- Туалет?
- Туалет? - Матвей на целую минуту задумался. - Ото ж! Ближайший чашах в шестидесяти пешего ходу. Там жаимка какая - т была. Или вжад по ыке - к вечоху на плоте дойдешь. А ежели тебе под кушт нущно, то под кущт и иди. Тока в э - ку не щшы. И в лещ далеко не жаходи - под пегвой елкой ощтановишь.
Невнятную речь Матвея Рогозин понял с первого раза, ноги сами отнесли его к дереву. Он во все глаза всматривался в темноту шуршащих веток, ожидая увидеть чего угодно - от голодных волков и медведей, возжелавших человеческой крови, до потусторонних духов - демонов - шаманов, всех этих несчетных Тойонов, иччи, сюллюкюн и прочей местной мерзости. Но целых две минуты, потребовавшихся Виктору для избавления от лишней жидкости, никто не появлялся.
Застегивая на ходу ширинку, Виктор не оглядываясь устремился к спасительным кострам, где сидел странный человек Матвей.
Но того на месте не оказалось, вместо него на складном неудобном стульчике занимал место рыжий Сашок. Пропал и пес.
- Добрый вечер. А Матвей где? - спросил Рогозин, опасаясь уже за свой рассудок, вспоминая, каким привиделся ему четырехзубый коллега в первый миг знакомства и предполагая самое наихудшее.
- Матвей? Какой Матвей? - Сашок почесался и сморщил лоб, будто что‑то припоминая.
А Виктор немедленно начал сомневаться в своем рассудке и почти решил, что и в самом деле видел ночного злого духа. Золотые глаза, череп, четыре зуба - уж не это ли было настоящее лицо Матвея? Или, если верить Юрке, то - Улу Тойона, местного Люцифера? От вновь накатившего ужаса он едва не застучал зубами.
- Шепелявого что ли? - переспросил шестипалый. - Спать пошел Шепелявый. Его Матвеем что ли зовут? Вот не знал. Все - Шепелявый, да Шепелявый. Ну иногда - Шепа, а он - гляди‑ка что: Матвей! Дела! А ты до ветру ходил?
У Виктора уже в который раз за последние сутки отлегло от сердца, но продолжение экспедиции стало внушать ему какой‑то ужас. При мысли о еще одной такой ночке становилось дурно, дыхание учащалось, хотелось лечь и ничего не делать.
Когда‑то давно, общаясь с веселыми студентками Первого Меда, Рогозин услышал медицинский термин "паническая атака". Тогда он не поверил, что с нормальным человеком может случиться что‑то подобное, но, кажется, в последние десять минут осознал, что это такое и насколько ярким может быть.
- Да, - ответил он. - В кусты.
- Медведей видел?
- Ушли они. Меня услышали и ушли. Спать пойду. Пока, Саш.
Рогозин побрел к своему месту через весь лагерь, осторожно ступая на негнущихся ногах, боясь неосторожным движением вызвать у себя новый приступ паники.
Как он добрел до своего места, как устроился и что думал перед тем, как уснуть, Виктор не запомнил. А уже, кажется, в следующее мгновение пришлось просыпаться.
- Вставай, зёма! - кто‑то потрепал его за плечо, глаза мгновенно открылись и над собой он увидел сидящего на корточках Моню. - Хорош спать, скоро выдвигаться будем.
Рогозин кивнул, подобрал под себя ноги и попытался подняться. В коленях что‑то скрипнуло, его шатнуло, он неловко упал на бок и краем глаза успел заметить высоко на скале какие‑то рисунки, нанесенные на камень чем‑то белым.
Виктор замер и посмотрел на скалу внимательнее. На высоте метров двенадцати над землей, посреди почти голого камня кто‑то неведомый изобразил нечто апокалиптическое. И отнюдь не в христианской традиции Апокалипсиса.
Десятки человечков, склонив головы, шагали в пасть какому‑то жуткому чудовищу, похожему одновременно на медведя и дракона. С восемью руками и четырьмя ногами. В каждой из передних когтистых лап медведедракон держал половинку человечка, а позади чудовища громоздилась куча из этих половинок. Не было в рисунке никакого мастерства, видимо, старался не художник: крючковатые руки и ноги у жертв, шарики вместо голов, кривые стручки тел - так рисуют неусидчивые дети, больше схема, чем рисунок. Рогозин пытался вспомнить умное слово, означающее такие вот "произведения", но не смог.
- Как, интересно, он туда залез? - спросил Моня, тоже увидевший картинку. - И почему мы вчера этого не увидели? Не, ну это понятно - в сумерках разгружались. А почему утром никто не обратил на это…
- Там еще что‑то написано? - оборвал его Виктор.
Действительно, вокруг несчастных человечков и монстра вилась по кругу белая лента, которую поначалу Рогозин принял за изображение реки, но теперь ясно различал, что состоит она из чередующихся и иногда повторяющихся значков.
В длину вся композиция занимала метров восемь - девять, три в высоту. Для любого музея - гигантское полотно, но здесь, среди почти первозданной природы она смотрелась как маленькая карикатура на последней странице журнала.
- Пойду‑ка, Юрку позову, - встал на ноги Моня. - И Савельева с Перепелкиным. Может чего путнего скажут?
Спустя пять минут под скалой собралась экспедиция в полном составе, кроме поварихи, которая издалека глянув одним глазом, решила, что ей это неинтересно.
- Сколько раз здесь ходил - вижу впервые, - чесал затылок рыжий Сашок. - Гляньте, морда какая! Жесть!
- А ее не отовсюду видно, - пробормотал Савельев и отошел назад на десяток шагов. - Здесь уже просто скала!
- Не понимаю, как так можно? - тощий Перепелкин вооружился биноклем и последовательно рассматривал изображение - метр за метром. - Однако там действительно что‑то написано. Стальич, ты свой айфон взял?
- На кой он мне здесь? - развел руками начальник экспедиции.
- Сфотографировать нужно бы.
- Верно. Цифровик где‑то есть. Олежка, ты же вещи паковал? Принеси, пожалуйста, - обратился Савельев к бригадиру.
Борисов согласно кивнул и направился к лодкам.
- Что скажешь, краевед? - спросил Савельев Юрика. - Есть мысли?
- Это Улу Тойон нарисован, - уверенно провозгласил якут. - И шаман какой‑то - на куче мертвецов. Под ним - алтарь жертвенный. И, видите, вон там, в самом правом верхнем углу - из дыры лезет еще какая‑то рожа? Думаю, паря, это переход между мирами открылся для духов. Плохая картинка.
- А написано что? Это по - якутски? - к Юрику протиснулся Семен - капитан.
- Это? - Якут достал из кармана на груди сигарету, прикурил. Вид у него был до невозможности многозначительный. - Не знаю, Сема, ерунда какая‑то. Саха суруга другая, паря, совсем другая.
- Не, это не якутский. И не юкагирский, и не тунгусский. Да у них вообще алфавиты на основе кириллицы, - рассудительно сказал Перепелкин. - А здесь что‑то непонятное. Я бы сказал, что это на южноамериканскую письменность похоже. Если рисунок старый, то я даже не предположу, кто эту надпись нанес. И - как?
- Да, - кивнул второй капитан - Виталий. - У здешних своей письменности отродясь не было. Я где‑то читал, что только местные бабы имели свою. На основе пиктограмм. И видел пару картинок - вообще на вот это, - он показал пальцем на рисунок, - не похоже.
- Сам ты баба, - обиделся Юрик. - Все у нас было!
- Это монгол бичиг - традиционное монгольское письмо, - заявил кто‑то Рогозину еще незнакомый. - Бывал я в тамошних краях, при коммунистах еще. Точно такие каракули видел. Очень похоже. Вроде как ящерки с гребешками на спине бегут сверху вниз и обратно.
- Монгольская письменность? Здесь? - Юрик скривил тонкие губы. - Молчал бы, эксперт! Откуда здесь монголы? Ерунду говоришь, паря!
- Да пошел ты! - обиделся оппонент. - Я тебе говорю, что по - монгольски здесь накорябано, значит по - монгольски!
- Да ты на своем русском читать научись сначала, - напористо заорал Юрик. - Грамотей!
- Кто бы говорил, - заржал Моня.
- Жаткнитефь, а? - и Шепелявый Матвей решил поддержать общий разговор.
- Вы еще подеритесь, - хмыкнул Савельев. - Специалисты хреновы. Отвезем фотографии в Москву, там определят точно. Успокойтесь, короче. Олег? Ты сделал снимки?
Борисов, прикусивший зубами окурок, поднял над головой кулак с оттопыренным вверх большим пальцем, показывая, что все успел.
- Тогда собираемся и - на весла! И так полчаса потеряли. Игорь Семенович, - обратился Савельев к своему заму, - ты на карту нанеси точные координаты места, может, и в самом деле что‑то интересное для всяких археологов? Расходимся!
Толпа двинулась к лодкам, а перед скалой остались только Рогозин и Юрик.
- Плохие знаки, однако, паря, - якут прикурил новую сигарету от догорающей прежней, выпустил клуб густого дыма. - Дерево помнишь? Улу Тойон. Это место видишь? Опять Улу Тойон. Скоро и сам он нам встретится. Поверь мне. Если Улу Тойон начал давать нам знаки, значит, паря, он очень хочет нас увидеть. Держи крепче талисман. А эти все, - Юрик бросил короткий взгляд хитрых раскосых глаз на гомонящих у берега людей, - умрут, когда придет Улу Тойон. Страшно умрут.
Рогозин невольно сжал внутри брючного кармана обрывок обменянной тряпки.
- И никак не помочь? - спросил он.
- Им? Как им помочь? - Юрик выпустил очередной, особенно густой клуб дыма изо рта. - Моего иччи на всех не хватит. Хорошо будет, паря, если он нас с тобой от Улу Тойона укроет. А им мог бы помочь сильный шаман, но где его взять? Не каждый шаман может прогнать Улу Тойона.
- Так зачем же мы плывем туда? Может быть, лучше вернуться?
- Так не будет, - Юрик покачал головой. - Никто тебе не позволит сорвать план экспедиции из‑за Улу Тойона. Ведь считается, что его нет. Глупые люди. Как будто если зажмуриться, то медведь сам уйдет!
- А что на рисунке изображено? - почему‑то вполголоса спросил Рогозин.
- Вот на этом? - зачем‑то уточнил якут. - На этом показан ритуал призвания Улу Тойона и открытие… как это? Дверь, калитка, ворота? Нет, похожие слова, но не те…
- Прохода?
- Ну, можно и так сказать. Я такой рисунок у Матрены видел. Не совсем такой. Вон тех мертвых людей на нем не было. Только один мертвяк лежал на круглом камне. А восьмирукий Улу Тойон там был…
- Тебе, Юрик, нужно в большой город перебираться, салон волшебства открыть. Деньги лопатой грести станешь - по ушам знатно ездишь, - неслышно подобравшийся Моня снова заржал. - Пошли уже, пора дальше плыть.
- Дерьмо плавает, - сплюнул сквозь зубы Юрик.
- Лучше плыть как дерьмо, чем утонуть как золото, - философски заметил Моня. - Впрочем, если боишься своего Улу Тойона - оставайся здесь. Савельев, конечно, недоволен будет, но…
- Сам оставайся, - буркнул якут и быстрым шагом, скрипя речной галькой, направился к стаскиваемым в реку лодкам.
Глава 4. Далеко
Берег почти не изменялся. Скалы, ёлки, застрявшие на мелководье коряги. Река тянулась и тянулась. За каждым поворотом хотелось увидеть что‑то новое, но природа словно застыла. Десять верст назад, теперь - разницы никакой. Те же деревья, те же камни.
Только ровный гул мотора, только свежий, почти холодный, ветер в лицо и иногда брызги. На впередиидущей лодке изредка покуривали - набегающий поток доносил запах горелого табака. И на многочисленных изгибах реки моторы сбрасывали обороты, чтобы лодки могли вписаться в русло, - и тогда ветер пропадал совсем. Вот и все разнообразие.
Перепелкин, как и собирался, отстал час назад, свернув в какой‑то приток. Он забрал с собой Шепу, рыжего Санька, Виталия - мента, Монгола - так прозвали знатока монгольской письменности. Еще двух парней, с которыми Рогозину познакомиться еще не довелось, но по обрывкам слов, сказанных другими, он знал, что они оба москвичи, аспиранты - геологи.
Встретиться должны были еще через два дня, уже в постоянном лагере, который команде Савельева предстояло подготовить, пока Перепелкин проводит изыскания.
Теперь речную зыбь резали носами две лодки - савельевская и борисовская. На этот раз Рогозин сидел в лодке Савельева, но здесь было совсем скучно. Здесь не было его прежних знакомцев Мони и Юрика. Молчаливый капитан Семен, спящая повариха Оксана, сам Савельев, да рулевой - Гоча. Вот и вся компания, если не считать сосредоточенного пса Атаса.
Сначала Виктор побаивался этого матерого маламута, - пес отнесся к новому пассажиру холодно и проявлять свойственное подобным породам дружелюбие не спешил. Рогозину же и вовсе было боязно приблизиться к зубатой пасти Атаса. Несмотря на замечательные собачьи стати и ровный нрав, пес совсем не производил впечатления коммуникабельной собаки.
Высотой в холке до середины бедра стоящего человека, весом килограммов на сорок - сорок пять, крупноголовый, светло - серого с темной спиной окраса, весь плотный, крепкий, почти квадратный в любой проекции, пес больше всего походил на борца в отпуске - слегка заплывшего жирком, но совсем не потерявшего умения, скорости и силы. А если вспомнить про усеянную крепкими белыми зубами пасть, то находиться рядом с Атасом становилось жутковато: впечатление возникало сродни тому, которое зритель в цирке обнаруживает, понимая, что у клетки, внутри которой мечется тигр, не закрыта дверца.
Теперь собака расположилась неподалеку - всего в каком‑нибудь шаге от Рогозина, но вела себя так, словно была в лодке вообще одна. Лежала на брошенном на дно тюке и неподвижно смотрела на берег.
Рогозин еще раз с уважением оглядел собаку - от кончика слегка закрученного над спиной хвоста до кончика носа и небольших аккуратных ушей, и в который раз подивился красоте собачьих форм.
- Загрустил, хлопец? - спросил его сидящий неподалеку Ким Стальевич на очередном повороте, когда установилась тишина.
Рогозин хотел ответить, но сразу понял, что спрашивал геолог не его, а своего лохматого пса.
Собака положила морду на колени Савельева и умные черные глаза пса требовательно попросили ласки.
Савельев потрепал любимца за уши.
- Вы его в честь песни так назвали? - спросил Рогозин.
- Атас? Ты про "Любэ"? Господи, какие люди все одинаковые! Нет, что ты! - засмеялся геолог. - Атас по - якутски значит просто "приятель". Мы ведь с ним большие друзья.
Он гладил огромную башку похожего на волка пса, а тот довольно урчал.
- Хороший Атас, хороший. Я, когда еще щенком его увидел, не смог удержаться, чтобы не купить. Такой, знаешь, серьезный волчонок. Да, дружище? - Савельев схватил собаку за уши и неожиданно лизнул пса в черную пуговицу носа.
Атас сначала раздраженно сморщился, а потом принялся частыми движениями огромного розово - красного языка вылизывать свой оскверненный нос.
- Теперь ему этого занятия на пару часов хватит, - хохотнул геолог. - Шесть лет дурню, а все на это попадается! Поздоровайся с Виктором, Атас.
Собака отвернулась от Савельева и стала разглядывать несущийся мимо берег, словно там появилось что‑то запредельно интересное. Нос облизывать пес не прекращал.
- Атас, собака! Быстро поздоровайся с Виктором! - приказал Ким Стальевич.
Пес не тронулся с места, но как бы нехотя поднял правую переднюю лапу и протянул ее Рогозину. Голову при этом Атас демонстративно отворачивал в сторону.
Рогозин принял лапу, легонько ее потряс и отпустил.
Лапа тоже была внушительной - тяжелой и сильной.
- Атас любит в тайге бывать. Это не по зимней Москве бегать, где лапы всякая химическая дрянь разъедает. Здесь для него родина. Место, для которого он приспособлен лучше всего. Хотя, конечно, родился он не здесь.
- Хороший пес, - сказал Рогозин.
Он больше любил котов. Особенно ему нравились коты крупных пород - британцы, турецкие ваны, само собой - мейн - куны и саванны, но и в отличие от большинства кошатников, и к собакам мог тоже снизойти. Но ненадолго.
- А Доцен… Перепелкин далеко пошел? - спросил он чтобы не молчать.
- У него еще своя программа есть, - ответил Савельев, доставая из кармана затрепыхавшую на ветру карту. - Я б тебе объяснил, но тебе это будет скучно и малопонятно. Он ведь твердовик - камни ищет. А я все остальное. Для меня основное - нефть и газ, а для Игоря Семеновича почти все сгодится. Мы вот здесь сейчас, а Игорь Семенович с командой должны быть где‑то… вот здесь. А идем мы вот сюда и искать станем вот в этой округе.
Палец геолога путешествовал по карте, замирая в некоторых местах, изображая круги и квадраты в других. Рогозин ничего не смыслил в чтении карт, издавна считал, что страдает "топографическим кретинизмом" и не стремился от него излечиться, полагая, что есть специально обученные люди, которые всегда лучше него знают, куда, как и на чем лучше ехать. Незабвенное фонвизиновское "извозчик довезет" Виктор возвел в абсолют и даже немного бравировал этим своим свойством. Перемещения по городу он давно доверил автонавигатору, просто слепо следуя голосовым инструкциям: "через двести метров поверните направо, через пятьсот метров развернитесь" - и, когда не зевал, всегда приезжал в нужную точку. Единственные карты, в которых он более - менее разбирался - это схемы московского и питерского метрополитенов.
На его взгляд Савельев дурил ему голову, показывая на карте совершенно одинаковые места, которые просто в принципе невозможно было отличить.
- Вот, Витя, видишь, два русла идут почти параллельно три десятка верст, а вот здесь протока отклоняется к востоку? Мы вот здесь идем, а Перепелкин вот за этой грядой холмов. Здесь всего‑то километров шесть - семь расстояние. Только им противоположный берег реки обследовать нужно. С ним два моих аспиранта, материал для диссертаций ищут. Хорошие парни. Петр и Кирилл. Опытные ходоки. С такими нигде не пропадешь.
В этот момент Рогозину почему‑то стало нехорошо: в голову пришла мысль, что останься он в этих местах вдруг один, даже с картой и компасом, конец можно было предречь, не особенно напрягаясь. И мысленно Виктор себе поклялся никогда в этом нежданном приключении не отставать от знающих людей.
- А остановимся переночевать мы еще вот здесь и здесь, - ногтем подчеркнул Савельев пару мест на голубой ленте реки. - Не унывайте, юноша, - хмыкнул он, заметив и оценив озадаченное лицо Рогозина. - Не всем же нужно умение работать с картами? Хотя соваться в тайгу без оного я бы никому не рекомендовал. Но вы не бойтесь, у меня хорошие предчувствия. И Атас спокоен.
Эта странная манера геолога - общаться на "ты", но когда хотелось вставить снисходительно - покровительственное "юноша", переходить на "вы" - изрядно сбивала с толку, не позволяла определить степень доверительности отношений между Савельевым и тем, с кем он разговаривал. Постоянное скакание "ты - вы" создавало впечатление, что идет какая‑то игра сродни известной женской головоломке "дальше - ближе". К такому Рогозин тоже не привык.
Через час он сообразил, что Савельев из породы таких людей, которые, почувствовав благодарного слушателя, добровольно заткнуться не могут. Геолог трындел без умолку обо всем подряд: о каких‑то профилях, проложенных через болота в Томской области, о "белоленточниках" и несчастном Макаревиче, "на песнях которого вся страна мудрости училась". Говорил о собаках, о женщинах, которых называл "тетками", о космосе, о необходимости скорейшего перевооружения "советской, тьфу! - конечно же российской! Армии" и об интригах в своем институте. И все это он связывал в непрерывную и последовательную цепь событий, в которых из одного следует другое, а из второго - третье.
Сначала Виктор пытался принимать посильное участие в беседе, потом насторожился. Они словно разговаривали на разных языках: на странным образом похожих языках, но все‑таки разных. Каждое слово в отдельности понятно каждому, но связанные вместе в одно предложение, они приобретали очень разный смысл для сказавшего и выслушавшего.