Поповский сын молча протопал мимо, двинул створку плечом, просочился в щель и исчез за колонной.
– Сторож наш, он же дворник, – отрекомендовал поповского сынка управдом. – Всю жизнь тут прожил, всех знает, и старых жильцов, и новых. Надо бы его услать куда подальше, как всех неблагонадежных элементов, но руки не доходят. Да и не за что пока, ведет себя тихо, сторожем на кладбище работал, но уволили недавно. Теперь все время сидит у себя как мышь, только курит постоянно, а так и придраться не к чему… Вот хозяйку сего строения, Зинаиду Сушкину, еще в июле товарищи ваши забрали. Приехали вечерком на черной машине и увезли, я ее комнату так закрытой и держу, хоть и распоряжение об уплотнении вышло…
Стас слушал Лаврушина вполуха, поднимался следом за ним по лестнице, смотрел по сторонам. И споткнулся-таки на скользкой ступеньке, когда оказался на втором этаже и немедленно задрал голову. "Вернусь – найду этот дом" – поклялся Стас сам себе, глядя на богатую лепнину под потолком, на протянувшиеся вдоль стен витые гипсовые карнизы и гирлянды, еще роскошные, хоть и осыпавшиеся без должного присмотра. Новые хозяева дома на затейливые переплетения цветов и листьев плевать хотели, на гипсовых полочках и кронштейнах стояли стеклянные и металлические банки, бутылки, свисали тряпки, розетки под потолком и на стенах были варварски разбиты, в центре на черных проводах болтались лампочки. Часть отделки, как и на первом этаже, заляпана синей краской, у купидонов над вмурованной в стену аркой отбиты головы. Зато потолок пока в порядке, фреска с облаками и амурами создает видимость купола, краски хоть и блеклые, продолжают радовать глаз.
– Надо бы замазать это безобразие, да некогда. Сюда, прошу.
Лестница уходила выше, а с этой площадки коридор расходился в обе стороны, Лаврушин свернул вправо, повел Стаса за собой по узкому коридору. Паркетный пол, немало повидавший на своем веку, нещадно скрипел под ногами. Двери, двери – Стас насчитал их шесть штук, по три с каждой стороны. Сушкинские хоромы превратили в коммуналку, не мудрствуя, понаставили кирпичных перегородок, и в каждой комнате-клетушке обреталось по семье. Некоторые были закрыты, на двух Стас заметил белые бумажные полоски с синими печатями. Зато следующая дверь открылась, в коридор выглянула женщина лет тридцати. Довольно высокая, со светлыми прямыми волосами до подбородка длиной, в серой юбке до колен и блузке с коротким рукавом. Женщина держала в руках полотенце, да так и застыла на пороге, глядя на Стаса точно с таким же, как недавно у Жени, выражением на лице – без испуга, но настороженно, точно тоже ждала чего-то. Понятно, чего, появление людей в форме с малиновыми петлицами обычно ничего хорошего не сулило. Но с оговорочкой – ничего хорошего для тех, за кем водились мелкие и не очень грешки, остальным при встрече с людьми из "органов" абсолютно ничего не угрожало.
Женщина проводила обоих взглядом, звонко крикнула вслед:
– Вы к кому, товарищ лейтенант? По службе или в гости?
– Иди, Катерина, не твоего ума дело, – вместо "Алехина" ответил Лаврушин, и Стас услышал за спиной хлопок и лязг задвижки. Обернулся, но Катерина никуда не делась, так и выглядывала из-за створки, а из двери напротив показалась пожилая полная женщина, но тут же спряталась обратно.
Пошли дальше по скрипящему полу к торцевой с огромным окном в стене, остановились у последней двери, Лаврушин полез в карман пиджака и загремел там ключами, бормоча что-то себе под нос. Стас не прислушивался, он прошел немного вперед, посмотреть, что там за поворотом. Дальше коридор делал изгиб, уходил недалеко, шагов на пять и заканчивался дверью с привинченным к косяку металлическим ромбиком, на котором была выдавлена цифра "7". Отдельная квартира. Судя по всему, кто-то заслуженный живет, уж всяко поважнее, посолиднее обитателей коммуналки и его родственников в том числе. Это уже после войны дед заработал собственными мозгами и здоровьем роскошное жилье в новом по тем временам доме, когда вместе с группой засекреченных специалистов ядерный щит страны создавал. Впрочем, там всем "досталось" по заслугам – и награды, и премии, и жилье в центре Москвы. Дед еще рассказывал, как сам лично квартиру выбирал, полвысотки обошел, пока вид из окна полностью устроил. В какую квартиру пальцем ткнул, на ту и ордер получил, и жену привез с малолетним сыном, отцом Стаса. А внук…
Он вернулся, услышав стук каблуков по скрипящему паркету, решив, что это вернулась Женя, но нет: по коридору неторопливо шла другая женщина. В длинном черном пальто с меховым воротником, шляпке и ботинках на высоких каблуках она поравнялась со Стасом, осмотрел ас ног до головы, оценила, сделала выводы и отвернулась равнодушно. Прошла мимо, не замечая ни управдома, ни "лейтенанта" с видом, точно те были мебелью или кем-то вроде гипсовых купидонов, в изобилии украшавших стены и потолок этой части коридора. Безголовых, разумеется, – кто-то на славу постарался на этом поприще и преуспел изрядно. На вид женщине было под сорок, и когда та оказалась рядом, Стас заметил и нездоровую бледность на ее лице, и сведенные к переносице черные тонкие брови – гримасу то ли боли, то ли недовольства, а кисти рук покрывали мелкие царапины. Женщина перехватила взгляд
Стаса, спрятала руки в рукава пальто и прошла мимо, не ответив на приветствие Лаврушина, подошла к квартире номер семь, достала из сумочки ключи, открыла дверь и исчезла внутри. В коридоре остался запах тяжелых пряных духов, сладких до невозможности, навевавших тоску и сонливость.
– Актриса, – вздохнул управдом, – Золотова ее фамилия. Страдает сильно, – негромко поведал он, пробуя в замке очередной найденный в кармане ключ.
– Болеет? – уточнил Стас.
– Да нет вроде. Муж у нее на фронте, писем уже месяц нет, сына еще летом в Рыбинск увезли, когда детский сад эвакуировали. А театр немцы разбомбили, говорят, бомба пятьсот килограмм весила, или даже тысячу. Работы нет, семьи нет, уезжать она не хочет, да и мать у нее здесь недалеко живет… Все, прошу. – Замок наконец сдался, Лаврушин распахнул дверь, пропуская Стаса в комнату. – Располагайтесь, только мебели – сами видите.
Стас видел. Он вошел, снял фуражку и положил ее на пустую этажерку у дверей. Два окна, между ними втиснут стол, под ним две табуретки, еще один стул стоит в углу. Над ним висит черная тарелка репродуктора, у стены пустой книжный шкаф и кровать на высоких ножках со свернутым матрасом перевязанным бечевкой – хотели с собой увезти, да бросили почему-то. Напротив шкаф для одежды, тоже пустой, на выгоревших обоях темные пятна – от картин или фотографий, пахнет пылью и сыростью, хоть и проходит в нише под окном что-то вроде трубы отопления, но толку от нее нет. И вдобавок в левом углу обои от стены отошли, побелка покрыта ржавыми и сизыми пятнами, на полу валяются куски не выдержавшего напора воды лепного карниза.
– В сентябре трубу прорвало, – точно извиняясь, пояснил Лаврушин, – и родственников ваших залило, и соседку. Актрису, – он ткнул пальцем в сторону книжного шкафа. – У нее на кухне так лило, что на потолке только дранка осталась. Отремонтировали кое-как до холодов, а здесь не успели, все равно закрыта квартира.
И, видя, что Стас молчит, повторил напоследок:
– Располагайтесь, товарищ лейтенант. Кухня, ванная и уборная в той стороне коридора, я с семьей наверху живу, у меня и телефон имеется.
Лаврушин положил ключ от комнаты рядом с фуражкой и вышел, прикрыв за собой дверь. Стас постоял между шкафами, глядя то на свое отражение в стеклянной дверце, то на потолок с роскошной лепной розеткой и лампочкой под матерчатым плафоном, свисавшую из центра композиции. Скинул шинель, бросил ее на кровать, подошел к окну. Штор на окнах нет, между рамами паутина, пыль и дохлые мухи. Покрутил ручку настройки громкоговорителя, убавил звук, приглушив рванувшуюся из пыльной "тарелки" песню, обещавшую врагу скорый и ужасный конец в туманных полях под Москвой. И посмотрел в окно, за белые, крест-накрест пересекавшие стекло бумажные полоски. В подступавших сумерках видна стена приземистого барака, над ними крыши домов, мутный, почти неразличимый острый силуэт дальней "высотки", зато двор отсюда как на ладони. Замечательных колонн и балкона, правда, не видно, как и парадного входа, зато открывается прекрасный вид на облетевший перед зимой палисадник. И заботливо подстриженные кусты, и перекопанная клумба, и вековая липа с раздвоенным стволом – одна половина того и гляди рухнет наземь. И лавку под этой самой липой, основательную лавку, мощную, кованую, сработанную на века и появившуюся здесь по прихоти богатея Сушкина.
– Передаем вечернюю сводку за десятое октября, – проговорил диктор.
Стас сел на подоконник, не сводя со скамейки глаз. Видел он ее уже, видел раньше, давно, в своей прошлой жизни, не раз видел, и не два, и картинка всегда была одинаковой. На выцветшей, мутной желто-белой фотографии с волнистыми краями и датой, написанной на обороте фиолетовыми чернилами: август 1940 г.
– Положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону. Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, но вынуждены были на этом участке отступить, – доносился из-за плеча четкий голос диктора.
За год до начала войны кто-то сфотографировал их на этой самой лавке под старой липой – и бабку Стаса, она сидела с краю, выпрямив спину и опираясь ладонями в колени, обтянутые белой юбкой, рядом нога на ногу развалился отец Жени. А вот и она сама, еще школьница, нижняя губа прикушена, смотрит куда-то вверх, мимо объектива, коса растрепана. И на месте сидит потому, что на плече лежит отцовская рука, здоровая, покалеченная спрятана под полой светлого пиджака. Тут же Золотова в пестром платье, веселая, улыбается во весь рот и обнимает круглолицего серьезного мальчишку лет пяти, тот с ужасом смотрит прямо на фотографа, не представляя, чего ждать в следующий момент, и по всему видно – готовится разреветься. За изогнутой спинкой лавки толпятся еще люди – мужчины, женщины, старики, дети, даже попович Мартынов, почти неотличимый от потрескавшегося липового ствола затесался в эту компанию, глядит на фотографа равнодушно, даже устало. Все они были здесь, все, кто жил в этом доме еще год назад, не было только одного человека из тех, что встретил здесь Стас. Вернее, одной.
– В течение десятого октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные на Вяземском и Брянском направлениях. После ожесточенных боев наши войска оставили город Орел. За десятое октября в воздушных боях под Москвой сбито двенадцать самолетов противника. Наши потери – три самолета. В Баренцевом море потоплен немецкий транспорт водоизмещением в семь тысяч тонн.
Диктор говорил четко, размеренно, без эмоций, и от этого почти неживого голоса поневоле становилось жутко. Да еще и темнота сгущалась. Стас отошел к двери и принялся шарить по стене в поисках выключателя. Нашел, и только собрался повернуть его, как в дверь нерешительно постучали. Стас замер на месте, прислушиваясь к звукам из коридора. Под дверь пробивается полоска света, видно, что в коридоре кто-то есть, и этот кто-то явно один. Стоит молча и ждет, потом стучит еще раз.
Стас открыл дверь и зажмурился – после темноты неяркий свет единственной на весь коридор лампочки бил прямо в глаза.
– Вы электричество включите, – заботливо посоветовали из коридора, – пока можно.
– А дальше что – нельзя? – поинтересовался Стас. И разглядел наконец собеседницу – за дверью стояла Катерина. В той же мешковатой юбке, явно на размер больше, чем требовалось, и в темной кофте, плечи закрывает большой серый платок, волосы собраны на затылке. Стоит, улыбается "лейтенанту", а сама вглядывается в темноту за его спиной, точно высматривает, нет ли в комнате еще кого-нибудь.
Вот ее-то и не было на том, казалось, прочно забытом снимке из семейного альбома. Память на лица у Стаса была потрясающая, раз поговорив с человеком, он бы запросто узнал его хоть через год, хоть через два, поэтому и опознал моментально всех "действующих лиц" со снимка. А черт знает, почему ее там не оказалось, может, на работе была или уехала куда-нибудь, к родственникам, например. Да какая разница, почему…
– Так затемнение же, – объяснила она, – чтобы бомбу прицельно не скинули. А у вас окна не завешены, арестовать могут. Лаврушин заложит, с него станется, – оглянувшись, шепотом предупредила Катерина, и спросила:
– Вы ведь с фронта приехали?
– Да, – сказал Стас, – с Западного, из-под Вязьмы.
– Как там? – точно тем же тоном, что и медсестра из санитарного поезда спросила Катерина. Стас уже приготовился ответить ей в том же духе, что и сутки назад, но ему и рта открыть не дали.
– Что ж мы в коридоре стоим, – Катерина отступила на шаг, качнула головой в сторону площадки:
– Может, у меня поговорим, товарищ лейтенант? Я картошку сварила, поужинаем.
И снова улыбнулась, пошла по коридору, оглядываясь, шла неслышно, точно парила над скрипучим полом, только чуть шуршали подошвы ее черных туфель. Стас закрыл свою дверь, поколебался мгновение, вспомнив и о брошенном планшете с ИЖ под картой, и о кобуре с ТТ. Нашарил ладонью на этажерке ключ, повернул в замке и пошел
следом за женщиной мимо дверей, из-за которых доносились голоса, смех и торжественная музыка из включенных радиоприемников.
Дальше приключилась заминка, Стасу просто-напросто показалось неудобным вот так запросто войти в чужой дом и нагло слопать нехитрый ужин. Но Катерину эти нюансы не беспокоили, по крайней мере, выглядело все именно так. Но что-то в ее поведении показалось Стасу странным, хотя что именно – он и сам толком объяснить не смог бы. Сел на предложенный стул у покрытого клетчатой скатертью стола, осмотрелся. Комната вовсе уж крохотная, одному тесно будет, розеток на потолке и иных порочных барских изысков не наблюдается, обстановка простая, даже скудная. Кровать, стул, табурет, стол у единственного, наглухо закрытого черным одеялом окна. На прибитой к стене за дверью вешалке висят плащ и темное пальто, на полу обувь, дальше стену подпирает комод на кривых мощных ножках, рядом с ним громоздится здоровенный, обитый дерматином деревянный чемодан. На стене над кроватью висит неизменная черная тарелка, из нее доносится еле слышная музыка. И все, нет ни фотографий, ни репродукций, ни даже часов, стены голые, точно в общежитии оказался, а не в комнате одинокой и довольно привлекательной женщины. Ни единой фарфоровой фигурки, ни вазочки, ни открытки завалящей – ничего подобного, сколько головой ни крути, не видно.
Катерина перехватила его взгляд, села напротив, сняла с большой металлической кастрюльки крышку, и в комнате одуряюще вкусно запахло вареной картошкой. Разложила по тарелкам, одну, полную, подвинула Стасу, вторую взяла себе.
– Ешьте, товарищ лейтенант…
– Илья, – назвался алехинским именем Стас, вспомнив о своем грозном удостоверении, дающим право проверять, задерживать и доставлять кого угодно в "соответствующие органы". – Меня Илья зовут. А вы Катя, я помню.
Та улыбнулась, оглядела свое жилье, точно сама его впервые видела, и сказала:
– Я сама тут недавно живу, две недели всего. Дом наш немцы разбомбили, подчистую, одни стены остались. Я в это время на рынке была, тревогу в метро пересидела, домой после прибежала – а там уж оцепление стоит, убитых выносят. Потом сюда переселили, я вещи, какие нашла, привезла. А предприятие наше уехало в эвакуацию на Урал, но я осталась здесь.
– Почему? – прожевав, спросил Стас, – там же безопасно. И вообще это ненадолго, скоро все заводы обратно в Москву вернутся…
И прикусил язык, чтобы невзначай не выболтать лишнего. Ведь начни он сейчас будущее прорицать – за кого она его примет? Минимум – за городского сумасшедшего, а о максимуме и думать неохота. Выйдет вроде как по нужде, а сама наберет заветный номерок, и примчится к подъезду "черный воронок", из него выйдут люди в форме. И быстро доставят Куда Следует, а там по-быстрому разъяснят – пророк перед ними, чокнутый на всю голову или самозванец-лейтенант НКВД Алехин, погибший в перестрелке с немецко-фашистскими оккупантами.
Но Катерина на его слова внимания не обратила, улыбнулась грустно.
– Документы у меня пропали, в старом доме оставались. И паспорт, и билет профсоюзный, и продуктовые карточки. Справку мне сделали о временной прописке, а паспорт пока не готов, вот жду, каждый день в милицию хожу, уж всем там надоела.
Она забрала у Стаса пустую тарелку и вилку, поставила на застеленный старыми газетами комод. Села, сложив руки на стол, как примерная школьница на парту и спросила:
– Как там? На фронте? Мы сводки слушаем, но понято ведь, что и половины нам не скажут, а знать хочется. Расскажите.
Стас медлил, но вовсе не от желания помучить молодую женщину неизвестностью или набить себе цену. Сказать попросту было нечего, не рассказывать же ей, как шарахался по полю от вражеского истребителя, как прятался в окоп от танка, подбитого кем-то, но уж всяко не им самим. И упаси бог поведать о гибели Трофимова или того же Алехина, ждет-то она других новостей – героических, победных, обнадеживающих в конце концов. А в голове упорно крутилось одно: "в борьбе с превосходящими силами противника". Ну, да, именно с превосходящими, тут уж ни убавить, ни прибавить, отступает Красная Армия, по всем фронтам терпя поражение, и долго еще будет отступать, до декабря, а уж там… А вот об этом лучше всего промолчать, но деваться от Катиного взгляда некуда, смотрит так, что того и гляди дыру в стене взглядом прожжет.
– Спасибо, – первым делом сказал Стас, – спасибо за ужин. Было очень вкусно. А на фронте… В борьбе с превосходящими силами противника наши войска проявляют чудеса мужества и отваги. На всех фронтах без исключения. А что отступаем – так это, Катя, временно, для перегруппировки сил, если военной терминологией изъясняться. Но да бог с ней, с терминологией. Я… тут такое дело. В общем, я в Москве давно не был, так получилось, а тут командировка внезапно свалилась. Как тут обстановка, как жизнь, как вообще…
Обстановку знать не помешает, хотя бы для того чтобы прикинуть, где, хоть приблизительно, может отсиживаться Юдин, где в городе сейчас безопаснее всего. Понятное дело, что он будет искать самое тихий и пригодный угол, дабы отсидеться и переждать. Если только уже не сбежал обратно, но это крайний вариант, при одной мысли о котором можно спокойно пустить себе пулю из ИЖа в голову, ибо кончен бал…
Хозяйка комнаты опустила глаза и смотрела на стол, провела ладонью по скатерти, вздохнула. Не такого ответа она ждала, по всему видно, но приставать с расспросами не стала, поняв, что ничего другого ей не скажут. И заговорила сама: