- Нужно, - осторожно согласился я.
Дядя Сарын учил: говоришь с безумцами, а тем паче с безумицами - кивай. Спорить - ни-ни! Еще лучше - уходи. Ему хорошо советовать! Куда уйдешь, если мы в Кузню спешили так, будто нам тут медом намазано?
- Ты валяй, сказочник, - подбодрила старуха, и Эсех закивал, соглашаясь. - Излагай, мы ждем.
Она полностью вышла из тени мужа. По-прежнему большая, рыхлая, кузнечиха будто усохла, но с огромной пользой для себя. Взгляд прояснился, заблестел. Когда она смотрела на меня, мне казалось, что в грудь тычут пальцем: корявым, с распухшими суставами.
- Улусники, - я сто раз проклял себя за то, что связался с дядьсарыновой сказкой, - захотели накинуть ярмо на ход времен. Они сунули времени в рот удила, схватились за узду…
- За узду? Или за звезду?!
- Н-не знаю…
Вот же дотошная старуха!
- Зато я знаю, - огорошила меня жена мастера Кытая. - Твои чудесные, твои мудрые-премудрые улусники побоялись связываться со звездой. В их распоряжении была одна-единственная звезда, понял? Самый распоследний болван понимал, что станет с улусом, если эта звезда накроется медным тазом. Они нашли замену для звезды. Ты когда-нибудь слышал, что у каждого человека есть своя звезда?
- Только у человека? - помимо воли я заинтересовался. - А у нас, солнечных айыы? У адьяраев?
- Ага, - поддержал меня Эсех. - У нас, адьяраев, есть?
- У всех. Какая для звёзд разница?
Звезды звездами, а для кузнечихи, судя по ее кислому лицу, точно не было разницы. Я даже застеснялся, как если бы сморозил несусветную глупость. Эсех, и тот понурился. Наверное, ему больше бы понравилось, если бы адьяраям отвалили кучу ярких звёзд, а остальным - пустой бурдюк с дырой.
- Ученые улусники, - старуха, как маленького, погладила Нюргуна по голове. Мой брат нравился ей больше нас, потому что не задавал дурацких вопросов, - заменили звезду человеком. Подобное подобным, а? Умники погрузили его в длительный сон, подключили к системе жизнеобеспечения и пустили время через него.
- Как табун? - спросил Эсех.
- Табун?
- Ну, табун лошадей. Через ущелье, верно?
- Похоже, - старуха заухала совой. Смеялась она хищно, неприятно. От такого смеха хотелось зарыться в сугроб, да поглубже. - Только ущелье рано или поздно заканчивается. А человек бесконечен. Во всяком случае, бесконечен, пока горит его звезда. Он спал, время неслось…
- Он старел! - догадался я.
- Ерунда! С чего бы ему стареть?
- Так время же! Несется!
- Ущелье стареет, когда через него скачет табун?
- Н-нет…
- Вот и не болтай глупости, - она все гладила Нюргуна, все расчесывала ему волосы. Нюргун терпел без возражений. Миску он к этому моменту вылизал до блеска. - Ущелье сбивает табун в кучу, уплотняет его. Спящий человек сделал время плотным, насыщенным, чтобы лучше горело. То же самое делают звезды. А когда наши мудрецы поднесли ко времени огонек, случилась подлая штука…
- Штука! Я сделал!
Хлопнула дверь. Из Кузни, приплясывая, выскочил мастер Кытай. Он тащил штуку - низенькую, крепко сбитую лавку со спинкой. В отличие от лавок, к которым я привык, спинка располагалась сбоку, в узком конце, напоминая одинокий подлокотник. Появление кузнеца рухнуло старухе на темя колотушкой, обмотанной тряпьём; превратило в немую, глухую, слепую. Выцвели глаза, в глотке вместо связной речи поселился смутный клёкот. Была сова с крючковатым клювом, стал земляной ком. Оборвав сказку на полуслове, кузнечиха отдернула руку от головы Нюргуна. Обожглась, что ли? Тень мужа накрыла ее полностью, возвращая нам прежнюю хозяйку дома, для которой мы, кого ни возьми - пустое место. Забрав у Нюргуна миску, она заковыляла прочь.
- Эй! - завопил ей вслед Эсех. - А дальше?
Никакого дальше он не дождался.
- Вот! - ликовал кузнец.
Бодрей щенка, учуявшего поживу, он спрыгнул с крыльца. Поставил лавку перед собой, подбоченился - вот, мол, чего я сварганил! - и, ухватив Нюргуна подмышки, потянул моего брата из саней.
- Помогай! Ишь, тяжеленный…
Вдвоем мы без особого труда подняли Нюргуна.
- Сажай! Да не поперек, а вдоль!
Когда мы умостили Нюргуна на лавке, кузнец заботливо укутал ему ноги волчьей шкурой и вручил две колодки. Нижний край колодок был окован железом, в верхнем зияли прорезные щели-держаки.
- Толкайся! Ну что же ты?
Нюргун опустил руки, уперся колодками в землю. Р-раз, и лавка поехала! Я поначалу и не заметил, что к стоякам лавки крепятся махонькие колесики. Ай да мастер Кытай!
- Люблю, - кивнул Нюргун.
Вы бы видели, как расцвел кузнец!
- Значит, ты кричал, - внезапно произнес Эсех.
Плевать он хотел на лавку. На колеса. На Нюргуна. На сказки. Я сперва не понял, о чем это он. Память отшибло; забыл, с чего начался наш разговор. А когда понял…
- Кричал, - повторил мальчишка-адьярай. - В Кузне.
Я отвернулся. Уши горели, щеки горели. Надеюсь, мой длинный язык не помешает перековке мальца. Если что, век себе не прощу.
- Кричал, да. Все кричат. Ну ладно же…
Он угрожает, подумал я. Знать бы, кому?
6
Вот это, я понимаю, любовь!
Ну, приспичило. А что? Обычное дело.
Идти в Кузню я не хотел. Оставлять Нюргуна наедине с Эсехом - кузнец сбежал быстрей косули, сославшись на работу - тоже не хотел. С другой стороны, что парень Нюргуну сделает? Тень натравит? Чтобы что-то сделать, надо близко подойти, и не тенью, а самим собой. Небось, справится с ним Нюргун, пока я подоспею. Даст, как лосю, кулаком в лоб… Нет, как лосю не надо! Объясняй потом Уоту, где голова любимого родича, и что это за кучка мозгов.
Я мигом!
Гонимый нуждой и тревогой за брата - неизвестно, чем больше! - я рванул со всех ног. За домом, там, где стояла памятная юрта-ураса для боотуров, выздоравливающих после перековки, росли вполне подходящие кусты. Густые, укромные, а что местами железные, так мне с них урожай не собирать. Доху я сбросил на крыльце: упарился, в дохе-то! Всех дел - укрыться за путаницей веток, справиться с завязками, спустить штаны ниже колен, рубаху наоборот, задрать повыше - и присесть раскорякой.
Да, еще задуматься.
В отхожем месте всегда думается хорошо. Это я давно приметил. То ли место подходящее, то ли занятие, а мысли в голову, да расширится она, лезут и лезут. Кто о чем размышляет. Я, например, о любви. И нечего зубы скалить! Где и подумаешь о любви, как не здесь? Никто не мешает, в драку не лезет, сказок не требует… Вот кузнечиха - она мужа своего любит? Любит. Или, скажем, мама моя папу любит? Разумеется. Утонули человеки-женщины в любви, растворились, себя потеряли. Кроме семьи, ничегошеньки для них не осталось. Редко-редко вынырнут, как жена мастера Кытая: вдох, выдох, и опять на глубину. Мне Умсур рассказывала: у жен духов-покровителей или божеств - всегда так. Жены боотуров - другие. У нас, сильных, силы много, а харизмы - не знаю, что за пакость, спрашивайте Умсур, она умная - с гулькин нос. Нам пришибить кого - раз плюнуть, а вот растворить в себе - дудки!
Ладно, речь не о нас, речь о дяде Сарыне.
Это ж как дядя Сарын тетю Сабию любит, а? Как любит, если ради нее от грозного облика отказался! Я бы на его месте с утра до вечера Первым Человеком ходил. И он бы ходил - я же видел, ему нравится. Нет, не ходит. Стареет, болеет, о колыбели заговаривать начал. Я сперва решил: в детство впал, бедолага. Мне тетя Сабия объяснила: среди трех колыбелей Елю-Чёркёчёх есть молодильная. Ляжешь бабушкой, встанешь правнучкой. Если, конечно, по уму ложиться, с толком. Они с дядей Сарыном там уже лежали, вдвоем в одной колыбельке. Тут я засмущался и расспросы прекратил.
Плюнул бы Сарын-тойон на колыбель, вышел бы из дома Первым Человеком раз и навсегда - и болезни бы удрали, и годы с плеч свалились! Первый Человек только с виду старик, а на деле - ого-го! Он бы - ого-го, а тетя Сабия бы моей мамой стала, или кузнечихой. Подмял бы ее дядя Сарын, как лесной дед олененка-тонконожку. Он бы!.. она бы… Я бы объяснил лучше, да слов у меня маловато. Ничего, вы и так разберетесь.
Вот это, я понимаю, любовь!
Когда я уходил, за кустами, где я раньше сидел, полыхнуло. Ветки мешали, но я приметил, что земля треснула - самую малость, будто губа от легкого тычка - и все, что я от глубоких раздумий навалил, в трещину ухнуло. Сгорело, небось, дотла. Я так полагаю, мастер Кытай нарочно вокруг дома хитрые огнища обустроил. Привык с боотурами дело иметь, знает, как с нами надо.
- Нюргун! Эй, Нюргун!
Это я брата зову. Нет брата.
- Нюргу-у-ун!
Сани пустые. Лавка с колесиками куда-то делась.
- Эсех!
Нет Эсеха. Поубивали они друг дружку, что ли?
- Эсе-е-е-ех!
Если поубивали, где трупы?
- Уот! Уо-о-от!
Не добудишься. Храпит - Нюргун бы обзавидовался.
- Жених! Женишок!
Это еще что? Это еще кто?!
- Сужены-ы-ы-ый!
Это не я, клянусь!
- Люби Куо-Куо! Бери Куо-Куо!
Тут я все и понял. И бегом в конюшню:
- Стой! Отстань от него, дура!
- Станем вместе спать, детей рожать!
- Нельзя ему! Он больной!
- Боотур-удалец! Хорошо нам будет!
- Убью! Убью заразу!
Бах! Трах! Тарарах! Алатан-улатан! Отлетели, оторвались девять журавлиных голов! Еще удачно, что я от удара расширился, разбоотурился. Сразу же и усох, зато сумел, устоял на ногах. Иначе точно бы на задницу плюхнулся. А как тут не плюхнуться, если в тебя дурила Эсех с разгону, лавиной с перевала - арт-татай?!
- Она! Она сама!
Трясет парнишку. Ну да, меня тоже трясло. И Зайчика трясло - я когда его в Кузню возил, вроде бы про Куо-Куо помнил, заранее высматривал, да проморгал. Переживал я страшно, казнил себя лютой казнью. Мюльдюн меня успокоил: ее, мол, все промаргивают, обычное дело. И откуда только вылазит, невеста без места?
Вцепился в меня Эсех, не отдерешь. Блажит:
- Сама! Это не я!
А из конюшни:
- Трогай! Нюхай! Бери!!!
- Сама! Сама!
Ошибся я. Сказал: не отдерешь - ничего, отодрал. Швырнул мальчишку поближе к арангасу, под семейный присмотр. Уот дрыхнет, так, может, хоть арангас позаботится. У меня другая забота, мне адьяраев не утешать.
- Нюргун! Держись!
- Жених!
- Я уже иду!
В дальнем стойле на ворохе соломы творилось непотребство. Куо-Куо я не видел, зато прекрасно видел Нюргуна. Брат был толкушкой в миске: вверх, вниз, снова вверх. Брат был дорогой в горах: подъем, спуск, опять подъем. Брат был морем: прилив, отлив, раз за разом. Он пыхтел, сопел, бурчал. А под ним стонало, охало, вскрикивало:
- Жених! А-а-а! О-о-о!
- Прекрати!
Я ринулся вперед и споткнулся, чуть не упал. Железная рука удержала меня за шиворот. Рубаха затрещала, на спине лопнул шов. Вторая железная рука обхватила горло беспощадным обручем. Тяжеленная пятерня глыбой камня рухнула на плечо. Пальцы - клещи.
Не спрашивайте, как я остался усохшим. Чудо? Подвиг?
- Пусти!
- Цыц! - прохрипел мастер Кытай. - Закрой рот!
Убьет, подумал я. Сперва меня, потом Нюргуна. Убьет, и поделом.
- Я их растащу! Я все исправлю!
- Чш-ш! Идем-ка отсюда…
Солнце, плохо различимое за облаками дыма, ослепило меня так, будто я всю жизнь провел в темном подземелье. Из глаз брызнули слезы. Первым, что я увидел, когда зрение вернулось к Юрюну-боотуру, был Эсех. Парень дрожал, забравшись под арангас. Ноги подобрал, уперся коленками в подбородок, спину выгнул дугой, словно его по новой к матери в утробу запихали. Зубами лязгает: д-ды-ды-ды, ды-ды! Вот уж не знаю, с чего это он дрожал дрожмя, сидя в полной безопасности - от пережитого страха или от лютой ненависти. Прибьет нас кузнец, не прибьет, а Нюргун и тут обставил гордого Эсеха Харбыра. Опозорил, украл победу. Завалил на солому, мнет да топчет.
Сказать по правде, я бы предпочел видеть в победителях Эсеха.
- Мастер Кытай! Я… мы…
Кузнец плакал. По корявому лицу его текли слезы - крупные, как летняя роса на листьях багульника. Слезы путались в морщинах, застревали в рыжей щетине, стекали в приоткрытый рот. Тыльной стороной ладони мастер Кытай утер лицо, размазав по щекам сажу. Солнце, успокоил себя я. Это все солнце. Белый Владыка, сделай так, чтобы все дело было в солнце…
- Внучата, - сказал кузнец. - Детишки пойдут.
Я обмер.
- Выращу, ремеслу обучу. Молоток подарю.
- Молоток?
- Ты не мешай. Пусть любятся, пусть. Девку понять надо, горе у нее. Ластится, квашня, к этим, - с нескрываемым презрением он кивнул на Эсеха. - В штаны лезет, ищет. А с них, с молокососов, какой спрос? Разве они знают, что куда совать? Совалка у них не выросла. Боятся девки-то, шарахаются. Орут, как резаные. Пятерых заиками сделала! Мы со старухой следим, лупим дурёху, на крюк вешаем… Да разве за ней, оглашенной, уследишь? Пугает детишек, а после рыдает втихомолку. Твой-то взрослый, хозяйство справное. Ума маловато, так разве ж в этом деле ум надобен? Слышь, и девка подтверждает! Да ты ухо-то наставь…
Я слышал. По-моему, на Восьмых небесах слышали.
- Не лезь, а? Сколько ждали, маялись - дождались…
- А мы?
- Что - мы? Кто - вы?
- Ну, спутники. Которые мальчишек в Кузню возят.
- И что?
- Мы же взрослые. Точно, взрослые! Чего она к нам не пристает?
Кузнец вздохнул.
- Боится, - объяснил он. - Боится она вас, перекованных. Страх ее берет, если по бабьему делу. Страх и ужас. Старуха выясняла: все внутри будто льдом кует. Гиблое дело, если льдом…
- Страх? А ухаживать за нами она не боится?!
- Тоже боится. Спрячется в кладовке, поплачет, чтоб никто не видел, и давай вас, лежачих, обихаживать. Кормит-поит, умывает, срамной туес выносит. Страх страхом, а больше ведь некому?
- А мы почему к ней не пристаем? Когда уже здоровые?
- Вы? - кузнец взъерошил мне волосы, как взрослый малышу. - Да вы же сами ее не хотите! Вот ты, например, хочешь?
Не успев сообразить, что обижаю мастера Кытая, я отчаянно замотал головой.
- Никто не хочет, - он криво ухмыльнулся. - Такие дела.
- Я хотел. Я правда хотел…
- Честно? Когда?!
- После перековки. Я уезжал от вас и думал, что женюсь на вашей дочке. Не сразу, потом. Я думал, думал и передумал. То есть забыл. Совсем из головы вылетело! Второй раз к вам приехал и не вспомнил. Вы простите меня, хорошо?
Кузнец долго смотрел на меня, словно впервые увидел.
- Славный ты парень, - буркнул он. - Ты поостерегись, славные долго не живут.
И обернулся к Эсеху:
- Эй, ты! А ну вылезай!
- Не вылезу! - огрызнулся юный адьярай. - Хитрый нашелся!
- Ну, как знаешь. А я хотел оружие тебе подобрать…
Лучшего способа выманить Эсеха из-под арангаса и сочинить было нельзя.
ПЕСНЯ ПЯТАЯ
Для защиты дыхания моего
Преграду надежную мне изготовь,
Из восьми слоев железа броню,
Из трех слоев булатный щит,
Сверкающий, как серебро!
Жду, кузнец, что наденешь ты
Такую броню на плечи мои,
Такое оружье мне дашь!
Коль исполнишь просьбу мою,
Обрадуешь ты меня!"Нюргун Боотур Стремительный"
1
Время горит
Пурга улеглась. Буран выдохся, а может, умчался восвояси, убедившись: котел-невидимка ему не по зубам. Летняя жарынь по-прежнему царила над песком, больше похожим на копоть-крупчатку, зато снаружи сугробов намело от души! Тут - черным-черно, там - белым-бело. Саженный срез снега окружал Кузню со всех сторон. В небе, отдраенном колючей щеткой вьюги, без остановок крутился серо-стальной обод.
Я спустился с крыльца, шагнул к коновязи. Уотов арангас скрипел, жаловался, переминался с ноги на ногу. Великана-адьярая на помосте не было - наверное, устал спать и решил прогуляться. Куда? Вокруг - никого. Я пошел в обход. Ага, вот и любимая подруга - берестяная юрта-ураса. В юрте хрипели: тихо, надсадно. Эсех! "Я первый!" Его вчера ковали, ему и ураса. Нам с Нюргуном отвели комнату в кузнецовом доме. Счастье, что от входа близко, а то я бы точно заблудился. В доме Нюргуну не нравилось. Металл напоминал брату о тридцатитрехлетнем плене во чреве железной горы. Нюргун хмурил брови, кривился, как от кислой клюквы. Бубнил: "Не люблю! Не люблю!" Впрочем, упираться, как с облаком, он не стал и позволил закатить свою лавку под крышу.
С утра Нюргун выглядел хуже, чем вчера. Лицо серое, шелушится, будто пылью битое. Руки тряслись: мелко, по-старчески. Он надолго замирал, уставившись в одну точку. Когда его отпускало, брат часто-часто моргал и искал меня виноватым взглядом: "Звал, да? Я не откликнулся?" Хорошо хоть, до ветру попросился. Я отнес его облегчиться - нужник размещался в доме, как у нас. Раздел, подержал, обмыл, снова одел…
Это уже начало входить у меня в привычку.
"Скорее!" - колотилось сердце в груди. "Скорее!" - стучала кровь в висках. Время выгорало сухостоем в лесном пожаре. Сколько его осталось у Нюргуна? Горсточка? Две?! Надо ковать, а кузнец, как назло, куда-то запропастился.
Ну, побрел я искать.
Хрип, летевший из юрты, превратился в сухой кашель-горлодер. Я заглянул внутрь: на лежанке, на смятых шкурах, метался в бреду Эсех Харбыр. Голый мальчишка блестел от пота. Юрту насквозь пропитал тяжкий кислый дух. Обметанные губы пересохли, от них отслаивались белесые чешуйки. В трещинах проступала неприятного вида сукровица.
- Куо-Куо!
Да где ж ты ходишь, блудня? Или ты после вчерашнего не ходишь? Лежмя лежишь?! У изголовья стояла серебряная миска с водой. Я поднес ее к губам парня. Эсех дернулся, толкнул миску, пролил воду себе на грудь.
- Не бойся! Все хорошо…
Он вцепился в посудину обеими руками. Принялся жадно пить, не открывая глаз. Булькал, захлебывался, кашлял, но не остановился, пока не выхлебал все. Я отобрал у парня миску, и цепкие пальцы адьярая с неожиданной силой ухватили меня за грудки. Эсех привстал на ложе, обдал меня горячечным дыханием:
- Нет! Не кричал!
- Ты спи, во сне легчает…
- Я не кричал! - бедняга бредил. - Не кричал!..
Он снова зашелся в кашле, забрызгав меня липкой слюной. Пальцы разжались, и юный адьярай без сил рухнул на ложе. Да где же все? Бросили парня на произвол судьбы! За ним ведь уход нужен!
Я вынырнул из урасы, как из вонючего омута - и, не успев выпрямиться, ткнулся головой в живот мастера Кытая. Кузнец охнул и громко пустил ветры.
- Ой, простите! А я вас ищу…
Уши загорелись от вранья. Уж где-где, а найти в летней юрте кузнеца я точно не рассчитывал. И вот поди ж ты - нашел. Ну, или он меня.
- За мной иди, - велел кузнец. - Нюргуна ковать пора.
Мы направились к Кузне. Под сапогами хрустел черный песок. Почему я раньше не замечал этого хруста? Шаг, другой, и до меня дошло: лязг и грохот, сотрясавшие Кузню день и ночь, смолкли. Вот и стал слышен хруст песка. Сердцем овладела тревога, я едва удержался, чтоб не расшириться по-боотурски. Спеша избавиться от зловещей тишины, сломать ей хребет, я торопливо зачастил на ходу:
- Мастер Кытай, там Эсех. Худо ему, бредит.
- Бредит?
- Ага. Говорит, что не кричал. Может, прислать к нему кого?