Нож, честно говоря, у Кустура дрянь дрянью. Зато своими руками кованый! Отец его третий год учит. Вырастет - тоже кузнецом станет. Старики рассказывали, отец Кустура - кузнец в восьмом колене. А Кустур будет - в девятом. В девятом колене можно великим мастером стать, каких и земля не знала, и небеса не видывали. С другой стороны, род - родом, колено - коленом, а учиться все равно надо. Еще как! Всех чему-то учат, кроме меня. Ты, Юрюнчик, сын Сиэр-тойона! Тебе, Юрюнчику, отроду все дано. Не надо тебе ничему учиться! Вот съездишь в Кузню, солнце наше, все узнаешь-сумеешь…
Я им что, наконечник? Ножик?!
- Давай с того пригорка?
- Далеко-о… А, ладно, давай!
Я оттянул тетиву до самого уха. С презрительным фырчаньем стрела вспорола листву и исчезла в зарослях орешника. На целых два кулака выше! Ну вот, теперь стрелу искать…
- Кырык!
Кустур победно вскинул лук над головой: его стрела глубоко вонзилась в верхний край искромсанной колоды. Вот вам и "отроду"! Вот вам и "дано"! Вот вам и сын Сиэр-тойона, которому учиться - зря время тратить…
Позорище косорукое! Слепыш землеройный!
Я давно заметил: если сержусь, все начинает получаться. Сердиться лучше на кого-нибудь. Еще лучше - с оружием в руках. Жаль, на Кустура злиться не за что, а больше рядом никого нет. Остается ругать самого себя. Тоже помогает, но не так хорошо. Вот, уже лучше: попал. Правда, в самый краешек…
- Кырык! Кырык! Смерть тебе, подлый адьярай!
Говорят, у злобных выходцев из Нижнего мира рожи на пеньки похожи. Если так, тогда да: колода - в точности башка адьярая. И вся стрелами утыкана. Кустур молодец: ни разу не промазал.
- Ворона!
- Где?
- Вон…
- Ага, вижу.
У Кустура стрелы кончились. Пока будет за ними бегать, ворона улетит. А у меня одна осталась.
- Далеко, не попадешь.
- А я и не собирался! Зря птиц бить Бай-Баянай не велит.
- Ха! Станет Бай-Баянай ворон считать! Других забот у Хозяина Охоты нет! Если стрелять не собирался, чего лук поднял?
И правда, чего это я? Даже не заметил, как стрелу на тетиву наложил. Далеко, прав Кустур. Промажу. Я и в колоду-то не очень, а тут… Добить бы до осины, где ворона сидит - уже подвиг!
- Ну, поднял. А потом про Бай-Баяная вспомнил.
- Ври больше!
- Это я вру?!
- Сам знаешь: не попадешь! Вот и приплел Хозяина Охоты.
Жарко. Уши - раскаленные головешки. Щеки - груды рдеющих угольев. Со мной всегда так. Если совру, краснею хуже девчонки, и в жар бросает. А уж если уличат во лжи, тогда совсем - костром горю, ярким пламенем. Меня один раз водой окатили: остынь, дурачина! В шутку, значит. Я не обиделся, смеялся вместе со всеми. Нет, честно, не обиделся! Ну, может, чуть-чуть… Не умею, не умею я врать!
- Дай стрелу, а? Я не промажу!
Ворона каркнула с презрением. И еще каркнула. И еще. Ее карканье сожрало все звуки. Журчанье ручья, шелест листьев, щебет других пичуг - все-все, без остаточка. Пошло гулять эхо над аласом: от темной стены сосен за ручьем до крайних юрт на взгорке. Кар-кар-кар! Известное дело, воро̀ны беду приносят. Сейчас ка-ак накаркает!
- Юрюн, дай стрелу! Ты все равно промажешь…
Я промажу?!
В глаз угодила соринка. Я моргнул, соринка исчезла, а ворона вдруг оказалась близко-близко. Хоть пальцем в нее тыкай! Вся нахохленная, будто мерзнет: перья встопорщены, глаз косит со злобой. Птица переступила с лапы на лапу, и черная бусина глаза уставилась прямо на меня. Клюв начал медленно раскрываться… Беду пророчить вздумала? Не успеешь, горевестница!
Плохая ворона. Плохая ворона.
Очень плохая ворона.
- Юрюн…
Возле уха мягко прошелестела тетива. Стрела ушла в полет. Будто что-то почувствовав, ворона заполошно взмахнула крыльями, спеша сняться с ветки. Но я знал: я не промахнулся.
Знал, и всё.
2
У меня лук взрослый
- Ну ты даешь! Прямо в глаз!
Кустур все продолжал восторгаться, никак не мог успокоиться. Приятно, когда тебя хвалят! И стыдно чуть-чуть. Кустур сегодня тоже хорошо стрелял.
- Ты бы и сам попал. Просто у тебя стрелы кончились.
- Ну… Наверное.
- Точно говорю, попал бы.
- Только не в глаз! Так один Дюлустан-боотур умеет!
- Еще Манчары-охотник.
- Да, Манчары может. Манчары, Дюлустан и ты!
Ворону я закопал под осиной. Не в суп же ее класть? Хотя Кустур ругался, кричал: в суп, в суп! Гляди, мол, какая жирная! Его мама из ворон такую вкуснятину готовит: пальчики оближешь! Мучицы туда, дикого лучка, маслица топленого… Цыц, велел я. Кто убил, тот и закопал. Кустур бухтел, злобился, а я попросил прощения у вороньего духа: пусть не сердится на меня. И у Бай-Баяная, Хозяина Охоты, попросил. Верных слов я не знал - меня ведь ничему не учат! - но сказал от души. Сестра говорит: слова - не главное. Главное - голос сердца. Голос сердца любой дух услышит. Потом я вымыл стрелу и руки в ручье, ниже того места, где женщины воду берут. Вроде, ничего не забыл.
Пока мы собирали стрелы, Кустур чесал нос без перерыва. Думал о чем-то, морщил лоб. Губы кусал, аж до крови.
- У тебя лук взрослый, - выдал он наконец.
- Ну да, взрослый…
До двенадцати весен взрослые луки нам запретны. И железные наконечники на стрелы. И еще много чего. Что кому положено, а что нет, я хорошо знаю, пусть меня и не учат. Будешь тут знать, если твой отец - Сиэр-тойон, Закон-Владыка!
- Охотничий у тебя лук. Настоящий.
- Ну да.
- Как у Манчары.
- Ну да.
Надоело мне нудакать. Повернулся я к Кустуру:
- И что?
Табунщик Ивачан мне сперва детский лук смастерил - он всем мальчишкам луки делает. Он смастерил, а я сломал. Разозлился, что мажу все время, натянул со всей дури… Тетиву порвал. Ивачан головой покачал и двойную мне поставил, крученую. Из сырой бычьей кожи. Я через пару дней опять рассердился - лук треснул. Тогда Манчары мне настоящий сделал, охотничий, как у него самого. Из лиственницы и березы, а рога костяные. Ну, не совсем костяные, с дощечками-держаками.
Я думал, меня ругать будут. Нет, никто не ругал, ни за тетиву, ни за лук. Старший брат Мюльдюн-бёгё объяснил: это я расширяюсь. Сила боотурская во мне просыпается - врожденная, семейная. Мол, так и должно быть. За что ругать? Вот съезжу в Кузню, обзаведусь доспехом-оружием, войду в полную силу, стану настоящим боотуром - и все у меня наладится. Если и буду рвать-ломать, так только нужное, правильное. Врагов, например. А пока…
- Вот ты и попал!
- Потому что у меня лук охотничий?
- Ага!
Ага, на лбу рога! Кто только что сам говорил: всего двое могут? Дюлустан-боотур и Манчары-охотник?! Луки-то хорошие у многих, а воро̀ну в глаз, да с пригорка…
Хотел я сказать это Кустуру, посмотрел на него - и прикусил язык. Он же не виноват, что у него отец - кузнец Тимир, а у меня - Сиэр-тойон. Я-то уже понял: я когда моргнул - разозлился. Значит, расширился. Как в песне поется: "Пусть расширится твоя голова! Пусть будет стремительным твой полет!" Кустур так не умеет. У него голова если расширится, сразу же лопнет. И никто в нашем улусе не умеет. Только моя семья. Ну, еще другие, вроде нас - айыы.
Есть люди, а есть айыы. Обычное дело.
- Пузо скулит, - вздохнул Кустур. - Пожевать бы чего, а?
- Беги домой, жуй!
- Рано еще. Мать заругается.
Он скорчил потешную рожу, затянул высоким женским голосом:
- Вот вся семья за стол сядет, тогда и приходи, проглот!
- Пошли ко мне! Моя не заругается.
- Врешь!
- Да ну тебя! У нее всегда сливки свежие есть…
- Сливки? - Кустур оживился. - Взбитые?
- Ну!
- С мукой?
- Ну!
- С брусничкой?
- С малинкой! С шикшей! Со всем на свете!
- А точно не заругается?
- Точно!
- Тогда пошли! Побежали!
И мы пошли. Мы побежали - наперегонки. В итоге вышла ничья: оба запыхались и снова перешли на шаг. "Из такого лука конечно!.. Из такого лука и горбун попадет, и калека… - бормотал по дороге Кустур. - И безрукий попадет…" Сам себя убеждал, что ли? Я молчал. Ну да, завидует. Что же мне теперь, нарочно промахиваться, чтоб он не завидовал? Вот вернусь из Кузни, привезу настоящий боевой лук, а этот Кустуру подарю. Точно, подарю!
Пусть радуется!
Мы поприветствовали табунщика Ивачана. Теперь нескоро его увидим: завтра ему гнать лошадей в предгорья, там трава сочнее. Миновали обширное утоптанное поле-тюсюльгэ, где собираются на празднества и сходы. Обогнули две дюжины юрт - нарядных, обмазанных свежей белой глиной - и выбрались к нашему дому.
К дому Сиэр-тойона, моего отца.
- Все потому, что у тебя лук охотничий, - сказал Кустур. Он снова улыбался: не умел долго сердиться. - А еще потому, что у тебя отец - бог.
3
Дом без равных
- Ну, бог. И что теперь?
Я разозлился на Кустура. Зачем повторять то, что все и так знают? Кустур открыл рот, подумал немного - и закрыл. Не нашелся, что ответить. Наверное, нос почесать забыл. Я полюбовался его растерянностью, и вся злость прошла.
- Пошли! Ты же есть хотел!
- Ничего теперь, - с опозданием откликнулся он.
- Идем, говорю!
- Я лучше тут постою…
Он стоял и глазел на наш дом, будто видел его впервые. Вот так всегда! По десять раз на дню мимо ходят, ездят, бегут, ковыляют - и хоть бы хны. Мазнут взглядом и дальше топают, по своим делам. А стоит кому во двор зайти - хоть мальчишке, хоть взрослому - встанут столбом и глазеют, пока не окликнешь.
Наш дом в улусе один такой. У всех - юрты: бревна, жерди, прутья - каркас. Все это глиной замазывают, с сенной трухой и коровьим навозом. На зиму дерном утепляют. По весне - белой глиной кроют, для красоты. Внутри - камелек, лавки, котлы-посуда. Занавески для женской половины. Улус у нас дружный, если стройка, все соседи на подмогу спешат. Два-три дня - и готова новая юрта. Пожалуйте справлять новоселье!
А у нас - дом. Комнат внутри - тьма тьмущая! Заблудиться можно. Говорят, девяносто сажен в длину. Я не мерял, но согласен. Опорные столбы - из лиственницы, самой лучшей. В наших лесах эти лиственницы не растут. Небось, издалека привезли, с Верхнего Неба. Снаружи дом на солнце так и сияет - глазам больно. Дедушка Сэркен Сэсен приезжал, на сходе пел:
Силою исполинов-творцов
Сотворенно построен был
Тринадцатистенный дом
Из цельного серебра,
Полный всяческого добра;
Сверкая кровлею золотой,
На девяносто сажен в длину
Раскинулся этот дом;
Девяносто окон больших
Прорублено в доме том,
Равного которому нет…
Я думал, он про наш дом поет. Все верно описал: и стены из серебра, и крыша золотая, и всяческое добро. У нас в доме много всякого-разного, ни у кого больше нет. Стен, правда, не тринадцать, но это ерунда. А оказалось, он про дом Первых Людей поет, в Среднем мире. Ну, и что тогда значит: "равного которому нет"? А наш дом?
Мне даже обидно стало!
Много позже я узнал, что таких домов не один и не два. Они и впрямь похожи друг на друга, как капли воды. Типовые, объяснила сестра. Она у меня шаманка-удаганка, все что хочешь, объяснит. Дедушка Сэркен и про нее пел: "Заклинательница восьми небес, врачевательница девяти небес…" А чудо-лиственница, что пошла на столбы - никакая не лиственница. Это вообще не дерево. И камень, из которого порог сложен - не камень. И золото-серебро… Стоп! Золото-серебро - это да, золото и серебро. Но только сверху, тонким слоем. Для красоты и солидности. На деле же под золотом и серебром - совсем другой металл. И добро б только металл! Тринадцать разных слоев - не зря дедушка Сэркен "тринадцать стен" помянул. Зачем столько - мне сестра тоже объяснила. Я вроде бы понял, но это очень сложно. И долго рассказывать. Короче, чтобы каждый сразу видел: здесь живут солнечные айыы! Чтобы проникался уважением, а еще лучше, благоговением. Они и проникались, в точности как Кустур: таращились, будто суслики на курганчиках.
- Кустур, отомри!
Я тряхнул приятеля за плечо и чуточку перестарался. Кустур отмер, охнул, заморгал, будто спросонья.
- Пошли в дом, говорю! Есть будем.
- Не-а…
- Я тебе обещал!
- Не, Юрюн, я лучше тут подожду. Во дворе. Ты мне сюда еду вынеси, хорошо? А то солнечная Нуралдин-хотун заругается!
- Я же сказал: не заругается!
- За еду - нет. А за то, что я в дом суюсь - еще как!
Прав Кустур. Совсем из головы вылетело: мама не любит, когда к нам люди из улуса заходят. В смысле, обычные люди, не айыы. Кроме слуг, понятное дело. Ну, или тех, кого отец пригласил. Но он редко кого-то приглашает. Мы всех любим, говорит мама, но снаружи. А мне звать гостей не положено. Может, после Кузни…
- Ладно, жди здесь. Я быстро!
- Сливок вынеси! - ударило в спину.
- Вынесу!
Порог у нас высокий, дверь - тяжеленная, кованая. Если кто чужой сунется - с места не сдвинет, будь он хоть трижды боотур! Начни адьярай ломиться, башку расшибет. А я ее одним пальцем открываю. Думаете, я такой сильный? Нет, это просто наш дом.
Дом меня знает.
4
Отец суров, но это отец
- Папа, ты занят?
Отец не ответил. Закинув ноги на перила, он сидел на задней, особенной веранде дома, где кроме него не разрешалось сидеть никому - только если папа дозволит! - и смотрел на горы. Сколько себя помню, он всегда смотрел на горы. В любую погоду. Далекие синие хребты - Сиэр-тойон мог любоваться ими бесконечно. Открытые взору в солнечные дни, затянутые дымкой по утрам, утонувшие в дожде, пурге, тумане, набросившие на плечи искристую снежную порошу - горы, горы, горы. Словно там, за ними, крылось счастье - желанное, недостижимое.
- Ты занят?
Думаете, я сразу на кухню побежал? За сливками? Нет, я сперва к папе. Кустур подождет, ничего. Не помрет же он с голоду, правда? А я знаете сколько ждал, пока папа на веранду выйдет? Иначе мне его не поймать, чтобы с глазу на глаз. Сплю я плохо, вот что. Пакость разная снится, и всё про меня. Ну да, боюсь. Беспокоюсь. Стыдно признаться, по три раза за ночь по нужде бегаю - вот как переживаю, словно маленький. Загрохочет где - бац, душа в пятки. Это, наверное, Мюльдюн вернулся, сейчас скажет: "Одевайся, пора…"
- Если ты занят, я…
Ну конечно, он не был занят. Когда Закон-Владыка бывал занят, это слышал весь дом. Я спрашивал так, для приличия. Отец пошевелился, плотнее укутал ноги дохой из темного, почти черного соболя. Доху подарила ему мама на день рождения. Отец всегда мерз, даже в лютую, по моему мнению, жару. Мерз он странно: снизу. Носил ровдужные штаны на подкладке, набрюшник из седого бобра, кожаные ноговицы, поверх - суконные чулки, и все равно при первой же возможности мой любимый папа устраивал ногам парную.
Торс и плечи у отца были равнодушны к морозу и сырости. А шапку он снимал и клал рядом. Когда-то я пошутил на этот счет - не помню, как именно, но неудачно - получил от мамы такую таску, какой сроду не огребал, и завязал с шутками в папин адрес.
Протянув руку, отец взял чорон - его личный резной кубок для кумыса - не торопясь сделал пару глотков, вернул чорон на столик и благодушно ответил:
- Рад тебя видеть, Юрюн.
Меня он не видел, продолжая созерцать горы. Но я привык. Благодушие отца, его расслабленность, его лавка со спинкой в виде - да-да, вы поняли! - горного хребта, его чорон, его бурдюк с кумысом, который мама время от времени меняла на полный, его одежда - об ином отце я и не мечтал. Поведение, которое иные сочли бы равнодушием - меня все устраивало.
Сейчас, много лет спустя, я задумываюсь: почему? Как же так? Ведь была тысяча поводов обидеться насмерть. И отвечаю сам себе: любовь. Я любил отца такого, какой он есть, вот и вся разгадка.
- К тебе можно?
- Можно.
Я примостился на крохотной лавчонке, стоявшей невесть зачем под боком у отца. Долил из бурдюка в чорон - отцу нравилось, когда за ним ухаживают. Полюбовался пенной шапкой, вдохнул резкий запах кумыса. Нести новый бурдюк было рано.
- Я скоро поеду в Кузню. Да, папа?
- Скоро, - согласился отец.
- С Мюльдюном?
- С Мюльдюном.
- А скоро - это когда?
- Когда Мюльдюн соберется.
- А когда он соберется?
- Когда сочтет нужным.
- А когда он сочтет нужным?
- Когда соберется.
В речи отца не было и тени раздражения. Голос его, теплый и бархатистый, обволакивал меня, как одеяло. Хотелось спать. Я чуть-чуть разозлился на самого себя, и сон отбежал прочь.
- Может, завтра? Да, папа?
- Может, завтра.
- А может, послезавтра?
- Может, и так.
- А ты можешь призвать его в улус?
- Могу.
- А ты можешь велеть ему ехать завтра?
- Могу, но не стану этого делать.
- Почему?
- Потому что вы поедете, когда Мюльдюн соберется.
Разговор зашел в тупик. Обычное дело, если вы разговариваете с моим отцом. Ладно, зайдем с другого бока. Тем паче, другой бок интересовал меня гораздо больше сроков отъезда. Я просто бесился из-за него. Руки тряслись, честное слово.
- А мне в Кузне будут доспех подбирать?
- Не будут.
- Почему? Все говорят, что будут!
Я едва не расплакался. Сиэр-тойон не врал никому и никогда, а уж родному сыну и подавно…
- Не будут, а будет, - отец погрузил усы в кумысную пену. - Будет подбирать. Доспех тебе будет подбирать Кытай Бахсы, хозяин Кузни. В этом деле ему нет помощников.
- И оружие?
- И оружие.
Думаете, я успокоился? Я только подошел к главному.
- А это больно?
- Может, и больно.
- А может, и не больно?
- Может, и не больно.
- Так больно или не больно?!
- Как получится.
Думаю, теперь вы отлично знакомы с моим папой.
- Кустур сказал, что меня в шлем колотушкой забьют.
- Не забьют.
- Точно? Это хорошо.
- Ты сам подумай, - отец устроился поудобнее, хотя казалось, что удобней некуда. - Ты вон какой большой. Как тебя целиком в шлем забить? Ты же не гвоздь? Правильно говорить так: шлем колотушкой насадят на мою голову. Запомнил? Насадят на голову, а не забьют.