Под сомкнутыми веками ходили цветные пятна, круги и стрелы. Он начал вспоминать, что с ним было в той жизни, милой, прелестной, как вальс Штрауса или ария из оперы Вагнера, довоенной, прозрачной, как цветок ландыша, как гиацинтовое мыло на стеклянной туалетной полке в доме его матери, в доме родном.
И первое, что он вспомнил, были губы и глаза Лилианы Николетти.
[елена померанская - ажыкмаа хертек]
Дорогая тетя Ажыкмаа, здравствуйте!
Пишу вам из Москвы. Я поступила в Московскую консерваторию этим летом. Очень счастлива, был большой конкурс, десять человек на место. На экзамене по специальности я играла Хроматическую фантазию и фугу Баха, Второй концерт Рахманинова, первую часть, Лунную сонату Бетховена и Пятый этюд Шопена, соль-бемоль мажор. Слушали не все, Рахманинова послушали только экспозицию, а Бетховена попросили сыграть кусок финала. Там очень трудный быстрый финал. Председатель комиссии, профессор Евгений Малинин, постучал карандашом по столу и громко сказал: "Достаточно! Спасибо!" И голос у него был какой-то злой, я уж подумала, что они мне выставили двойки.
А потом, через два дня, все толпились перед Белым залом, справа от памятника Чайковскому, и одна наша девочка вслух читала фамилии тех, кто прошел. И вот читают на букву "П". Павлов, Петровская, Паршин, Пирогов, Паркаева, Подопригора, Пастухов, Покровский... И я голос слышу, и все эти фамилии на "П", и думаю: ну все, пойду в общежитие собирать чемодан! И тут: "Померанская"! Я чуть на асфальт не села от восторга. И стала прыгать, прыгать и орать! Там все прыгали и орали, а кто-то отходил в сторону и плакал. Особенно плакали мальчишки, которым в армию.
Вот сижу и думаю, я Померанская, а моя сестренка Макарова. Я родителей спросила, почему у нас так с нами вышло. И папа засмеялся и сказал: мы с мамой однажды рассорились, и она от меня собралась уходить, и тебя на себя переписала! Ну, чтобы даже духу моей фамилии с ней рядом не было!
А потом что, я его спрашиваю и вся дрожу. А он все смеется и говорит: а потом мы помирились. А что, говорит, Померанская хорошая фамилия, как раз для сцены, ты же музыкант, тебя надо звучно со сцены объявлять.
Тетя Ажыкмаа, мне мама сказала, что вы ей по телефону сказали, что уезжаете на гастроли в США. Так интересно, в США! На целый месяц! Не представляю, как люди живут в Западном полушарии! Мне кажется, они живут как на другой планете! И вообще они другие! Там у них капитализм, там нет свободы. Я вот вступала в комсомол, я плакала от гордости, что вступаю в наш комсомол, и буду в одном ряду с великими героями! Я тоже хочу совершить что-нибудь великое, высокое. Например, победить на международном конкурсе имени Шопена в Варшаве, имени Бетховена в Вене. Но до этого еще ой как далеко! Занимаюсь в репетитории каждый день по шесть, по восемь часов.
Как Ника? Пусть она пришлет мне хотя бы открыточку! Я так рада буду весточке от нее! Спасибо за ее рисунки, они немножко помялись в конверте, пока шли к нам, но я поставила на них сонаты Бетховена, а сверху утюг, и они разгладились.
Очень рада новости, что вы всей семьей меняетесь на Москву! Значит, будем рядом! Дядя Дима купит инструмент, и я буду приезжать к вам и играть вам всем хорошую музыку. А Ника в это время будет сидеть в кресле и рисовать. Прямо вижу эту картину. А ваш старый оранжевый абажур вы с собой из Кызыла возьмете? Возьмите, я все вспоминаю его, как будто он живое существо, котенок или щенок!
Крепко, крепко целую вас всех, дорогие мои! Пошла заниматься. Разучиваю "Вариации на тему Корелли" Рахманинова. Очень трудная вещь, пальцы сломаешь.
P. S. В следующее воскресенье для нас, студентов, будет в Большом зале Консерватории играть Святослав Рихтер. Он приходит к нам и специально играет для нас. А потом мы можем к нему подойти и даже говорить с ним! А он называет нас: дети мои!
[лилиана николетти]
Он зашел в это кафе просто так - ему не хотелось ни есть, ни пить, может, просто посидеть за столиком, поглазеть на лица иного народа, отличного от немцев: тут, в Италии, все говорили горячо и быстро, сыпали словами как горохом, горячим зерном, и золотые зерна слов проскальзывали меж зубов и вспыхивали вокруг улыбчивого или сердитого рта говорящего; а еще здесь очень любили петь, и говорили как пели, а пели - как говорили сердцем, изъясняли все самое сокровенное, что прятали, будто птичку, за пазухой. Итальянцы были гораздо смуглее и румянее, чем он мог предположить. Страна, где родилось великое учение их Вождя, была населена народом жарким и бойким, здесь люди несли себя друг другу и миру на золоченом подносе, с перцем, с приправами, с фруктами и винами.
Нет, ничего не надо, спасибо, покачал он сначала головой на вопросительный взгляд официантки; а потом, разохотившись, щелкнул пальцами, подозвал к себе широкозадую девицу с огромной черной косой, небрежно уложенной на затылке, и заказал бутылку кьянти и к ней - копченую макрель и грушу в сахаре.
Девица быстро принесла заказ. Гюнтер сидел, потягивал кьянти, смотрел по сторонам. Кафе наполнялось народом и табачным дымом - здесь разрешено было курить. Молодых людей гораздо больше, чем стариков; а может, здесь просто люди не старятся, под таким веселым солнцем.
Хлопнула дверь. Вошли пять молодчиков в черных военных формах. Один парень нес на вытянутой руке кота. Кот орал благим матом.
Посетители кафе обернулись. Кафе называлось: "У черной кошки". Что задумал юнец?
Женщина в черной шали заворчала: "Озорники, управы на них нет, эй вы, унесите кота!" - а белоусый старик рядом с ней трусливо пробормотал: что вы, замолчите, это же фашисты, это опасно, вступать с ними в перепалку! Парень в черной форме был пьян. Его друзья, судя по всему, тоже.
Парень подошел к стене кафе, нашел глазами гвоздь - на нем висела картина, - смахнул пейзажик со стены, словно муху, выдернул из кармана веревку, накинул петлю на шею кота. Кот, зачуяв смерть, заверещал пронзительно. Парень вздернул кота быстро, так фокусник в цирке показывает фокус. Кот замолчал, дернулся два раза и затих. Парень в черном кителе отошел назад, выхватил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил. Попал коту в лапу. Кровь заструилась по стене.
Женщины в зале заверещали не хуже обреченного кота.
Люди вставали, выходили возмущенно. Кто-то бежал в испуге, дрожа за свою шкуру.
Копченая макрель, проклятье. В глотку не лезет теперь.
Гюнтер положил на скатерть вилку и с интересом смотрел - что же дальше будет. Черный парень обернулся к залу. Гюнтеру показалось: сейчас раскроет рот и запоет, как Лоэнгрин.
За плечами парня стояли другие черные парни.
- Вы! Обыватели! - неожиданно высоким, детским голосом завопил убийца кота. - Так будет с каждым, кто посмеет противостоять Связке! Мы вернем миру силу!
Поднялся широкий, словно шкаф, мужчина. Его лицо дождливо, мокро, чудовищно блестело подобно встроенному в дверцу шкафа зеркалу. В лице отражалось все: кафе, растерянные лица людей, спины убегающих, бутыли темного вина на столах. Зеркало пьяно качнулось и приблизилось к черному парню.
- Ты, фашист, молокосос, - сказал живой шкаф, и деревянные кулаки сжались, - а ну-ка вон отсюда. Вон! Не мешай людям жить!
- Жить?! - взвизгнул черный парень. - Да вы все уже покойники!
Рука с пистолетом вздернулась выше русой, коротко стриженой головы. Черный стрелял метко и хладнокровно. Парни палили, перезаряжали пистолеты и стреляли снова. Визг поднялся до неба. Кричал народ: его расстреливали.
Гюнтер врос в кресло. Его ноги проросли в землю. Его голова внезапно дико вытянулась на длинном стволе шеи, и он видел все сверху - катающиеся по залу шары голов, бестолково машущие стебли рук, шахматные клетки столов.
Люди падали под пулями. Девушка за столиком рядом - Гюнтер еще минуту назад косился на нее, попивая вино, она показалась ему миленькой, - обливаясь кровью, валилась со стула, отчаянно цеплялась крючьями пальцев за скатерть, тащила ткань на себя, посуда с грохотом разбивалась. Пули попали ей в грудь. Она сейчас умрет, через пару секунд, подумал Гюнтер, хладнокровно следя, как на батистовой кофточке разливаются, расцветают страшные тюльпаны.
А он сам? Испытывал ли он страх тогда?
Нет, должно быть, нет. Иначе как ему удалось бы сохранить самообладание?
Время сжималось и уплотнялось. Гюнтер вскочил, высоко взвил руку и крикнул на весь, заваленный трупами, зал:
- Хайль!
Белоусый старик полз по полу. В руке сжал осколок зеленой бутыли. Хрипел:
- Я тебя... сейчас!.. щенок...
Кафе стонало, плакало и кричало. Черные парни стояли и хохотали.
"Никто не посадит их в тюрьму за это", - подумал Гюнтер ледяно.
Он все стоял, не опуская железную холодную руку в римском салюте.
И тут случилось это.
Затрещала дверь за стойкой бара.
И выскочила эта женщина.
Длинные ноги из-под короткой юбки. Короткие рукава. Белые волосы висят вдоль щек. Глаза сощурены. Слишком смуглые щеки, слишком пухлые губы, слишком белые зубы. Слишком тонкая талия. Слишком высокие каблуки.
Слишком опасно ей здесь стоять, на каблуках качаясь. Сейчас черный молодчик вскинет руку - и пуля...
Белокосая, должно быть, здешняя проститутка, так вызывающе, нагло, опытно торчало ее плечо из-под мужской клетчатой, расстегнутой рубахи, и видно было прекрасно, как коричневую тяжелую грудь еле подпирал черный кружевной, на китовом усе, бюстгальтер, сделала на шатких каблуках шаг, другой. Качалась в табачном мареве, в диких криках ее фигура. Слишком тощая; но грудь!
Диана, питают детей Тосканы твои сосцы; и ланей, и оленей, и волков, и лисиц, и темных, скалозубых летучих мышей...
Белокурая шлюха уже стояла перед черным юнцом. Прямо под пистолетным дулом. Протянула руку - и схватила пистолет за ствол.
И так держала его в руке.
А потом взяла да и придвинула лицо свое, рот свой к черному дулу.
И дуло - в рот взяла. Губами обхватила.
И стала сосать: бесстыдно, похабно.
Скулы черного парня налились алым, потом резко побелели. Потом он вспыхнул еще жарче и выдернул пистолет у белокосой изо рта. А она захохотала в голос - нагло, громко, насмешливо, хрипло, обидно.
А потом крикнула:
- Что! Слабо?! Слабо со мной?! Вон из моего кафе!
И ее рука вытянулась в направлении двери, и так она застыла.
Застыли ее внезапно ставшие широкими, огромными ледяные, совсем не итальянские, северные глаза. Зрачки в парня впивались клещами.
Черный парень повертел в руке пистолет.
Люди на полу стонали, умирали.
Легко раненых и тех, что убереглись от пуль, давно след простыл.
Остался только Гюнтер, и его бутылка кьянти, и его недоеденная макрель на фарфоровом блюде, и резаная, в креманке, тосканская груша, щедро посыпанная сахарной пудрой и политая медом.
- Ты, - прищурился парень и оскалился волчонком, - ты... ты...
- Ну, я, - сказала белокосая. - Я, Лилиана Николетти, хозяйка этого кафе. И если ты выстрелишь хотя бы раз еще, я врежу тебе по шее!
- Да? Правда?
Парень оскалился еще шире. Все зубы на виду, желтые, мелкие.
- Сучка! Тогда я застрелю тебя!
Рука ожила. Пистолет ожил. Теперь дуло было не в губах белокосой. Касалось ее белого, чистого высокого лба.
- Черт, - сказал тихо Гюнтер, - черт, черт, черт...
Рассуждать было некогда. Он ринулся вперед и заслонил собой итальянку. Снова вскинул руку в приветствии. Его лицо и его душа отвердели.
- Я фашист из Германии. - Говорил на плохом итальянском камень, а человеческие уши слушали каменную речь. - Это моя невеста. Я приехал к ней. Мы обручены. Если вы убьете ее, я убью вас всех.
"Чем? - подумал сам о себе. - Голыми руками?"
Гюнтер, не колеблясь, поднял, ладонью вперед, левую руку.
На его пальце блеснула серебряная полоска.
Он демонстрировал черным парням, мертвому черному коту на стене и умирающему залу тонкое серебряное обручальное кольцо.
Там, в Германии, он обручился с юной Аги Брунсвик, девушкой из венгерской эмигрантской семьи. Наплевать на Аги. Сейчас надо делать то, что надо.
Неотрывно глядя на руку Гюнтера, итальянка тоже медленно, как во сне, подняла руку. На ее руке тоже мерцало кольцо. Только не серебряное, а золотое. Плевать. Плевать. Они сослепу не разберутся, что к чему. Не поймут. Важно остановить бойню.
- Видим, - черный парень сплюнул на пол. Затолкал пистолет в кобуру. - Не слепые! Любись со своей девушкой! Мы добрые!
- Не вы добрые, - жестко поправил парня Гюнтер, - а я - из Связки. Если бы ты меня застрелил, или ее, - кивнул на белокосую, - назавтра приехали бы мои люди из Германии и нашли бы тебя хоть на дне колодца. Сгинь!
Они с итальянкой стояли рядом, рука в руке, и впрямь как жених и невеста. Видели черные спины уходящих парней. Гюнтер слышал, как белокосая тяжело дышит.
- Так, - сказала она прокуренным голосом, - сейчас за ними закроется дверь, и займемся ранеными.
- И мертвыми.
- Да. И мертвыми.
Вместе они стали делать то, что надо было делать немедленно: оттаскивали трупы к стене, накрывали сорванными с карнизов гардинами, разрезали скатерти на бинты, перевязывали раны. Белокосая обрабатывала раны вином, за неимением медицинского спирта.
- У тебя есть коньяк? - спросил Гюнтер.
- Есть. В подвале.
- Принеси. Коньяком лучше.
Она сбегала и принесла сразу три бутылки: две в руках, третья под мышкой. Гюнтер краем глаза успел заметить: а коньяк-то прекрасный, двадцатилетней выдержки. "Боже, этот виноград собрали еще во времена красной русской революции. Черт знает как давно! Еще до моего рожденья. Жалко".
Раненый в живот. Он впервые видел раненого в живот. Развороченные кишки. Синие, красные, бьются, переливаются. Гюнтер, мальчик, тебя сейчас вырвет. Держись. Он заталкивал в разъятое чрево человека грязную скатерть. Все равно ты умрешь через час, два, три - от болевого шока, от потери крови. Все напрасно. Кому суждено умереть, тот умрет.
Молния сверкнула перед глазами, и эта молния была мыслью: все умрем, рано или поздно. Этих настигла пуля. А он проживет до ста лет и умрет все равно. Так какая, черт, разница?
Девочка умирала на его руках. Она отвернула от него лицо, будто стыдясь, что он подсмотрит ее смерть. Худенькая. Почти ребенок. Он вспомнил, как держал на руках свою сестру Клерхен, маленькую, новорожденную. Акушерка открыла дверь и разрешила ему и Генриху войти в комнату. Мать лежала на широкой кровати. У нее было лицо цвета крови. Она протянула ему маленькую белую гусеницу. Они с Генрихом смотрели на гусеницу и боялись. А они тоже были ведь еще маленькие. Дети.
Дети. Все дети.
Это дитя умирает.
Она пришла в кафе повеселиться. Посмотреть на взрослых, как те пьют вино. Поесть мороженое. О да, она ведь наверняка очень любила мороженое. Мороженое, канареек, серсо, петь баркаролу и нюхать хвою пиний, пинии пахнут духами.
- Сколько тебе лет? - глупо спросил Гюнтер.
Прижал девочку к себе. Она, не глядя на него, прошептала:
- Я умираю. Мне...
Выгнулась на его руках. Белокосая смотрела на них холодными глазами. Глаза изо льда. Из зеленого льда. А зубы из белого мрамора. Античная статуя во внутреннем дворике белого палаццо.
- Четырнадцать...
Итальянка шагнула вперед и сама закрыла девочке глаза.
На верхней губе мертвой девочки отпечатались молочные усы. Мороженым испачкала. И вытереть не успела.
Гюнтер наклонился и поцеловал девочку в губы. Первый поцелуй. Она его не ощутила. А может, все равно почувствовала, если, по всем дурацким древним верам, душа жива и после смерти?
Его запоздало затошнило. Белокосая насмешливо глянула на него. Судя по ее виду, она была старше. Опытнее. Сильнее духом. А потом, она была тут хозяйка. Отсюда эта уверенность.
- Положи девочку туда, - махнула рукой на поленья трупов. - К стене. Кто еще остался живой?
Обвели взглядом кафе. Да, урожай. Двенадцать мертвецов и десять раненых.
- Много людей успело спастись. - Теперь его голос стал хриплым, как у зверя.
- Да, много.
Она равнодушно, так ему показалось, откинула пряди волос со щек, забрала на затылке в пучок, откуда-то явились шпильки у нее в зубах. Закалывала волосы и пристально глядела на него.
- Ну, привет, жених из Германии. - Усмехнулась. - Хорошо говоришь по-итальянски.
- Я занимался с репетитором, - сглотнув слюну, гордо сказал Гюнтер.
- Оно и видно. - Усмешка стала острее, ненавистней. - Спрягать глаголы не умеешь. Имперфектом не владеешь. Позор.
Встала с корточек, перешагнула через раненого стонущего юношу, шагнула к нему.
Поцеловала его первая, сама.
Целовались так неистово посреди смерти, что забыли расстрел, кафе, себя. Черный кот висел в петле, вытянулись длинные лапы, стекала черным дождем мертвая шерсть.
- Идем ко мне? - просто сказала.
И он не отказался.
ВОЕННАЯ СИМФОНИЯ. ALLEGRO CON FUOCO
Снег идет с небес, я очень люблю снег, он становится потом яблоневым цветом, потом тополиным пухом, потом золотом летящих по ветру листьев. А потом снова самим собой. Холодным и бесстрастным. А потом внезапно обращается в воду и льется водой, и поет, и смеется. Я люблю текущую воду; она подползает мне под ноги, я окунаю в нее руки, и неважно, что это - грязный весенний ручей или чистейший ледяной водопад. Движение. Все движется. И я двигаюсь. Я живу, и вокруг меня движется время. Или оно движется вместе со мной?
Я родилась уже после войны, но война течет в моей крови; отец воевал, все его друзья воевали, и я видела, как менялись их лица, когда они говорили о войне.
На столе селедка, она нарезана кусками, куски переливаются нефтяно, радужно, и лук, нарезанный прозрачными кружочками: самолучшая закуска к водке. Я тоже раньше пила. Много пила: в застольях, по праздникам, поддерживая мужчин, а все они всегда были художниками, лысыми и бородатыми, кудрявыми и бритыми, старыми и юными - да какая разница; они стукали стаканами о мой стакан, рюмками - о мою рюмку, и я не думала, что все это количество выпитого мной коньяка и водки, саперави и салинаса, портвейна и бренди плавно и незаметно перейдет в страшную, особенно по ночам, мерцательную аритмию. Мерцанье сердца! Трепетанье предсердий! Поэзия чистой воды, не придерешься.
Встать. Слепо нашарить таблетки. Воды нет - чайник весь выпит с вечера; побрести на кухню, открыть кран, и текучая вода будет хлестать из железной трубы, и я могу ловить ее руками, губами. Так. Прекрасно. Таблетка проскользнула внутрь меня, и значит, сегодня я буду жить.
Странно ли, что я живу? И что я делаю на земле? Кому я отрабатываю эту свою жизнь, маленькую и незаметную, такую драгоценную, такую дорогую? Не я придумала прийти сюда: меня привели. Привели за ручку, несчастного ребенка. О нет, я не несчастна. Я счастлива. Счастлива, что пью горькую таблетку; счастлива, что засыпаю в слезах и вижу сон - он каждый раз новый, и каждый раз один и тот же.
Этот сон называется жизнь. Мы все спим и видим сон. Когда проснемся - что увидим?