Поняла ли? В ложку вцепилась изо всех своих силенок малых, но лицо по-прежнему сонное, туповатое. Лечат-лечат, глядишь, совсем и залечат. И повинуясь внутреннему чутью, которое прежде если и подвело, то единожды - надо ж было младшей дозволение дать за такого обормота женой идти - Зарна решила сегодня девоньку травами не поить. Будет худо? Ничего, потерпится. Боль, она как вода ледяная, сначала мурашки и холод, после жар и сила.
- Сила… Агбай силен, и пушками, и золотом, и удачей, - каган лежал, грудь его слабо вздымалось, а платок на лице сочился влагой, которая расползалась по шитью рубахи и подушек. - Агбай своего не упустит.
- В вашей воле его остановить.
Кырым осторожно снял платок, отправив его в миску, тотчас убранную диван-мастером. Алым же подал другую, чистую, и теперь внимательно следил, как она наполняется душистым отваром, а тот, принимая капли из прозрачной склянки, чернеет.
- Достаточно слова…
- И в Ханме случится резня.
Белая ткань темнела, разбухала, а потом, подхваченная серебряными щипчиками, ластилась к коже.
- Верные люди поддержат ваше слово. Гыры и…
Вместо ответа Тай-Ы коснулся век через ткань, пожаловавшись:
- Жжется.
- Жжение пройдет, мой каган. Нужно потерпеть.
И снова миска, влажный шлепок ткани, сухие руки диван-мастера, выделявшиеся на светлом серебре темнотой кожи. Новый кубок по заведенному ритуалу, зелья из сундука, горячее вино и опаленный над свечою сахар, растворившийся в напитке с шипением.
- Ты не одобряешь моих поступков, - с упреком сказал каган, принимая кубок, но отпил из него лишь после того, как смесь пригубил Алым.
- Кто я такой, чтобы судить решения моего кагана? - Кырым-шад возвращал склянки в кофр. - Его воля - благо для всех подданных.
- Вот и помни об этом, - гораздо жестче ответил каган и допил отвар до дна. - А еще о том, что рано делить наследство, я пока еще жив. Да, Кырым, жив, и это что-то значит.
- Значит вот так, да? - Майне топнула ножкой, потом, подумав, топнула еще раз и, подхватив со стола кривобокий кубок, запустила его в собаку. Собака увернулась, кубок раскололся пополам. - Значит, теперь я не нужна? И что дальше? Подыхать вот тут?!
Она обвела рукой парадную залу Мельши, задымленную и холодную, несмотря на весеннюю жару. По-прежнему чадил камин, сновали собаки, вяло огрызаясь друг на дружку, выбегая во двор и возвращаясь, чтобы плюхнуться на пороге и с наслаждением почесаться, разбрызгивая блох по сырой соломе.
- Ты обещал мне! Ты обманул! Говорил, что… А мне уже восемнадцать! Я старая… И проклятая! - Последним аргументом из глаз хлынули слезы, и Хэбу поморщился. Вот не любил он слез и все тут. Не боялся, а именно, что не любил.
- Успокойся, - Хэбу клюкой дотянулся до осколков. - Все еще будет.
Косо глянул на Ылым: вяжет. Спицы в руках мелькают, а лицо отрешенное, задумчивое, будто и не слышит, не видит, не знает и знать не хочет. Может, оно и правильнее - не знать, да только вряд ли спасет.
- Ага! Будет! Как же! - но плакать Майне прекратила так же быстро, как и начала. - Сколько времени прошло, и что? Хоть бы весточку, хоть бы пару слов!
- Чем больше слов сказано, тем короче веревка.
Фыркнула. Успокоилась вроде как, но это ненадолго. Такое ожидание выматывало Майне сильнее, чем то, самое первое, когда и не ясно еще было, получится что-нибудь из Хэбовой затеи или положат всех вместе с юнцом. Во избежание и спокойствия ради. Тогда она играла, что в заговор, что в любовь, пробовала женские чары, застоявшиеся и почти затухшие в тиши проклятого замка. А теперь вот игра разом перестала быть игрой и стала жизнью. Почувствовала девочка, чем все обернуться может, теперь и сидит, как на иголках. Ох уж эти фантазии бабские. Выйдет оно так, выйдет оно иначе, но Хэбу Ум-Пану нечего стыдится: он нанес свой удар.
Насколько точный - неведомо. Но ждать осталось недолго.
Недолго длились минуты относительного покоя, когда разум проваливался в сон - глубокий и черный, верно, чем-то похожий на сны, насылаемые маской. Следом наступал следующий день, с новыми-старыми заботами, от которых тело просило пощады. Но стертые руки упрямо полировали топорище.
А дело ладилось. Поставили стены, и теперь рубили балясины и гонт. Топили в котле березовый деготь, который, если со мхом смешать, крепко щели проконопатит. Работы, к счастью, хватало.
- Стоит ли загонять себя, если этим ничего не изменишь? - снова начал кам, но встретившись с Бельтовым взглядом, примолк, присел у козел, на которых лежал тонкий березовый комель. - Орину уж точно хватит работать.
- Не заставляю.
- Я знаю, что не заставляешь. Он чувствует себя виноватым. Это плохо. А что хуже - руки у него теперь как у лесоруба, - Ирджин попробовал пальцем зубья пилы. - Поточить надо бы. Я могу. И с дегтем помочь тоже. И людей позвать, которые тут за день-два полный порядок наведут. Только…
- Лишние глаза?
Бельт махнул немым братьям, указал на пилу, комель и обрезанную рейку-образец.
- Лишние глаза. Ненужные заботы. Потому придется собственными силами справляться с подопечным тебе хозяйством, уважаемый смотритель.
- Вот и справляюсь, - огрызнулся Бельт.
- И хорошо. Но все-таки не стоит так усердствовать. Это - не твой настоящий дом, не истинное твое дело. И чем раньше ты с этим смиришься, тем будет легче.
- Кому легче?
- В том числе и тебе.
- Тебе что, и вправду в охотку с нею нянькаться? - возница подмигнул Зарне и пересел поближе, давя острым локтем на бок. - Слепота, она за просто так не бывает.
Сложив губы хитрым способом, свистнул, подгоняя лошадок. И те, послушные, звонче зацокали по тракту. А он, скатываясь с холма, грозился вновь подняться на другой, плоский и широкий, будто придавленный городом.
Ханма началась задолго до городских стен, и пусть Тракт, по которому катилась карета, был не Красным, а все одно людно. И туда, и сюда снует народец в заботах вечных, кто пеше, кто конно, кто на телегах, а кто, как Зарна, на козлах нарядного возка. Высоко сидится, далеко глядится. На припыленные, отцветшие деревца, на дома и подворья, на торги, что растянулись вдоль тракта, на поля и загоны, которые ближе к осени наполнятся соловой, крутобокой скотиной.
- Мы таких дурноглазых камнями били, - добавил возница, подвигаясь еще ближе, прильнул почти, прищурился - личико меленькое, в морщинках да оспинах, нос длинный, губа с реденьким частоколом усов, а в бороде три волоса. - От слепых все беды. И от камов с чарунами. Вот давно, в прошлым годе, кум сказывал, что была у них в селе одна знахарка, которая и наших, и ненаших пользовала. Ничего, терпели. А потом по-за нее теля бельмяное народилось, а из кумовой отары половина с копытной гнили поиздохла.
- И что? - Зарна голову вывернула, ближний двор разглядывая. Ох и ладные ставенки на окнах были, резные, выбеленные да охрой подкрашенные.
- И ничего. Погнали. А я ему - дурак ты, Сива. Сива - это кум мой - дурак и остолоп, потому как надо было камнями бить, чтоб до смерти, чтоб злу не попускать!
- Сам дурак, - Зарна сунула руки под мышки, чтоб не стукнуть возницу по лбу. Вот не любила она разговоров этаких: не людям в дела Всевидящего лезть. - Останови.
Остановил, хотя ж бухтел что-то про теля бельмяное, про овец - вот невидаль, гниль копытная, не знахарка в том виноватая, а хозяин, скот попустивший; про то, что к хан-бурсе идти надобно, да с молитвою, ибо деяние нынешнее всяк на душе отложится.
- Тебе надо, ты и иди, - ответила Зарна, забираясь в карету. Перед тем, как дверцу захлопнуть, велела: - Как к воротам подъедешь - стучи.
Внутри душно, болезнью пахнет, немочью телесной. И запах этот мерзостен так, что и словами не передать. Жмурится Зарна, дышит ртом да про себя бабкины наставления нашептывает, про то, что любую немочь перебороть можно. Любую-то любую, но про слепоту бабка не говорила. Слепота - гнев Всевидящего, и может правый возница, может, недоброму делу Зарна помогает, да только как иначе-то? И девоньку жалко, и себя, и дочку младшенькую, до поры овдовевшую. И жалость эта разрасталась изнутри, давила на грудь.
- Ничего, - сказала Зарна, поправляя меховое одеяло. - Будет день, будет жизнь.
По руке вдруг скользнуло холодное, мокрое, и слабые пальцы обхватили запястье.
- Как. Тебя. Зовут, - тихо, но четко произнесла слепая.
- Зарна.
- Где я? Едем? Куда? - ломкий сухой голос. В горле-то сушит, небось. И Зарна поспешила достать баклажку с подкисленной водой.
- В Ханму едем. Вот-вот уже. А ты пей, пей, милая, вот так. Аккуратнее. Болит? Если очень болит, то травки есть.
- Травки - это хорошо, - со странною насмешкой ответила больная. - Травки пригодятся. Ханма - плохо. Морхай.
Она ощупывала плотную повязку на глазах - Зарна даже испугалась, что сейчас сдерет, но нет, руки упали, и сама девонька облегла на подушки. А то и сказать, вымоталась за дорогу, вытравилась зельями, неизвестно, в чем душа-то держится. И осталась ли она, эта душа, или сбежала через разломы? У слепых-то, поговаривают…
- Боишься? - тихо спросила болезная. - Теперь меня все бояться будут. Или ненавидеть. А значит рано или поздно - камень в голову. Не хочу так.
Может, и не хочет, так кто ж вправе судьбою распоряжаться-то? Тут и собою не всяк распорядишься: велит старший родич и поедешь на самый край света нянькою. И что, плакаться? Кому слезы-то помогали? Никому. Лучше уж про хорошее думать, про то, что старшая из дочек хозяйство удержит, младшенькую на двор примет, пристроит. Что хозяин, как и обещался, даст с милости своей право на лужок заливной, который аккурат под мельницею. Что коровки прошлым годом купленные, теляток приведут. А там можно будет немножко мясца и в Стошено заслать, пусть убогие порадуются после репы да пустой похлебки…
- Глупые у тебя заботы, - сказала девонька, кутаясь в меха. Вымокла вся, взопрела, а теперь колотится, но не лихорадкою - травы камовские выходят. - Глупые и мелкие.
- Какие уж есть, - ответила Зарна.
Молчали. Слушали, как скрежещут о камни колеса кареты, как возница присвистывает, то и дело коней подгоняя, как то справа, то слева, за тонкими стеночками, гудят голоса.
Переодеть бы девоньку да растереть. А лучше в бане выпарить, чтоб докрасна, до обожженной кожи, до пота градом, с которым всякое дурное из тела выйдет. Глядишь, и трястись перестала б, и силы какие-никакие вернулись.
- У тебя осталось зелье?
- Болит?
- Нет. Да. Дай. Хочешь, я заплачу? Сундук мой забирай, там и одежда, и… кольца возьмешь. И шапочка есть, бисером шитая… - захлебнулся шепот, и другой, строгий голос, велел: - Дай. Все, что есть, дай. Скажешь, слабая была, не доехала. Мне ведь жизни не будет, все равно не будет. Посадят под замок пока нужна, потом на улицу. Лучше так.
Зарна, сняв с пояса мешочек - внутри осталось чуть меньше половины - кинула в окно. Оно надежнее. Ишь чего удумала! Нет, не будет в том помощи Зарниной, потому как где это видано, чтоб человек по воле своей от жизни отказывался?
- Не дашь? А я - все равно, - пригрозила болезная, отворачиваясь к стене. - Не остановишь.
На все воля Всевидящего.
…волей Всевидящего и милостью ясноокого кагана.
Взметнулся и опустился топор, вопль приговоренного заглушил хруст ломающейся кости и скворчание угля, прижигающего плоть. Помощник палача, поднявши обрубок кисти, наскоро наколол на ржавый штырь и тяжело вздохнул: на краю помоста оставались еще трое, а значит, возиться придется долго. Око же припекает, кровяные лужи смердят. Батька, уважаемый в Нижней Ханме палач, спихнул с помоста наказанного и кивнул страже, мол, ведите следующего. И глянул, внимательно ли сынок смотрит, перенимает ли науку?
И снова растягивают, тайными узлами веревки на скобах крепят, чтоб не дергался казнимый, не чинил себе лишних мучениев. На всяк уклад по-своему вяжется, а если кому лба клеймить или носа драть, то еще и колодки на голову волочь надобно. Муторно. Скучно.
Помощник палача отвернулся, окинул придирчивым взглядом толпу. Реденькая сегодня, и если останавливается кто, то из пришлых. Вона, белобрысый, белолицый, чисто кашлюн по виду. Ихнее племя прошлым годом крепко плахам кланялось, по-серьезному. Бате дневать и ночевать на помосте приходилось, ну и сыну его - неподалеку. Тогда еще молодого Морошка на помост не пускали, пользовали только при переноске тел и их частей…
Вспомнил - вздрогнул. И кхарнец тоже вздрогнул, видать о своем, тотчас мышью нырнул в нору-улочку, растворился, будто и не было. А следом в ту же улочку и другая тень потянулась: невысоконькая, в изрядно потрепанном кемзале. И все бы ничего, да только помнил помощник палача, что тень эта еще мгновенье назад увлеченно перебирала амулеты в одной из лавок. У помощника палача на подобное глаз наметанный. И мысли соответствующие: может случится вскорости с белобрысым свидеться. Тени-то по пятам зазря не ходят.
- Ходя баштарят, что старый змей того и гляди в камень нырнет, - Жорник, зачерпнув полной горстью соленых сухариков, кинул в рот, захрустел. - И что быть веселью в городе.
- Ходя, - согласился Очет-Непомерок, наматывая длиннющий гвоздь вокруг пальца. - Только не всяку баштарю на веру принимать надо. Народец гнильской, брысы да гужманы.
Кивнул Жорник, принял кубок, поднесенный Еленькой, да пригубив, продолжил беседу, по которую и явился в этот неприметный дворик, окруженный высоким забором. Тихий дворик, нарядный дворик - хорошо живется Непомерку. Да и где ж видано, чтоб правая рука самого ханмийского загляда, надо всею темною половиной поставленного и доверием обличенного, плохо жила? Тем паче, что рука крепкая, кулаки - что кувшины, из красной глины лепленные, в печах обсмаженные да росписью шрамов изукрашенные. И пальцы корявые не то, что гвоздь - кочергу вензелем вяжут. Поговаривали, что и сам Очет силы своей не знает, оттого и Непомерком прозван. Были, правда, дураки, которые над этим прозвищем шутействовать пытались. Но быстро перевелись.
- Ходя баштарят, будто бы повезут с шумного торгу колокольчики бронзовые, - Жорник перестал жевать: теперь разговора пойдет серьезная, с такой либо с прибытком выходят, либо с хребтиной ломаной. - И звоном за тихую езду платить станут.
Скривился Непомерок, глянул не по-доброму, да бороду белую поскребши сказал:
- Это не твоего ума забота. Звон был, звон лег.
- До звона того мне дела нету, нехай себе лежит, - развел руками Жорник. - Я об ином мыслю. Бубенцы-то зазвякают, шумно станет в Ханме, а где шумно, там и ладно.
Еленька села рядом с Непомерком, прислонившись к плечу. Крохотная она, в рубашечке из льна беленого да в розовых шальварчиках на дитя сущее глядится. Только глазыньки не по-детскому горят и мониста на шее из монеток серебряных в пять рядов тоже не детская. Еленька та еще волчица.
- Когда еще будет, - совсем мирно сказал Непомерок, обнимая подругу. - Спешишь ты, Жорник.
- Лучше поспешать, чем за кем-нить пыль глотать. Когда-никогда, а будет, и не по Ханме одной, по всему Наирату звон пойдет да с переливами. И затележится народец, пойдет трапить.
Еленька смотрела прямо, и чудилось - вытащит шильце свое да засадит в самую печенку. А Непомерок не даст медленно отойти, шею скрутит.
- Только дури в том много будет, - Жорник заставил себя продолжить речь. - А вот если б сыскался человечек, собрал бы под себя десятку-другую да с нею цепкой грабой верха б пошкерил. После и за стены можно, что налево, что направо, что прямо.
Молчат. Вертит гвоздь в руке Ганьба, перебирает монетки на монисто Еленька, грызет сухари Жорник. Сказанное - сказано, назад не воротишь. Тут или дадут согласие, или завернут и добро бы, просто завернут, без последствиев. Виданное ли дело - в чужом доме шкерить? Тут и своих охотников сполна, да только как кусман этакий, сладкий, что мед свежий, и выпустить? Нет, Жорник за такой и потерпеть согласен. Рискнуть да подлечь под кого надо.
- И был бы тот человечек премного благодарный за дозволение этакое. Вдвое против обыкновенного.
- Наглости в тебе много, - иным тоном, тяжелее, сказал Непомерок. - Но голову имеешь, раз за дозволением пришел. Вздумал бы втихую игры играть, другая беседа была б. Невежливая. Людишки-то есть толковые?
- Есть.
- Вот и славно. Значит так, Жорник, станешь пока на жестяном дворе, скажешь Лубню, что с моего соизволения. А людишки твои, пока суть да дело, кое-чем непривычным поработают. Языками да бошками. Да не култыхайся, аки девица. Прилез, дернул - вытягивай до конца. И будет тебе куш, а не козьи сраки. Сочтемся по-нашенски. Ты мне - я тебе, как Всевидящий велел. Верно?
- Верно говорю, что скоро уже, - Орин выводил коня, крепкого чалого жеребчика, присланного с обозом. Выводил не на узде, а по-наирски, одну руку на гриву положив, другую - на горбатый конский нос. Жеребец дичился, косил на Бельта настороженным взглядом и на Орина пофыркивал, скалился желтыми зубами.
- Ирджин вон сам не свой, хотя и не показывает… Ну-ну, спокойнее. Иди, иди, родной, вот так, - поднявшись на цыпочки, Орин зашептал что-то в конское ухо. Особо не помогло. Ну да, конь - не человек, обмануть не просто: пусть теперь и выглядит демонов сын чистым наир, но то ли пахнет не так, то ли кровь иная - шарахается жеребец.
- Вот же сыть волчья, - не выдержав, Орин пнул камень и чалый отпрянул. - Я тебя, сукина сына, на ремни пущу!
- Криком не поможешь, - Ирджинова тень легла на коридор меж стойлами. - Тут лаской надо.
Он свистнул, потом тихо, гортанно пропел фразу. Слов не разобрать, но коню и не нужны - вышел, ступая осторожно, мотая головой, но не способный отступить.
- Вот так, - на Ирджиновой ладони лежала горбушка хлеба. - Не силой, не злостью, но словом. И да, я полагаю, что все случится очень скоро. А еще полагаю, что прямых разговоров следует избегать. И уделять внимание не домыслам и догадкам, но вещам конкретным, каковые могут весьма пригодиться в будущем. И наа-и-рэх далеко не самое важное из них. Более того, я сомневаюсь, что у ак-найрум выйдет…
Кам хлопнул чалого по морде и тот послушно вернулся в стойло. Вот уж и вправду, беседа.
- Я не ак-найрум!
- Правильно, моя вина, ясноокий. Только помни, что есть те, кто стоит над этой ложью. Например, лошади, - вторую горбушку Ирджин съел сам. - Встречаются наир, которые не владеют высоким искусством, но не случается найрум, которые владеют.