7
Наглая я скотина
- Так надо было, - сказал Мюльдюн.
Я кивнул.
- Надо, понял?
Я кивнул еще раз.
- Скажи я тебе правду, - Мюльдюн почесал кончик носа. Ну точно Кустур в минуты задумчивости! Кажется, мои кивки его не убедили, - я бы тебя убил. Ты бы ехал живой, а на самом деле мертвый. Соображаешь? Нельзя знать заранее. Ты тогда и выбираешь не так, и боишься не так, и вообще.
- Ты чего? - удивился я. - Ты просишь прощения?
Если я удивился, то Мюльдюн изумился. Впервые в жизни я видел, как брови моего старшего брата ползут на лоб, а рот приоткрывается, словно у годовалого ребенка, взявшего в руки потрясающую штуковину неизвестного назначения.
- Прошу прощения?
- Ну да…
- У тебя?
- Ну да…
- Я?!
- Ага, ты.
- Наглая ты скотина, - ласково уведомил меня Мюльдюн. Он на глазах превращался в записного острослова, считай, сказителя. Такой готов обложить избранную жертву, как новенькую юрту, сверху донизу: и корой, и дерном, и коровьим навозом. - Прохвост. Позор семьи. За что я прошу у тебя прощения?!
- За то, что не мог предупредить меня заранее.
Он сдвинул шапку на затылок:
- Ничего я не прошу, понял? Я предупреждаю тебя. Сейчас, когда я имею право это сделать. Однажды ты повезешь маленького засранца-боотура в Кузню, вот я и предупреждаю: молчи! Если, конечно, тебе не захочется прикончить спутника своим рассказом. Есть такие яды, братец - проглотил сегодня, а умер завтра.
- И такое бывает?
- Всякое бывает.
Я зажмурился. Представил: везу в Кузню боотура-малыша. Трюх-трюх, качаемся в седлах, глазеем по сторонам. Не бойся, говорю я ему. Тебя схватят клещами, сунут в горн, дадут молотом по башке. А ты не бойся! Главное, потерпеть, и все будет хорошо. Очухаешься, встанешь на ноги; вырастешь лихим молодцом. Он едет, не боится. Ну, то есть боится, но совсем иначе. Когда знаешь, что тебя ждет, что главное - потерпеть, боишься по-другому. Он едет, а я его уже похоронил. Живого в землю закопал. Воткнул сто слов, как сто ножей, под ребра. И еду рядышком, улыбаюсь. На привалах делюсь едой, водой. Дохой укутываю, чтоб не замерз.
- Тебя Ала Дяргыстай этому научил? - спросил я.
- Да.
- Когда ты после Кузни пластом лежал?
- Да.
- Он - тебя, а ты - меня?
- Да. А ты - следующего. Так принято.
- А если всё делать по правилам, - мне вспомнился отец. Веранда, ноги на перилах, чорон с кумысом, - по обычаю, то мы остаемся живы? После Кузни, да?
- Не все. Но большей частью - да, живы.
- Хорошо. Я запомнил.
Он встал:
- Я уеду дней на пять. Может, семь. Жди меня здесь, выздоравливай.
- А мастер Кытай знает?
- Знает.
И вышел прочь.
А я остался. А что? Обычное дело. Мне не то что ходить - сидеть невмоготу. Посижу капельку, и сползаю, лежу пластом. Вчера и сесть не мог. Хорошо хоть, один-одинешенек валяюсь, не так стыдно. Куо-Куо забегает по сто раз на дню. Кормит, поит, моет. Скажете: хорош врать, парень! Как один, когда Куо-Куо? Она не в счет, к ней я привык. Если бы не привык, со стыда бы сгорел, клянусь. Она мне горшок подставляет, на бок меня укладывает, и я с лежака в этот горшок… Ну, вы поняли. Горшок красивый, из цельного куска березы. По краю - завитушки. А я целюсь, значит, боюсь промахнуться. Боотур! Ворону в глаз бью, что мне горшок! Если по большой нужде приспичит, так я на спине, а она под меня берестяной туесок подсовывает. Вот я и успокаиваю себя: мол, привык, ничего особенного. Уже и забыл, как шальная девка меня в конюшне валяла, в штаны лезла. Сейчас в штаны залезет, подсобит облегчиться - и спасибо за хлопоты, век помнить будем!
По-моему, я у нее не первый. Ну, не первый боотур, за которым она ходит. Сколько же ей лет, а? Я утром хотел у неё спросить: ты что, и за Мюльдюном ухаживала? Так хотел, что аж зудело! И промолчал, застеснялся. У Мюльдюна тоже не спросил. Даст он мне по шее вместо ответа, и правильно сделает.
- Юрюн Уолан спит?
- Не сплю я. Заходи, Куо-Куо.
- Куо-Куо супу принесла. Кормить будет…
Суп - это кстати. Ем я, как не в себя. Набил брюхо, поспал чуточку, и опять слюнки текут. Сначала думал: мастер Кытай мне для лежки особую комнату выделил. Комнат в доме тьма-тьмущая, почему не выделить? Сегодня огляделся на свежую голову: какая там комната?! Ураса - летняя юрта. Гостевая, за домом стоит. Вроде срамного туеска, который для моей большой нужды - берестой крыта, конским волосом сшита. Ох, сравнения у меня… Болею я, извините. Соображаю плохо. Хорошая ураса, если вы не поняли. Просторная. Стены отваром ольховой коры выкрашены. По стенам - пять окошек. Дверь - занавес, расшит узорами. Вдоль стен - нары-лежаки. Посередке - очаг, еле теплится. Лето, чего зря дрова жечь? Над очагом - дымоход. Вокруг очага - столбцы для котлов, вертелов. Воздух чистый, свежий. Меня, помню, родители отпускали к Кустуру переночевать - ну, в Тимирову семью! - так в ихней урасе вечно воняло. И шкурами, и людьми, и объедками. А еще к урасе примыкал коровник, и тоже не делал воздух ароматней…
Да что тут сравнивать? Дядя Тимир, аласный кузнец, и Кытай Бахсы, кователь боотуров - не может у них вонять одинаково!
А вот и он, кователь боотуров. Проведать зашел.
- Выйди! - это он дочери.
- А суп? - это я ему. - Суп же!
- Успеется суп. Дай-ка я тебя…
8
Наглая я скотина
(продолжение)
Покрывало - фью-ю-рх! Улетело. Подушка - шмяк! Убежала. Он меня на живот - р-раз! Как пушинку. Голову в ладони взял - я думал, шею свернет. Нет, просто набок повернул - чтоб не лицом в лежак, а ухом.
Встал на колени у лежака:
- Расслабься.
Ага, расслабься! Я расслаблюсь, а ты меня клещами - хвать! Молотком - шарах! Суп выльешь, миску к копчику прикуешь. Знаем мы ваши шуточки!
- Мастер Кытай…
- Молчи.
Молчать не удалось. Я стонал, кряхтел, охал. Железные пальцы копались во мне, перебирали каждую жилочку. Взбивали Юрюна Уолана горкой лебяжьего пуха. Толкли в ореховую кашицу. Рубили в рыбную начинку. Мяли, выдавливали сок. Извлекали сочный хруст из позвонков, треск из суставов. Кровь бултыхалась во мне от увесистых шлепков.
- Ой! Ай! Уй!
- А здесь?
- Ы-ы-ы…
- Очень хорошо.
Куо-Куо сидела в углу на корточках. Радовалась моим истязаниям. Ну, в углу - это я для красного словца. Ураса-то круглая! А радовалась - это точно. "Айхал! - вскрикивала шепотом. - Айхал!" Почему шепотом? Отца боялась, наверное. Выгонит, или на крюк подвесит. Я ведь помню, он ей обещал крюк. Тогда, в конюшне, я ему не поверил. Думал, грозит для пущей острастки. А может, шутит.
Теперь верю. Ы-ы-ы!..
Превратив меня в холмик рыхлой земли, кузнец угомонился. Придвинул табурет, сел. Огромный, корявый, затряс ручищами. Мне даже померещилось, что с пальцев Кытая Бахсы летят сверкающие капли - вода, а может, расплав. Я вжал затылок в плечи: сейчас, вот сейчас обожгут! Огнем или холодом, но обожгут!
Ничего, обошлось.
- Годится, - буркнул мастер Кытай.
Так говорят о рядовом топоре, вышедшем из-под молота.
- Завтра встанешь. Все, отдыхай.
Уйдет, догадался я. Уже уходит. Интерес кузнеца ко мне стремительно угасал. И тут - хотите, верьте, хотите, нет - я понял, что сделаю, и ужаснулся. Я, сопляк-желторотик. Я, чудом выбравшийся живым из горна. Я рискну объехать на кривой самого Кытая Бахсы? Мне что, последний умишко огнем выжгло?!
- Ну да, - сказал я. - Ну да, конечно.
- Что - ну да?
- Ну да, говорю. Я бы на вашем месте тоже расстраивался.
Кузнец хотел встать, но раздумал.
- Ты? На моем месте?
- Ну да…
- И с чего бы это ты расстроился?
- Вы же не меня хотели. Ну, в работу взять. Вы брата моего хотели…
Мастер Кытай не был воро̀ной. Да и я валялся на лежаке без лука. Лицом к стенке, спиной к кузнецу. И всё равно сердце ёкнуло: дружок, ты ему в глаз всадил! В самую зеницу. Без промаха.
- Хотел, - признал кузнец.
Чувствовалось, что это у него больная тема.
- Я что? Обычное дело. А вот мой брат…
- Твой брат - это да. Ты, я вижу, парнишка смышленый. Чуешь, где настоящая работа! Такая работа в жизни один раз случается. Я, знаешь ли, ночью сплю и вижу…
Он заворочался. Должно быть, показывал, как он спит и что видит.
Я ждал, боясь спугнуть. Вспоминал: мы с Мюльдюном подъезжаем к Кузне, нам навстречу бежит черный адьярай. Бежит, радуется; подбегает и скисает вчерашним молоком. "Это брат, что ли? Разве ж это брат?!" И еще: "Мне доложили, ты брата везешь. Я обрадовался. Думаю, наконец-то!.." Весь разговор - при мне, не стесняясь. Ты ведь знал про моего загадочного брата, мастер Кытай! Ты знал, что Мюльдюн знает! Ты только не знал, что не знаю я, и знать мне не надо.
Лишку сболтнул ты, мастер.
- Ага, - вздохнул я. Собрался с силами, повернулся к кузнецу. - Брат мой - вот кто боотур! Всем боотурам боотур! Я ему и в подметки не гожусь. Да что там я! Мюльдюн, и тот не годится.
Представил я, что Мюльдюн меня слышит, и от страха чуть не обмочился. Взял бы он меня правой рукой за левую ногу, а левой - за правую, дернул бы от души…
- Точно так, - согласился кузнец. - И рядом не лежали.
- Вы не говорите Мюльдюну, что я вам говорил. Хорошо? Обидится он. И на меня, и на вас обидится. Вы ведь тоже…
- Что я - тоже?
- Говорили тоже. Вот, прямо сейчас.
- О чем я говорил?
- Ну, что Мюльдюн не годится. В подметки.
- А-а… - кузнец задумался.
Я готов был поклясться, что читаю мысли Кытая Бахсы. Правой рукой за левую ногу, а левой - за правую… Кузнец, конечно, побольше моего вырос, но Мюльдюн - он ведь Мюльдюн-бёгё! Если расширится, всякое может случиться.
- Твоя правда, парень. Мало ли о чем мы с тобой толкуем?
- Вот-вот!
- Ладно, ешь суп. Пойду я.
- Ага. Я только одного не пойму…
- Чего?
- Ну, вот Мюльдюн меня к вам привез. А брата нашего почему не везет?
- Нюргуна?
- Ну! Что ему, трудно привезти?
Имя прозвучало. Нюргун? Наверное, я знал его всегда. Мой старший брат, существование которого от меня скрывали, не мог носить другое имя.
- Не выпустили еще, - предположил кузнец. - Из колыбели.
- Нюргуна? Из колыбели?!
- Ну да, - согласился Кытай Бахсы. Это он у меня нудакать обучился. - Когда выпустят, тогда и привезет.
Я прикусил губу: больно, до крови. Колыбель? Мой старший брат Нюргун лежит в колыбели? Что это за брат такой? Что это за колыбель такая?!
- Поздновато, как по мне, - осторожно заметил я. - В колыбелях лежать, а?
Кузнец вздохнул: согласился, наверное.
- Я дома так и говорю всем: поздновато. Папе, маме, Мюльдюну. Я говорю, а они не слушают. Считают меня молокососом. Вот вы - другое дело, - я придвинулся ближе. - Мудрый вы, мастер Кытай. Ох, и мудрый!..
Я не ошибся. Мудрые, они болтуны. Мы еще долго разговаривали. Куо-Куо даже бегала суп заново греть. Одну миску - Юрюну-боотуру, другую - отцу-мудрецу. А что? Обычное дело. Он к концу беседы сильно проголодался.
ПЕСНЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Там, на островершинной скале,
Что бешено кружи́тся всегда,
Подпрыгивая на вертлюге своем,
Три ели железных растут.
На их могучих кривых корнях
Три железные колыбели судьбы,
Как железные рыбы подземных морей,
Нанизанные на рожон,
Бьются, подпрыгивая и дребезжа."Нюргун Боотур Стремительный"
1
Я хочу в Бездну Смерти
Песок - слежавшийся, плотный. Идти по нему легко. Ближе к Кузне он сплошь измаран жирной копотью. Кое-где - проплешины. Дальше он делается ржавым с черными пятнами. И вот теперь - песок как песок. Цветом похож на осенний скукоженный лист, с редкими прожилками ржавчины. Скоро, пожалуй, и они пропадут. Ёлки здесь чахлые, с рыжиной, но уже не сухие, как вокруг Кузни.
Живые, ёлки-то.
Я не выдерживаю, оглядываюсь. Оглядываться - плохая примета, знаю. Это шея моя глупая не знает, вертит головой, дурища, туда-сюда. Кузня скрылась из глаз, её заслонили сопки. Казалось бы, такую домину с другого конца света должно быть видно. А тут отошел всего-ничего, она и сгинула, как не бывало! Не заблудиться бы, когда возвращаться стану…
Поначалу я беспокоился. Силенок маловато, хорошо бы поберечь, а я, балбес, нате-здрасте - беспокоюсь. Уйти из Кузни, думаю. Непросто будет, думаю. Придется умом пораскинуть, думаю. Оказалось - и раскидывать нечего. Не нечем, а нечего! Мюльдюн уехал, а кузнецу с его семьей я-здоровый был до еловой шишки. В первый день - не в самый первый, а в тот, когда я с постели встал - Куо-Куо меня завтракать кликнула. Ну, я пришел. Так кузнецова жена поначалу меня и не заметила. Что есть, что нет… Я поздоровался, стою. Неловко без приглашения за чужой стол садиться! А она кузнецу миску поставила, дочке поставила, себе… Спасибо, Куо-Куо голос подала:
- Мама! Юрюн Уолан кушать хочет!
Старуха на меня зыркнула, как на пустое место. Точь-в-точь моя мамочка, когда я ей про Кустура говорю: мол, ему тоже поесть надо! Ну да, для кузнечихи ее семейство, небось, самое главное. Все остальное - побоку. Миску она мне, врать не буду, выделила. Харчей навалила: вровень с мастером Кытаем. А мастер Кытай, если вы вдруг забыли, меня в сто раз больше. Кашу я съел, молоко выпил, а вяленую жеребятинку и полоски копченого налима сгреб потихоньку со стола, припрятал.
В дорогу пригодится!
Покрутился туда-сюда: нет, никто за мной не следит. Перед сном нарочно гулять ушел подальше. Вернулся поздно, а они - хоть бы хны! Ураса моя на отшибе, в глухом углу. Хоть помри там, хоть сиднем сиди - никто не проверит. Второй день гуляю, делаю, что хочу, третий. Никому я не интересен, кроме Куо-Куо. К счастью, ее интерес с невестиного изменился на материнский, а во-вторых, она с утра до ночи своей собственной мамаше по хозяйству помогает. Как я выздоровел, только за едой и видимся. Ну, я и стал собираться. Дорогу мне кузнец показал: мол, за теми сопками - спуск в Нижний мир. Левой, правой, прямиком в Елю-Чёркёчёх, Бездну Смерти. Там, приятель, три железные колыбели висят, в одной из них - твой брат Нюргун.
Все просто, и идти недалеко.
Понадобилось много лет и еще больше событий, чтобы я узнал самого себя получше. Простак я, если угодно. Простофиля. Люблю прямые дороги, не люблю повороты. А хитрые тупички ненавижу лютой ненавистью. Там, в Кузне, я-то себе виделся знатным хитрецом. Еще бы, самого Кытая Бахсы обманом разговорил! Про брата выпытал, про колыбели, про дорогу к ним. Простоватость кузнеца, выложившего малолетке всю правду-истину, не показалась мне чем-то особенным. Я-простак не удивился другому простаку, пусть даже взрослому. Не подловил на внутреннем родстве - с собой, Мюльдюном, нашими родителями… А что? Обычное дело. Помните мои разговоры с отцом? С мамой? Ноги на перила, взгляд на горы: "Рад тебя видеть, Юрюн." Плывет уточка, улыбается: "Ложки не забыл? Приятного аппетита, кушай на здоровье."
Ничего такого не заметили?
Вот и я тогда не замечал.
Мне в первую очередь название не понравилось: Бездна Смерти. С другой стороны - колыбели. Для младенчиков. В Бездне Смерти, ага. Ерунда какая-то, одно с другим не вяжется. Ладно уж, схожу, проверю. Боотур я или кто? Авось, не сгину. Для спуска веревка понадобится. Бездна, все-таки… Да, оружие. Адьяраи внизу, небось, так и шастают!
Всё оружие, что я выбрал, куда-то делось. Ушло, наверное, в переплавку. И зачем выбирал, спрашивается?! Я у мастера Кытая спросил, только он не ответил. У постели моей разговорчивый был - куда там! А тут замолчал, как отрезало. Я ему:
- Лука жалко. Очень уж…
Он мне:
- Угу, очень.
Поговорили.
Я прикинул: в доспехе лезть в Бездну не с руки. Копье тоже мешать будет. И щит. А вот меч… Меч мне точно нужен! На спину прицеплю и полезу. Мечей в оружейной - как иголок на сосне. Взять? Без спросу?! Я не мошенник, не вор. Я сын Сиэр-тойона! Значит, будем действовать честно, но хитро!
После обеда я поймал мастера Кытая. Я уже выяснил: если с ним не заговорить, он меня не замечает. Прямо как мой отец, когда на веранде сидит. Так отцу я сын, а кузнецу - никто. Вот он меня в упор и не видит. Обычное дело. А заговоришь - ничего, получается.
Я ему:
- Мастер Кытай!
Он мне:
- Чего тебе?
- Можно у вас в оружейной меч взять?
Он хмурится. Жадничает. Я ему:
- На время! Я верну, правда!
Нет, хмурится. Складки у переносицы - грозовые тучи.
- Меч?
- Ну да!
- Зачем?
И смотрит на меня, как на слабоумного.
- Я упражняться хочу!
- С мечом?
- Ага, с мечом. Потом на место поставлю.
- Упражняться?
Кажется, мастер Кытай удивлен.
- Ну да!
Он брови поднял, рот округлил - и как расхохочется! Гром гремит, эхо летит по коридорам, гуляет по всему дому. Землетрясение! А Кытай Бахсы кашляет, приседает, хлопает себя ладонями по бедрам. Вон, даже слезы из глаз брызнули. И что я такого смешного сказал?
- Ну, повеселил ты меня! Ох, повеселил!
Стою, слушаю. Злость кипит - хоть расширяйся, лезь в драку!
- Бери, парень. Бери меч, что хочешь бери.
Вытер кузнец слезы, махнул рукой:
- Упражняйся!
Мне только того и надо было. "Что хочешь бери"! Теперь про веревку отдельно спрашивать не нужно.
Поплутав по Кузне, я отыскал оружейную. Выбрал себе батас - такой же, как тот, первый. Ножны к нему. Моток прочной веревки. Еще веревки - петли для меча сделать, чтобы на спину вешать. Едой я раньше запасся. Ну как, можно идти на поиски?
Для начала я чуть-чуть поупражнялся с мечом. Слово надо держать. Я же сказал мастеру Кытаю, что буду упражняться? Вот, пожалуйста! А что брата пойду искать - так это мое дело! Семейное. Вернусь с братом - меч отдам, себе не оставлю.
Всё по-честному!
Вот, иду. Котомка за одним плечом, меч - за другим. Сопки в горы превратились. Уступы друг на друга громоздятся. Кусты можжевельника за камень из последних сил цепляются. В ветвях стылый ветер: фьють-фьють! Теплынь стояла, жарища, и вот - до костей пробирает! Фьють-фьють, насмешничает ветер. Что, Юрюн-боотур? Не передумал? Гляди, пропадешь!
- Не передумал!
Это я ветру, чтобы отвязался.
И взбираюсь по осыпи. Подъем не слишком крутой, но муторный, унылый. Бредешь, тащишься - вроде, вот она, вершина, рукой подать. Через десять шагов - подать, через двадцать - подать. Тридцать шагов, сто, тысяча… Острые камешки выворачиваются из-под ног, кувыркаются вниз по склону. Не кувыркнуться бы вслед за ними! Ветер злится, толкает в грудь. Небо сплошь затянули тучи. Крутится за ними небесный обод или нет? И солнца не видать…
Что это? Неужели вершина?!
Останавливаюсь, перевожу дух. По правую руку тускло блестит бескрайняя гладкая поверхность - до горизонта. Не такая уж она и гладкая… Волны ряби гуляют, накатывают, удаляются. Как по воде. Да ведь это и есть вода!
Море!