Демон остановился и наклонил свою безобразную голову набок, словно собака, когда она слушает человека.
– Убирайся. Не преследуй нас. Мы уйдем рано утром. Это – твой мир, мы здесь всего лишь случайные путники.
Гумилев не знал, понимает ли его чудовище. Но оно стояло и слушало, почти касаясь длинными когтистыми лапами земли. Потом что-то забормотало, словно рассуждая, и попятилось.
…Коленька и Феликс ждали у костра, то и дело переглядываясь. Гумилев вышел из темноты и устало сказал:
– Он ушел.
Присев на корточки, он положил на песок револьвер и протянул руку к огню, чтобы осмотреть рану, оставленную жалом скорпиона. Но раны не было.
– Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим, – заговорил Феликс, сжимая в руках карабин. – Помилуй нас, и да обретем по милосердию твоему успокоение и избавление от тягот через Христа, господа нашего.
– Аминь, – сказал Гумилев.
* * *
Рано утром, едва солнце показало краешек своего диска над далекими горами, Гумилев, Коленька и Феликс растолкали сонных ашкеров. Те вяло потягивались, разминали затекшие руки и ноги, терли виски и дивились, что так крепко уснули вчера от нескольких глотков вина. С горем пополам ашкеры собрали палатки, которые так и не понадобились: все трое не спали до рассвета. Коленька то и дело порывался спросить Гумилева, что же там было и почему демон ушел, но получал в ответ лишь короткое:
– Испугался и удрал.
Феликс же смотрел на Гумилева с благоговением, словно на святого, посрамившего дьявола. Гумилев ничего против этого не имел.
Через день, который прошел совершенно без приключений, отряд спустился к речке Рамис, а потом достиг и реки Уаби, в которую Рамис впадал. Уаби нужно было преодолевать вброд, а то и вплавь – моста здесь не имелось.
В мутной воде вяло плавали крокодилы в таком количестве, что Коленька пробормотал:
– Как будет печально спастись от пустынного демона и закончить дни в желудке безмозглой рептилии, годной разве что на чемодан.
– Помнишь, ты учил, как по-абиссински "господин крокодил"? – напомнил Гумилев.
– Ато азо…
– Вот, а теперь чемоданами их обзываешь. Ладно, ничего страшного. Сейчас мы их малость проучим, этих господ чемоданов, то есть крокодилов.
По его указанию все принялись стрелять в воду и кричать. Крокодилы заволновались, вода вспенилась. Многие твари предпочли убраться восвояси, но несколько особенно крупных экземпляров остались, не реагируя даже на отскакивающие от толстых шкур пули.
– Придется переправляться, другого пути нет. Авось не съедят, – сказал Гумилев и подал пример, ступив в воду. За собой он потащил отчаянно сопротивляющегося мула. Полезли в речку и остальные, и все было хорошо, пока один из мулов не споткнулся и течение не понесло его вниз. Крокодилы оживились, мул истошно заорал, не желая быть съеденным, абиссинские ашкеры принялись палить из ружей, особенно и не целясь.
– Дядя Коля! – закричал Коленька, которому показалось, что крокодил откусил ему ногу, однако тварь всего лишь сорвала с нее гетру. Тут же верещал негритенок, которые тоже понес урон, и тоже незначительный – с него крокодил стащил юбочку-шаму.
Больше потерь не было. Переправившись и раздевшись догола, чтобы просушить вещи, они ловили рыбу и весело обсуждали событие.
– Мог бы ты, Коленька, прославиться! – со смехом говорил Гумилев, снимая с удочки большого сома, черного и с усами, как у отставного генерала. – Так и вижу заголовок: "Русского путешественника скушал чемодан".
– Про демона было бы куда интереснее, – заметил Сверчков.
– Я же просил: о демонах больше ни слова, – нахмурился Гумилев.
И в самом деле, о демонах они больше не разговаривали. Зато ашкеры постоянно пересказывали всем встречным и поперечным историю о леопарде-людоеде, которого прогнали европейцы, и делали это так убедительно, что Гумилев в конце концов и сам в нее поверил.
Дальнейшая дорога не принесла никаких новых ужасов и потерь. Были проблемы с водой и провизией, но они решались по мере поступления – воду покупали у местных, стреляли дичь – антилоп амбарайли, диких свиней. У Гумилева болели почки, но он держался – в любом случае докторов в окрестностях не имелось.
Наконец, когда спустились в равнину и вдали показалась Шейх-Гуссейнова гора, расстались со спутниками-абиссинцами.
– Представляю, какими подробностями обрастет теперь история про жуткого леопарда, – говорил Гумилев, погоняя мула. – Уверен, в следующий мой приезд уже будут рассказывать, как храбрые ашкеры спасли двух европейцев от целой стаи. Никто не любит так врать, как солдаты и охотники, особенно первые. Любой героический эпос на три четверти выдуман. Уверен, даже Геракл совершил максимум три-четыре подвига, а потом их раздули до двенадцати.
Неудачно повернувшись в седле, он скривился от боли, и Коленька сказал:
– К доктору вам нужно, дядя Коля. Там, куда мы идем, есть доктор?
– В Шейх-Галласе? Нет, доктора там, скорее всего, нет. Зато там имеется Аба Муда.
– Аба Муда? А кто он?
Гумилев снова скривился от боли в почках и медленно, с выражением процитировал:
– "В обычае у галласов называть небо владыкой земли, их богом; это у них создатель, который по произволу своему убивает и по произволу оживляет; и ему приписывается всемогущая сила и власть. А еще они верят в одного человека из своих же, по имени Аба Муда, как верят иудеи в Моисея, а мусульмане в Мухаммеда, и ходят к нему издалека, и получают от него благословение на победу и благословение на добычу; и он сплевывает им на мирро слюну, они же, завязав это, несут на мирре, чтобы служило оно им упованием в день битвы с теми, с кем они воюют".
– Откуда это? – спросил Коленька.
– "История Сисинния, царя Эфиопского". Конечно, Аба Муда никакой не бог, но зато вождь и духовный наставник Шейх-Гуссейна. Говорят, мудрый человек. Впрочем, посмотрим; может быть, это очередная охотничья история.
Добравшись до Шейх-Гуссейна, путешественники остановились на окраине под двумя молочаями, после чего привели себя в относительный порядок и отправились к Аба Муда.
Тот принял Гумилева и Коленьку в доме с плоской крышей, где были три комнаты, одна отгороженная кожами, другая глиной. Ничего особенно святого или великого – везде валялась всевозможная утварь, в двери постоянно лез мордой плешивый осел, и среди всего этого великолепия сидел на персидских коврах жирный негр, увешанный драгоценными побрякушками. Гумилев подарил ему бельгийский браунинг из своих запасов и портрет императора Николая Второго. Оба подарка были приняты благосклонно – браунинг поболее, портрет – поменее, после чего Аба Муда сообщил, что велел снабдить экспедицию провизией. Гумилев поблагодарил его и спросил, можно ли осмотреть гробницу Шейха Гуссейна.
– Гробницу осмотреть, конечно же, можно, – отвечал с хитрой улыбкой Аба Муда. – Но я велю своим людям зорко смотреть, чтобы вы не взяли с собой ни камешка, ни горсти земли оттуда, потому что делать этого нельзя. Я вам доверяю, но таков порядок.
– Разумеется, мы ничего не станем трогать, – заверил Гумилев.
– А твой государь – слабый человек, – продолжил неожиданно Аба Муда, помахивая портретом.
– Вы святой, но я могу счесть это за оскорбление, – начал было Гумилев, вставая, но вождь и духовный наставник Шейх-Гуссейна перебил:
– Я не желаю никого оскорбить. Я просто говорю, что вижу. Я не знаю деяний твоего государя, ни добрых, ни злых; я ни разу не видел его доселе и вряд ли увижу после, кроме как на этой фотографической карточке. Я не знаю, любят ли его в твоей стране или проклинают. Я говорю то, что вижу своими глазами. Этот человек принесет вам большие беды.
– Это мой государь, – сухо сказал Гумилев. Краем глаза он видел, что и Коленька поднялся в возмущении, и боялся, что тот наделает бед. – У меня нет иного.
– И еще раз повторю, если ты не услышал: я говорю то, что вижу. Принимать это или не принимать – твое дело, – произнес жирный негр, покачивая головой. – Если ты не веришь мне, то можешь после спросить у того, кто всегда с тобой.
– О чем ты говоришь?!
– Ты знаешь, – сказал Аба Муда, прикрыв глаза тяжелыми веками. – Ты знаешь.
Умолкнув, он сделал путешественникам знак уходить. Но сразу к гробнице они не пошли, потому что стояла ужасная жара, и выбрались туда лишь на следующий день.
Гробница представляла собой огороженное высокой каменной стеной кладбище с каменным домиком привратника снаружи. Входить туда разрешалось только босиком; Коленька и Гумилев сняли обувь и запрыгали по острым камням, больно коловшим ступни. Осмотрели гробницы, осмотрели пруд, вырытый Шейхом Гуссейном, вода в которой была якобы целебной.
Но более всего Гумилева заинтересовала пещера с очень узким проходом между камней, через который следовало пролезть. Сделать это мог только безгрешный человек. Если же кто-то застревал в дыре, то никто не смел протянуть ему руку и помочь, нельзя было кормить или поить такого человека, потому он умирал в страшных мучениях.
Эти жестокие правила весьма красноречиво подтверждали валявшиеся вокруг дыры человеческие кости и черепа.
– Небось специально набросали, для страху, – сказал Гумилев и принялся снимать верхнюю одежду.
– Дядя Коля, ты куда?! – взволновался Коленька. – Может, не нужно? Ну ее к бесам, эту легенду…
– Думаешь, застряну?! – Гумилев остановился.
– Нет, конечно… Но…
– Если застряну – значит, такая у меня судьба. Воды мне не неси, и никак вообще не помогай, а то тебя, чего доброго, накажут. У них тут с этим строго.
– Сами же сказали – "набросали для страху".
– А если не набросали?!
Гумилев подмигнул племяннику и, оставшись в нательной рубахе, полез вниз. Уже протискиваясь между прохладными, пахнущими могилой камнями, он вспомнил, что металлический скорпион остался в нагрудном кармане. Гумилев даже замер, подумывая, не вернуться ли, но потом покачал головой и ужом ввинтился в расселину.
В какой-то страшный момент ему показалось, что он застрял. Острые грани камней давили на грудь и позвоночник, дернувшись взад-вперед, Гумилев не продвинулся ни на вершок.
– Нужно успокоиться, – прошептал он.
Конечно, Коленька тут же полезет к нему, тащить. Конечно, легенда есть легенда, и вряд ли все действительно настолько ужасно. Но после встречи с пыльным демоном, смеющимся в ночи, Гумилев еще более внимательно стал относиться к поверьям и суевериям, какими бы странными они ни казались.
Выдохнув, он с новыми силами пополз вперед и через несколько мгновений очутился на свободе. Коленька, казалось, готов был закричать "ура!", и только святость места удерживала его от этого.
Гумилев поднялся наверх, отряхнулся и принялся одеваться. Немногочисленные паломники смотрели на него с огромным интересом, потому что вряд ли европейцы до него пытались доказать свою безгрешность таким вот необычным образом. Один, в длинных белых одеждах, подошел совсем близко и сказал по-французски:
– Я в вас никогда не сомневался, господин Гумилев.
– Господин Мубарак, это вы?! – удивился поэт, застегивая пуговицы рубашки. Он провел рукой по нагрудному карману и ощутил знакомое покалывание – скорпион был на месте. Не ускользнул этот жест и от старика, спросившего:
– Помог ли вам мой подарок?
– Как видите, сейчас я прекрасно обошелся без него. Но однажды он спас меня и моего товарища. Совсем недавно, не так уж далеко отсюда.
– Вы смелый, но безрассудный человек, – покачал головой Мубарак. – Все, что я знал ранее о русских, полностью в вас раскрывается… Вот и сейчас – зачем вы решили испытать себя? А если бы застряли?
– И что, никто не помог бы мне?
– Ни один человек, уверяю.
– Никто не принес бы воды и пищи?
– А зачем это делать, если вы все равно умрете? Никто не захочет продлять муки грешника.
Мубарак дружески взял Гумилева за локоть и отвел чуть в сторону, чтобы Коленька их не слышал. Впрочем, тот как раз увидел очередного жука для своей коллекции и наблюдал сейчас, как тот сидит на камне и греется в лучах солнца.
– Знаете, эта встреча явно не случайна, – сказал старик. – Возможно, мой подарок и в самом деле принесет вам только неприятности.
– Отчего же? Пока он мне лишь помогал. Но, если угодно, я могу его вернуть.
Говоря это, Гумилев вовсе не был уверен, что сможет отдать скорпиона.
– Подарки не возвращают… Я просто хотел бы предостеречь вас от лишних опасностей. Верьте в себя, не в скорпиона.
– Но я и не верю в скорпиона, – возразил Гумилев.
– До определенного времени – не верите. Но наступит час, когда вам потребуется осознать это для себя. Мы часто становимся рабами вещей, сами того не замечая. А рабом вещи быть куда опаснее, нежели рабом человека…
Гумилев оглянулся: Коленька все еще рассматривал смирно сидящего жука, который явно не тяготился таким вниманием к своей особе. Поодаль топтались соглядатаи Аба Муда – видать, приглядывали, чтобы Коленька этого священного жука не схватил и не положил преступно в карман.
– Кто вы, господин Мубарак? – неожиданно спросил Гумилев. – Я ведь вижу: вы не простой торговец. Постоянство, с которым вы попадаетесь на моем пути, тоже нельзя назвать случайным. Я уже подумываю, не было ли и ограбление в Джибути инсценировкой.
Старик расхохотался. Он смеялся долго, утирая слезы рукавом своих ниспадающих до земли одеяний, а потом сказал:
– Нет, поверьте мне, ограбление было самым настоящим. Но я рад, что встретил тогда вас, хотя, разумеется, справился бы с этими разбойниками без посторонней помощи. Видимо, нас свело вместе провидение. Вы не находите?
– А что такое провидение, господин Мубарак? Промысел Божий, предопределяющий управление миром, вселенной, людьми, всей природой? Рок, судьба?
– Мудрость и знание творца – Бог он или Аллах – так велики, что он знает даже количество волос на наших головах. Его провидение нисходит до мельчайших пылинок летнего ветра. Он исчисляет пляшущую под солнцем мошкару и плавающих в море рыб. В то время как под его контролем находятся великие светила небес, он не гнушается воззреть на текущую из глаза слезу. Так что для него свести в нужном времени и месте двух жалких смертных?
– Я готов принять и такое объяснение. Но наша сегодняшняя встреча – она ведь неспроста? И вы не просто хотели предупредить меня о некоем проклятии, довлеющем над фигуркой скорпиона?
– Ну какое проклятие, что вы, – поморщился Мубарак. – Ни о каком проклятии я не говорю, я просто предостерегаю вас и прошу быть осторожнее. Вы мне симпатичны, вы на многое способны, а если учесть, что в вашей стране вскорости произойдут многие события, которым суждено перевернуть ход всей мировой истории…
Гумилев внимательно посмотрел на старика. Тот выдержал его взгляд и улыбнулся:
– "Кто вы, господин Мубарак?!" – снова хотите вы спросить? Я человек, я не дьявол и не ангел. Просто мне ведомо несколько больше, чем вам. Каждому человеку ведомо в чем-то больше, чем другому, а в чем-то – меньше. Такова жизнь. И я хочу, чтобы вы сберегли себя и уцелели в тех жерновах, что она всем нам готовит.
– Вы снова говорите загадками…
– Я сказал все, что хотел. То, что нужно, вы поняли или скоро поймете. Прощайте, господин Гумилев, – сказал Мубарак, прижав руку к сердцу и поклонившись. – Что-то мне подсказывает, что более мы не встретимся.
Повернувшись, он пошел по склону вверх, подметая длинными полами землю. Гумилев вернулся к Коленьке, все еще поглощенному созерцанием жука, и сказал:
– Странный старик, ты не находишь?
– Какой старик? – в недоумении спросил Коленька. – Я не видел никакого старика.
– Как же?! Он отвел меня в сторонку, мы беседовали, пока ты изучал насекомое.
– Вы стояли там один, дядя Коля. Стояли и что-то тихонько говорили, я подумал, может, стихотворение сочиняете, не стал мешать… Дядя Коля, может быть, нам все же поискать врача?!
Коленька был встревожен.
– Нет, не нужно. Все в порядке, Коленька. Все в полном порядке, – сказал Гумилев.
* * *
11 августа измученная экспедиция дошла в долину Дера, а 20 сентября вернулась домой.
Еще перед отъездом Гумилев сообщал жене из Одессы: "Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить "папа". Пиши мне до 1 июня в Дире-Дауа (Dire-Daoua, Abyssinie, Afrique), до 15 июня в Джибути, до 15 июля в Порт-Саид, потом в Одессу".
Но за полгода Анна Ахматова не написала мужу в Африку ни одного письма.
Глава десятая
Вместо эпилога
Если дела европейских наций будут с 1912 по 1950 год идти так же, как они шли с 1900 по 1912, Россия к середине текущего века будет господствовать над Европой как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении.
Эдмон Тэри, редактор Economist Europeen, 1913 год
Возле вокзала прямо на тротуаре сидел нищий. Протянув длинные ноги в опорках, он гнусаво, но с большим чувством пел грустную песню:
Вот киевский поезд к вокзалу пришел,
И светит ён там хвонарями.
Калека пустую подножку нашел,
Забралси туды с костылями.
Дерюнди-дерюнди,
Дерюнди-дерюнди,
Забралси туды с костылями.
Гумилев остановился, прислушиваясь к необычному припеву и ожидая узнать, чем же закончится печальная история калеки, собравшегося куда-то ехать на подножке поезда, но нищий неожиданно завершил свою песнь и принялся есть. Из котомки он извлек краюху хлеба и луковицу, от которых принялся откусывать по очереди, даже не очистив при том лук. Покачав головой, Гумилев зашагал в сторону моста и неожиданно наткнулся на прохожего.
– Прошу прощения, – поспешил сказать Гумилев и поднял глаза. Перед ним был человек восточного типа, может, японец или китаец, а может, туркменец – лет сорока с небольшим, в хорошо сидящем черном пальто с собачьим воротником и в котелке.
– Не беспокойтесь, я сам был невнимателен, – учтиво произнес человек без малейшего акцента.
Но Гумилев не слушал его. Он чувствовал необычное тепло, разливающееся от нагрудного кармана, в котором неизменно хранился маленький скорпион. Не ускользнуло от его взора и то, с какой быстротой человек сунул руку в карман своего пальто.
– Еще раз прошу меня извинить, – повторил Гумилев, глядя в глаза незнакомца. Узкие и холодные, они были разного цвета.
– Что вы, не стоит, – Цуда Сандзо на миг приподнял котелок, повернулся и пошел прочь. Он ощущал, как в кармане пальто словно шевелится металлический сверчок, горячий, будто уголек из очага. Такого Цуда не испытывал никогда и не понимал, что же происходит. Жаль, что нет рядом старика, который мог бы, наверное, все объяснить…
Но в одном Цуда был уверен: именно встреча с этим русским, у которого желтое измученное лицо, заставило сверчка встрепенуться.
А значит, они еще встретятся. Непременно.
Вот киевский поезд к вокзалу пришел,
И светит ён там хвонарями.
Калека пустую подножку нашел,
Забралси туды с костылями.
Дерюнди-дерюнди,
Дерюнди-дерюнди,
Забралси туды с костылями,