понимает, что в ее настоящем положении нельзя так таращить свои глазищи ни на Кольку-жениха, ни на свою соперницу Зойку? Ага, наконец-то, видимо, дошло. Начала с Аркадием разговаривать. Просит, чтобы налил ей вина. Чокаются, выпили. Нинка улыбается. Хохочет. От смеха у нее даже выступили на ресницах слезы. Только от смеха ли они, эти слезы?
Резкий шлепок по боку прервал наблюдения Тюменцева.
- Слушай, а кто это сидит вон там, черный как грач? - шепотом спросил Арсений Павлович. - Что-то знакомая физия…
- Так это же Кузьмич. Бывший председатель Хребтовского колхоза.
- А, точно! За что же его из председателей-то вытряхнули?
- Не вытряхнули, а сам попросился! - взъерошился Тюменцев. - Там теперь нужен председатель с агрономическим образованием.
- Ладно, не хмурь свои пшеничные брови, - мирно сказал Арсений Павлович. - Налей-ка!
И Тюменцев, едва начав злиться, сразу встал на тормоза. И так вот всегда: только он соберется обрезать Арсения Павловича за ехидную подковырку - тот крутит все в обратную сторону, просит не придавать значения "капризам его натуры".
И Тюменцев старался не придавать. Потому что он знал в Рубцове еще и другого человека: веселого, простецкого, смелого. К тому же Арсений Павлович был на редкость отходчив: пошипит, пошипит - и опять нормальным человеком станет.
Эту черту в характере Рубцова он открыл давно, еще в начале их знакомства, которое ему теперь припомнилось в связи с разговором о бывшем председателе Кузьмиче.
В тот день своего короткого солдатского отпуска Тюменцев шел в родное село Плотвихино и по дороге нагнал высокого, сухопарого человека со свертком в руке. На вид ему было лет сорок - сорок пять. Разговорились. Оказалось, их путь лежал вместе, через Хребтовский колхоз. И случилось так, что Тюменцеву надо было на сутки задержаться в этом хозяйстве: председатель Кузьмич, его дальний родственник, просил починить автомашину-трехтонку, позарез нужную в страдную пору жатвы.
Рубцов тогда сказал:
- Стоит ли торчать над чужой машиной? - в голосе его слышалось явное неодобрение.
- Шофер у них заболел, - объяснил Тюменцев. - Люди просят, надо помочь.
Рубцов улыбнулся:
- Ты, Петя, скажи не виляя: подкалымить решил? Это другой коленкор. Только здесь, мне кажется, не разгуляешься… - Он помолчал и, понизив голос, добавил: - Если хочешь по-настоящему заработать, предлагаю вместе, так сказать, на паях действовать.
- Как это? - не понял Тюменцев.
- Ты, думаешь, я в деревню пустой иду? - Рубцов кивнул на сверток, лежавший у его ног: - Все имеется: и аппарат и бумаги достаточно.
- Ясно, - сказал Тюменцев, - бродячий фотограф.
- Почему же бродячий? - Арсений Павлович пропустил насмешку мимо ушей. - Я в законном отпуске: чем хочу, тем и занимаюсь.
- Ни пуха ни пера, - Тюменцев взял свой вещевой мешок и зашагал на другой конец деревни, к гаражу.
- Чудак! - бросил вслед Арсений Павлович. - Куга зеленая…
Несмотря на такое прохладное расставание в Хребтове, на другой день - в Плотвихине, Рубцов встретил Тюменцева как ни в чем не бывало. И с доброжелательной улыбкой предложил:
- Забудем, Петя, вчерашние недоразумения…
Возможно, Тюменцев не поверил бы в искренность этих слов, если бы не случай, происшедший еще через день на переправе. Зубоскаля с деревенскими девчатами, Петр свалился с парома на середине быстрой реки. Рюкзак с охотничьим снаряжением за плечами был тяжелый - Тюменцев упал вниз спиной, сразу глотнул порядочную порцию воды и, задохнувшись, камнем пошел на дно.
Рубцов спас ему жизнь, вытащив из бурлящей холодной Чены. С той поры Петр поверил в широкую душу Арсения Павловича и искренне привязался к нему. И поэтому многое прощал своему приятелю, снисходительно считая, что у каждого человека есть свои слабости, каждый не без изъяна.
В последнее время Тюменцев стал замечать, что поведение Рубцова сильно изменилось. Он стал какой-то дерганый: то бесшабашно-веселый, то мрачный, нелюдимый. Причем эти переходы от одного состояния к другому были, как правило, внезапны, необъяснимы.
Однажды на рыбалке Рубцов ни с того ни с сего выхватил из воды удилище, переломил его о свою острую коленку и обломки забросил в кусты.
- К черту, надоело!
- Клев же хороший, Павлыч, - пытался было удержать его Тюменцев.
- Можешь торчать здесь хоть до вечера! - с непонятным озлоблением проговорил Рубцов. - А я поехал…
В тот же день Петр зашел к нему на квартиру, когда он вернулся с ипподрома. Арсений Павлович пьяный лежал на диване, положив длинные ноги в пыльных полуботинках на полированную боковину. И что-то непонятное бормотал себе под нос.
- Проигрался, что ли? - спросил Тюменцев.
Рубцов посмотрел на него мутными глазами и ничего не сказал. Лишь тяжело, прямо-таки по-лошадиному, вздохнул.
После этого случая Тюменцев пришел к твердому мнению, что женился Арсений Павлович неудачно. ("Три года вдовствовал - и, пожалуйте, влип"). От этого, наверное, и выпивать стал чаще и характер поиспортился.
Правда, это мнение хотя и было твердым, но едва ли окончательным. Потому что, сколько ни приходилось Петру видеть Рубцова вместе с его новой женой Ларисой, он никогда не замечал между ними ни ссор, ни малейших раздоров, ни даже взглядов косых, недоброжелательных. И тогда, теряясь в догадках о причинах неустойчивости настроения Арсения Павловича в последние месяцы, Тюменцев философски заключил, что чужая душа - потемки.
Этот вывод, достойный мудреца, освобождал его от необходимости ломать голову над вопросом, который казался ему неразрешимым, ставил в тупик. А Тюменцев, как всякий шофер, не любил тупиков. Он старался избегать их. Потому что было проще и приятнее принимать в жизни все как есть. В том числе и людей - такими, какими их встретил и узнал. И от них надо не отмахиваться, а, не мудрствуя лукаво, жить вместе со всеми и так, как все…
Свадебное гулянье было в полном разгаре, когда к столу, где сидел Тюменцев, подошел улыбающийся Аркадий.
- А не пора ли, Петя, показать свое искусство?
- Это можно, - сказал Тюменцев и пошел в сутолоке искать куда-то отлучившегося Рубцова.
Он нашел его в прихожей. Арсений Павлович курил вместе с двумя инженерами химического завода, на котором работал брат Тюменцева. На предложение "малость размяться" Рубцов весело, по-пионерски отсалютовал:
- Всегда готов, Петруша! - И, извинившись перед собеседниками, слегка покачиваясь, зашагал вслед за Тюменцевым в соседнюю комнату.
Там было шумно, играла радиола, кто-то плясал, слышался дробный перестук каблуков по паркету. Выждав, когда плясавшая пара выдохлась и отступила в сторону, Рубцов с Тюменцевым перемигнулись, попросили поставить пластинку снова и, растолкав кольцо гостей, вышли на круг.
Они плясали недолго, не больше пяти минут. Но уж это была пляска! За их ногами невозможно было уследить. Лишь мелькали начищенные ботинки. Дребезжали стекла книжного шкафа, дрожал пол, и все вокруг били в ладоши. Волосы у плясунов растрепались, лица стали красными. Шел молчаливый неистовый спор: кто кого?
Этой сумасшедшей пляске научил Петра Арсений Павлович. Называлась она "Нашенская"; тот, кто переплясывал партнера, обычно выкрикивал: "Нашенская взяла!"
Сейчас эти слова прокричал Тюменцев: его приятель сдался - выбежал из круга прямо к раскрытому окну, плюхнулся на подоконник.
А через несколько минут тут уже образовался мужской кружок. Рубцов с невозмутимым выражением лица рассказывал веселые анекдоты. Это была его обычная манера: говорить о смешном с серьезной миной. Москвич Аркадий, успевший уже порядком захмелеть, угощал всех настоящими гаванскими сигарами.
Арсений Павлович понюхал сигару с видом знатока и сказал:
- Такую курить не здесь, в толкучке, а где-нибудь в тишине, в мягком кресле, с кофейком.
- Есть тут такой уголок, - сказал Тюменцев. И тоже понюхал свою сигару.
В это время подбежали девушки, начались танцы. Лавируя между парами, Тюменцев и Рубцов пошли в дальнюю комнату, отведенную для отдыха гостей. Там никого не было. Через раскрытое окно виден был тусклый свет уличного фонаря.
Рубцов устало опустился на диван. Достав перочинный ножик, крепким ногтем раскрыл миниатюрные ножницы, обрезал кончик сигары, закурил.
- И в самом деле, только чашки кофе и не хватает, - сказал он, блаженно закрыв глаза.
- Попытаюсь организовать, - откликнулся Тюменцев и исчез за дверью.
Рубцов распустил галстук, вытянул ноги. Голова слегка кружилась, клонило в сон…
Должно быть, он задремал на несколько минут, потому что не помнил, как в полутемной комнате очутились Нина и Аркадий, о которых Тюменцев рассказывал за столом. Они сидели на подоконнике. Точнее, сидела она, а он, взлохмаченный, в расстегнутом пиджаке, стоял рядом и пьяно, горячо бормотал что-то о ее недальновидности.
Мысленно чертыхнувшись, что потревожили его покой, Рубцов собрался было встать и уйти. Но вставать не хотелось, глаза слипались сами собой. Лучше сидеть, как сидел. Все равно здесь, за шифоньером, его в полумраке не видно.
А невнятный разговор у окна продолжался.
- Опять ты за свое… - слышался недовольный голос девушки.
- Не опять, а снова, лапка моя.
- Надоело.
- Пойми же, не могу я без тебя…
- Ничего, выдюжишь.
- Смеешься?
- Такая уж я веселая… А если серьезно: едва ли что выйдет у нас. Я писала тебе об этом.
- Выйдет! Ты только скажи - завтра же разведусь с женой.
- А потом?.. Тринадцать лет алименты будешь платить на своих двойняшек. Ничего себе, веселое житье!
- Об этом, радость, не беспокойся! И на тебя и на детей заработаю… А если повезет - озолочу, в шелках ходить будешь…
- И долго ждать? - В голосе девушки издевка.
- Чего?
- Ну, когда в шелках-то…
- А-а… Вот это уже другой разговор, - обрадованно сказал Аркадий, по пьяному делу не раскусивший иронии ее слов, и полез было к Нине целоваться. Но она оттолкнула его:
- Здравствуйте!
Видимо, отпор разозлил незадачливого жениха.
- Можешь здорово просчитаться! - сказал он. - Через десять дней я еду в командировку в Берлин. И ты узнаешь, что имеешь дело с богатым человеком…
Нина громко засмеялась.
- Зря смеешься! - обиделся Аркадий. - Я, если хочешь знать, ждал этой командировки пятнадцать лет. - Он вытащил из кармана бумажник, а из него - какой-то листок, повертел им перед лицом Нины. - Вот смотри!.. Впрочем, что мне бумажка, я все и так помню, разбуди хоть ночью - пожалуйста: Дрезденштрассе, дом пять, во дворе, под средней колонной…
Поправляя свои волосы, Нина равнодушно спросила:
- И что же там, под этой твоей средней колонной?
- Драгоценностей на четыреста пятьдесят тысяч, вот что! - понизив голос, сказал Аркадий.
Нина захохотала.
- Это что же, наследство твоей тамбовской тетушки? Но почему оно оказалось в Берлине?
- Дура! - не выдержал Аркадий. И, убрав бумажник в карман, объяснил: - Один пленный немец, Герман - пусть, как говорят, земля ему будет пухом, - за одну услугу рассказал мне, что эти драгоценности в свое время принадлежали крупному фашисту. Он попал в немилость к фюреру, ну и припрятал камешки. Герман сам их замуровывал.
Нина перестала смеяться. Потом попросила у Аркадия заветную бумажку и, повернувшись к свету, прочитала вслух:
- Дрезденштрассе, пять, во дворе, под средней колонной…
3
Над Берлином стояла душная сырая ночь. Влажный асфальт отражал разноцветные огни реклам. С низкого неба моросил дождь.
Улицы в этот поздний час были малолюдны, пустынны, - можно свободно мчаться по ним, и это движение доставляло полковнику Лауту удовольствие: он всегда любил быструю езду. Правда, куда приятнее было бы сидеть за рулем гоночной машины, нежели качаться в скрипучей кабине двухтонного грузовика. Но, увы, в разведке выбирать не приходится…
Впрочем, нынешнее дело было совершенно особенное и, можно считать, к разведке прямого отношения не имело.
В минувшую пятницу Элен Файн вдруг попросила у Лаута внеочередного приема. Оказалось, от ченского агента Барсука поступило сразу два сообщения. Одно из них было с приложением - микропленкой.
С этого приложения, уже обработанного в лаборатории, Лаут и начал. Он взял фотоснимок, прочитал сделанную Файн подпись внизу:
"Промежуточный пакгауз для продукции Ченского экспериментального химического завода в районе станции Шепелево".
Постукивая по столу маленьким кулаком, Лаут довольно долго разглядывал фотографию. Потом, не скрывая разочарования, сказал:
- Подобную информацию мы с успехом можем получать через наших туристов… Но нам сейчас требуется не это. Совсем не это!
- Осмелюсь заметить, шеф, мы обычно руководствовались, мне кажется, несколько иными вашими установками…
- Что вы хотите этим сказать?
- Вы всегда подчеркивали, что мы должны меньше рассчитывать на сведения, исходящие из одного источника, или на единичную информацию, чем на методическое изучение мелких, самых различных подробностей, отобранных из всей огромной массы сведений.
- Да, нашу разведку интересует все: от атомных и ракетных объектов до деторождаемости и климата в Советском Союзе. - Лаут строго посмотрел в загорелое, с четко очерченными губами лицо помощницы. - Но прошу не забывать: мы сейчас ограничены слишком жесткими сроками. Цель номер один для нас - продукция экспериментального завода: ее образец, формула, технология!
Полковник придвинул к себе второе донесение Барсука, отпечатанное на машинке. Прочитав его, пробурчал:
- Хм! Какие-то драгоценности… Однако солидная сумма. - Неопределенно пожевал губами. - А что, Барсук получает от нас за каждое сообщение?
- Да, шеф.
Лаут поморщился:
- Имейте в виду, Элен, погоня за количеством информации может отразиться на ее качестве.
- Я напомню Барсуку…
Полковник уточнил:
- Это, разумеется, только в принципе. В данном случае агент поступил правильно: сообщение говорит о его активности.
- Я тоже так считаю.
Лаут еще раз пробежал глазами донесение.
- Дрезденштрассе? Если не ошибаюсь, это в Восточном секторе?
- Совершенно верно.
Подумав над бумагой с минуту, полковник распорядился:
- Пожалуй, этим займется Смит…
После ухода помощницы Лаут, стоя у окна, продолжал думать о сообщении из Ченска. Какие все-таки большие деньги. Почти полмиллиона. Целое состояние… Только почему, собственно, он поручил это дело Смиту? Конечно, Смит толковый, опытный разведчик. Но чем хуже, скажем, Паулс? Девять лет нелегальной работы на чужой территории - это говорит само за себя. Или Голтер-"дипломат", успешно использовался под крышей американского посольства в нескольких странах и нигде не засветил себя. Или та же хитрая и осторожная Элен Файн. Все, как на подбор, мастер к мастеру… Но тут деньги. А деньги, как известно, имеют свойство прилипать к пальцам…
Лаут взял трубку внутреннего телефона:
- Элен, не вызывайте Смита! Операцию на Дрезденштрассе я проведу сам…
…Впереди вспыхнул красный зрачок светофора. Полковник резко затормозил машину. Высунувшись из кабины, осмотрелся. Фридрихштрассе. Здесь начинался демократический сектор. Граница двух миров.
Через минуту грузовик уже снова мчался. Над эстакадой вокзала Фридрихштрассебанхоф бежали в облаках белого пара электрические буквы последних телеграмм, полученных редакцией "Нейес Дейчланд" - новости со всех концов света.
Машина набирала скорость. Ветер со свистом обвевал кабину. По обеим сторонам мостовой потянулись громады домов в светлой облицовке - новые застройки на месте послевоенных руин и пепелищ.
На перекрестке Лаут крутнул руль вправо. Грузовик свернул на неширокую безлюдную улицу с высокими каштанами вдоль тротуаров. Дрезденштрассе. Большинство домов здесь были старые, с островерхими черепичными крышами.
У двухэтажного дома со светящимся номером "Б" Лаут притормозил машину и осторожно, стараясь не зацепить бортами, въехал под невысокую, узкую арку. Во дворе с разбитым посредине цветником, окаймленным асфальтовой дорожкой, было пустынно. В центре цветника, как бы вырастая из клумбы, стоял фонарь. Его желтоватый свет бликами отражался в лужицах, образовавшихся от дождя в неровностях асфальта.