Полковник хотел посадить на машину Малешкина одного из безлошадных лейтенантов-танкистов, но Беззубцев его опередил, своей властью назначив командиром расчета Домешека. Наводчик был, конечно, недоволен, но это никого не волновало. Полковнику комбат хмуро сообщил, что у самоходов - артиллерийская специфика, и от танкиста не будет никакого толку, а сержант Домешек - бывалый вояка, с подготовкой едва не офицерской. Что бывалого вояку погнали из офицерского училища за раздолбайство, а если честно - за упорное нежелание становиться командиром, знали в батарее все. Ну, покантовался человек в тылу после госпиталя, с кем не бывает. Что Домешек сам танкист и в госпиталь угодил прямиком из "тридцатьчетверки", тоже было известно. Об этих интригующих подробностях комбат докладывать не стал. Они полковника не касались. Комбату не нужны были чужаки на батарее, и все тут.
Жить батарее Беззубцева оставалось всего ничего, пару дней буквально.
Тридцать первого декабря 1943 года, когда обе воюющие стороны потихоньку готовились к негласному короткому перемирию в районе полуночи, измученный полковник, третий месяц не вылезавший из танка и сам чудом живой, задумал испортить немцам праздник. Танкисты сидели в редком лесочке, где из последних сил ковыряли землю, чтобы сгрудиться вокруг печек в ямах под машинами. Тем временем немец жировал в хорошо сохранившейся деревне и еще имел наглость вести оттуда беспокоящий огонь. Взять деревню прямо сегодня приказа сверху не было - действуйте, сказали, по обстановке, понимаем ваши стесненные обстоятельства… Но тут поневоле сам захочешь поменяться с противником местами. Вот сейчас, пока еще светло, выгнать ганса на мороз, и пускай там бродит, к ночи только очухается, авось до следующего года назад не сунется.
Беззубцеву эта затея не понравилась с самого начала. Полк остановился в лесу не из любви к природе: чтобы нормально двигаться вперед, не хватало боеприпасов, топлива, пехоты, а главное, элементарных человеческих сил. 193-й отдельный танковый мог сейчас называться полком только на бумаге, которая все стерпит, и держался на честном слове. Выбить немца из деревни еще сумеем, чисто из вредности, а вот если дальше дело пойдет наперекосяк, резервов уже никаких. А на войне что угодно может пойти наперекосяк в любой момент, тут-то нас и расчихвостят… Но лезть под машину и встречать там Новый год с печкой в обнимку комбату тоже не улыбалось.
Когда ему сказали, что никто на этот раз не гонит самоходов в атаку, а напротив, их задача - скрытно уйти на фланг и работать, почти не высовываясь из леса, по заранее разведанным целям, а потом уже по всем, кто подвернется, Беззубцев прямо удивился.
Атака не задалась с самого начала: едва наши двинулись, повалил густой снег, да такой, что аж стемнело. Если мы ни черта не видим, то немцам и того хуже, решил Дей, и знай погонял своих. Обе стороны почти одновременно открыли беспорядочную пальбу в молоко, имевшую чисто психологический смысл: немцы все больше дурели, наши все больше зверели. Дей очень надеялся на такой эффект, почему и приказал, не считаясь с пустой тратой боекомплекта, вести массированный огонь с хода. Полный вперед и побольше шуму, а упремся - разберемся. На важность стрельбы с хода обращал внимание танкистов сам Верховный Главнокомандующий, который в наведении шухера кое-что понимал.
Единственным, кто точно знал, куда стрелять, был Беззубцев - однако и его батарея, в свою очередь, выглядела для немцев единственной мало-мальски понятной мишенью. По ней сразу начал садить "ванюша", но быстро заглох: немцы не озаботились перетащить миномет, а он у Беззубцева стоял в списке целей номером первым.
Отстрелявшись, батарея ушла на запасную позицию и там замерла, безуспешно пытаясь выудить из танкистов хоть какие-то свежие целеуказания. Впору было выбираться из леса и ползти к деревне. Но там творилось черт-те что: "тридцатьчетверки" уже ходили у немцев по головам, а орудийная пальба становилась только злее. Кто же знал, что именно тогда, когда нам это было совсем не надо, в деревню вперлась колонна немецкой бронетехники. Танкистам Дея оставалось только развивать успех, не сходя с места: куда ни стрельни, отовсюду лезет противник, а дистанции такие, что разница в бронепробиваемости не играет роли. Лишь бы снарядов хватило. Самым трудным в круговерти и неразберихе было не поубивать своих.
Беззубцева позвали на подмогу, когда он уже весь извертелся: и лезть в деревню не пойми с какого края было неразумно, и сидеть дальше в лесу глупо. Комбат вывел машины на поле, и тут же в батарею едва не врезались две "Пантеры", ехавшие в обход деревни и сослепу заплутавшие.
Будь столкновение лобовым, еще бабушка надвое сказала бы, у кого сегодня праздник. Тот же Домешек, увидав перед собой какую-то непонятную черную кучу, саданул бы в нее болванкой, не раздумывая, - а потом хоть трибунал. Но танки зашли откуда не ждали, сбоку по широкой дуге - там их вроде бы заметили, но вроде бы приняли за наших и вроде бы доложили, мол, кто-то мимо ковыляет, но вроде бы доложили непонятно кому… Немцы, точно зная, что друзей у них здесь нет, едва наткнулись на батарею, разбираться не стали, достойная ли это цель, а принялись лупить самоходкам в борт на пределе скорострельности и за какие-то полминуты сожгли всех напрочь - никто даже не выпрыгнул.
Ледяная тьма ждала артиллеристов.
А во тьме их ждало много такого, чего они не хотели бы знать.
Попади Малешкин "на карты" в другой компании, он бы долго не мог понять, что тут к чему, да и не хотел бы - носился бы, стрелял, побеждал и погибал. Саня еще не навоевался, ему только-только предстояло войти во вкус настоящей боевой работы. И вдруг такие волшебные условия: знай себе бей фашиста да в ус не дуй. Красота - тепло, уютно, чисто, после выстрела никакого задымления в машине, есть не хочется, курить не хочется, ничего не хочется, только воевать. Одна неприятность: даже успешный бой завершался прыжком во тьму. Просто, если тебя не убили, это было не больно. Но притерпеться к ожиданию нового боя во тьме оказалось можно. Тем более в хорошей компании.
Как раз компания и растрясла Саню, заставила очнуться.
Домешек, Бянкин и Щербак навоевались в земной жизни, мягко говоря, до отрыжки. Нет, там-то они готовы были идти до Берлина, но здесь… Здесь больше всего беспокоили два вопроса: куда их, собственно, угораздило, и какая чертовщина с ними "на картах" творится. О самом главном и жутком - что они за выродки такие, которым места нет на Небесах, - говорили редко, полунамеками и шепотом. Сначала надо разобраться, в чем вообще дело.
Щербаку очень не нравилось, что, стоит ему попасть за рычаги, как он превращается в безмозглый придаток машины. Домешек прилипал к панораме, Бянкин знай себе кидал снаряды в пушку. У них не было ни секунды передышки, ни мгновения задуматься - они просто воевали.
- Но ведь надо воевать. Наши же дерутся! - сказал Саня.
- Это правильно - согласился Домешек. - Но я как-то привык воевать своим умом. И ты, лейтенант, тоже. Одно дело - приказ. Совсем другое - как мы его выполним.
Саня вспомнил, как его заклинило на ровном месте, когда надо было отъехать хотя бы метров на двадцать, и призадумался.
В следующем бою они попытались самую малость оглядеться трезвым глазом и начать действовать осознанно. Получалось не очень. Попав "на карту", экипаж будто пьянел. Там все было хорошо. Все было как надо.
Только во тьме все было плохо.
Прошло, наверное, с полсотни боев, прежде чем Малешкин пересилил нестерпимое желание "поехать вон туда" и отдал приказ двигаться в другую сторону, где позиция была очевидно лучше.
Щербак очень хотел его послушаться, но не сумел. Руки не подчинились, сказал он потом. Машина покатилась именно туда, куда настойчиво указывала невидимая стрелка в Саниной голове - и там самоходку немедленно прихлопнули. Это оказалось последней каплей.
В следующем бою Домешек, скрипя зубами и временами кусая себя за кулак, пролез к Щербаку и попытался схватиться за рычаги. Механик такого прямого указания на свою слабость не вынес - то ли зарычав, то ли застонав, он дал по тормозам, и самоходка замерла.
- Ребята! - заорал Щербак. - Я смог!
Тут их сожгли, и этот болевой шок окончательно высвободил экипаж.
В начале следующего боя Бянкин открыл верхний люк и высунулся наружу. И вдруг захохотал.
- Мишка! - позвал он. - Ты только посмотри!
Домешек выставил наверх голову и тоже заржал.
- Да что у вас там? - спросил Саня.
Он уже взялся за защелку своего люка, но было как-то боязно. Мало ли, чего ребята смеются. Может, им смешно, а тебе покажется страшно. А бояться младшему лейтенанту Малешкину надоело - страха он наелся досыта.
- Не поверишь, что у нас там, лейтенант. Громыхало у нас там.
- Чего - громыхало?!
- Ну вот такое Громыхало. Из деревни Подмышки Пензенской области!
Малешкин выпрыгнул из люка, будто на пружине. Когда горят, и то не всегда так выскакивают.
- Здрасте, товарищ лейтенант! - обрадованно приветствовал его маленький солдатик.
- Откуда он тут? - Саня обернулся к Домешеку.
- Спроси чего полегче, лейтенант.
- Давно здесь сижу, - сообщил Громыхало.
- А ты почему там, - Саня ткнул пальцем в небо, - с нами не говоришь?
- А это где? - удивился Громыхало и посмотрел вверх.
И тут наконец-то вся компания как следует огляделась по сторонам.
Через оптику и смотровые щели этот мир выглядел немного странно, а сейчас, чистыми глазами, видно было: он попросту ненастоящий. Словно его нарисовали. Нарисовали прекрасно - ярко, четко, достоверно. Красиво сделали.
В наушниках у Сани бубнил комбат, и толкал в затылок неведомый местный кукловод, повелитель марионеток, да так настойчиво, что руки невольно подергивались, но Малешкину впервые было все равно.
- Кино, - только и сказал Бянкин, провожая взглядом уходящую вперед батарею.
- Кино, - Домешек кивнул. - И немцы.
Громыхало сидел на корме машины, как приклеенный, и когда в самоходку попадало, ничего особенного не чувствовал, только дергался поначалу, а потом вообще привык. Никуда он после гибели машины не возносился, а так и торчал на обугленной броне, пока "зверобоя" не кидало на следующую карту, где тот становился вдруг новеньким и опять шел в бой. Солдат пытался стучаться прикладом в люки, но те оказались заперты, и никто изнутри не отзывался. Еще немного, и Громыхало свихнулся бы от тоски и одиночества. Он был уверен, что угодил в преисподнюю.
- Не дури, - посоветовал Бянкин. - Мы за правое дело сражались, нам в аду не место.
- Может, до того нагрешили, - буркнул солдат.
- Война все списала, - отмахнулся Домешек.
- Тогда где мы? - спросил Саня. - Если мы не в аду, то получается, это такой специальный рай для танкистов?
- Ну его к чертовой бабушке, такой рай! - крикнул из машины Щербак.
- Каждому воздастся по вере его! - напомнил Домешек и подмигнул Сане.
- Да я… - крикнул было Щербак и умолк. Задумался.
- Вот дураки-то, - сказал Бянкин и полез обратно в машину.
- Ты сам-то понял, чего сказал, Мишка? - спросил Саня, чувствуя, как покрывается холодным потом. Хотя мертвые вроде не потеют, но ощущение было именно такое.
- Ну, лейтенант, ты же первый был против религиозной постановки вопроса. Сам говорил - здесь что-то другое. Припоминаю по этому поводу один анекдот. Приходит Абрам в синагогу…
- А если - по вере?.. - вырвалось у Сани. - Вот оно! Чего я видел в жизни кроме войны? И во что верил? Я победить хотел фашистов! Только боялся, что меня с машины снимут, каждую минуту боялся… Да я на войне по-настоящему всего день прожил - и тут меня срезало! Один бой - и готов Саня Малешкин! Когда мне было в себя поверить?! Ну вот, какая вера, такой и рай! Недоделанный, игрушечный!
Наводчик глядел на Саню усталыми грустными глазами.
- Не бойся, лейтенант. Это все вообще не по правде, - сказал он наконец.
- Почему?!
- Потому что… Иногда я вспоминаю, как ты погиб. И вдруг вижу, что все не так. Я прекрасно помню, что ты остался жив-здоров, это меня убили.
- Как - тебя… - буркнул Саня. - Почему - тебя?
- На войне как на войне, лейтенант, - Домешек криво усмехнулся. - Только дело было не зимой, а летом. Та же самая история: мы проскочили в деревню по краю поля, под прикрытием дыма, ты бежал перед машиной, потому что Щербак… Растерялся. Все в точности, но летом. И мы сожгли два "Тигра". Второй успел перебить нам гусеницу, машина на заднем ходу разулась, мы залегли вокруг нее, отстреливались. А потом Громыхало сцепился врукопашную с немцем, который вылез из-за хаты с "фаустом". Я побежал на помощь, убил немца, и тут меня из пулемета… Очень больно.
Подождал, все так же устало глядя на Саню, и добавил:
- Вы меня очень хорошо похоронили, спасибо, я был тронут. Честное слово.
- Хорошая Мишке досталась земля… - пробасил из машины Бянкин.
- Мягкая, как пух… - прошептал Саня.
На глаза навернулись слезы. Малешкин шмыгнул носом и отвернулся.
Через несколько дней Сане удалось поговорить с Пашкой Теленковым. Не обменяться данными, а именно по-человечески поговорить. Их самоходки как раз встали рядом в засаду… И так остались стоять.
Теленков чувствовал себя терпимо, просто "устал от всего этого". Он еще не пробовал высунуться из машины, но, к счастью, уже научился владеть собой и подчинил экипаж. В разговоре открылось нечто странное: во-первых, Пашка своего экипажа не знал, это оказались какие-то совершенно новые для него люди, во-вторых, и не люди вроде. Послушные, но бесчувственные куклы с пустыми глазами. Теленков на войне навидался трупов - так эти и на мертвецов не были похожи. Куклы и куклы. И слава богу, все лучше с игрушечным экипажем, чем с неупокоенным.
- Я их крестил поначалу! - сказал Пашка, смеясь. - Перекрещу - и жду, чего будет. А им хоть бы хны.
Насчет идеи рая для танкистов Теленков высказался нецензурно. Но признавать себя в аду тоже не хотел.
- Про чистилище слыхал? - подсказал Домешек, хитро щурясь.
Идею чистилища Теленков отверг: это заведение ему представлялось чем-то вроде запасного полка.
- Ладно, вылезай, - сказал Малешкин. - Хоть посмотрим на тебя. Ничего не бойся, мы рядом.
В земной жизни он не стал бы так запросто командовать, что Теленкову делать и чего не бояться, но прежнего Сани Малешкина уже не было.
В командирской башенке открылся люк, высунулась голова.
- Ого! - сказал Теленков.
С соседней машины ему дружно помахали руками.
Теленков огляделся, снова сказал "Ого!", тут заметил Громыхало и вылупил глаза.
- А это что? - спросил он.
- Это наш десантник Громыхало, - объяснил Домешек. - Его никто не звал, он как-то сам прилип. Сидел на броне черт знает сколько боев подряд.
- Бедняга, - сказал Теленков. - Я бы помер.
- Да мы и так померли, - обрадовал его Саня. - Чего уж теперь волноваться.
- Это понятно, - Пашка слегка поморщился. - Я в переносном смысле. Делать-то что будем?
- Пока не знаю, - честно признался Саня.
- А наши дерутся…
Вдалеке грохотал бой. Наши прорвались к немецкой базе.
- Зимина сожгли! - Пашка дернулся было назад в машину.
И машина дернулась вместе с ним.
- Да погоди ты! Ну сожгли и сожгли, сколько он уже горел? Сто раз.
- Тоже верно, - согласился Теленков. - Просто неудобно как-то.
- Ты устал воевать, ты о госпитале мечтал, чего теперь здесь суетишься?
- Да не устал я, просто чувствовал, вот-вот убьют, а деваться некуда, - объяснил Теленков. - Нервишки разгулялись, вот я и ныл о том, как хорошо в госпитале…
- Отсюда точно деваться некуда, - сказал Саня. - Но и воевать не обязательно.
- Это ты не слышишь, как нас с тобой комбат матом кроет.
- Прекрасно слышу. Ну и что? Пашка, тут все неправильное, ненастоящее.
- И сами мы какие-то ненастоящие, - ввернул Домешек.
Теленков поглядел на него очень внимательно.
- Поэтому нас и в рай не пускают, - высказал Домешек то, о чем все побаивались говорить. - Да чего там, для нас даже в аду места нет!
- Бабушкины сказки, - Теленков отмахнулся.
- Все равно здесь война не взаправду, - убежденно сказал Саня.
- Так я и спрашиваю: делать-то чего?
- Давай ее похерим для начала, эту игрушечную войну. Наплевать, кто в нее играет, бог или дьявол. Похерим, а там видно будет.
Теленков пожал плечами.
- Толку-то…
- А вдруг, если мы упремся, игрушка сломается? - ляпнул Домешек.
- Во дураки-то! - сказал Бянкин с неким даже восхищением.
Уговорить Теленкова больше не воевать оказалось неожиданно трудно: очень он не хотел подводить комбата. Малешкин тоже не желал Беззубцеву никакого зла, просто был уверен: если всем вместе "упереться", что-то может произойти в этом понарошечном мире, от чего всем станет лучше, и комбату в первую очередь.
Легко поддался Зимин, которому надоело гореть. В прежней жизни его подбили только раз, зато с одного снаряда насмерть, и теперь "на картах" он любое попадание в свою машину переживал мучительно, все не мог привыкнуть.
Чегничка колебался. У него были какие-то идеи насчет всего происходящего, которыми он не спешил делиться. Кажется, он побаивался, что, если проявлять свободу воли, станет только хуже.
Комбат Беззубцев вообще не понял, чего от него хотят. Комбатом здесь управлял железной рукой не только кукловод, но еще и полковник Дей, суровый военачальник. Выбраться из-под такого двойного гнета было очень нелегко. На предложение высунуться из машины и поговорить, комбат ответил: трепаться после войны будем.
Пообщаться с командирами танков пока не удавалось. Танки ездили закрытые по-боевому, переговаривались односложно. Сдружиться с танкистами Дея в прежней жизни никто из самоходов не успел, даже фамилий толком не знал, и было подозрение, что там не только экипажи, но и командиры - куклы.
Так или иначе, со следующего боя экипаж Малешкина начал бессовестно "дурить", как это называл комбат, Зимин - "пропадать", а Теленков - "халтурить". Да и Чегничка не лучшим образом вел себя. Вроде бы все в наличии, а никого не докличешься. Вялые и неисполнительные, еле ездят, лениво постреливают. А то просто замаскируются - и нету. Благодаря низкому профилю, СУ-100 пряталась отменно: не видать, пока буквально не наткнешься на нее, а тут еще, как нарочно, у всех появились маскировочные сети.
Наконец в один прекрасный день батарея просто встала и никуда не поехала. Мы, сказали, будем охранять базу. Отличная ведь идея. Вы там давайте, катайтесь по карте. А мы тут спрячемся, и если что, граница - на замке. И не беспокойтесь за нас.
С несчастным Беззубцевым случилась истерика. Он натурально потерял самообладание: принялся ездить от машины к машине и пытаться их толкать, как будто они от этого сдвинулись бы с места. Да не тут-то было. Самоходка не танк, чтобы толкаться, ствол впереди торчит, мешает. Озверевший комбат, себя не помня, распахнул люк и выскочил наружу…
И увидал, как с машины Малешкина ему улыбаются и машут.