Мужчина наконец соизволил отвлечься от воспоминаний о мертвой дочери и обратить внимание на живую.
- Почему? Из-за проклятия, поразившего тебя в горах? - Он рассмеялся, и горьким был этот смех. - Каждая семья на этом чертовом острове проклята! Все здесь с самого рождения обречены жить в этом мире боли.
Он поднял упавшие оковы и потряс перед девушкой.
- Кроме того, всякий муж должен привыкнуть к тому, что его жена бывает несколько не в себе раз в месяц. Эмилио Фарсезе придется смириться с твоими странностями. И приковывать тебя цепями, как это делаю я!
Он снова расхохотался резким, неприятным смехом, затем отступил назад. Тца быстро вскочила на ноги, проскользнула мимо отца и бросилась к лестнице и наверх. Он следил за ней, не сделав и попытки остановить.
- Давай! Беги, Тиццана! Беги в маки и питайся там кореньями в своей пещере. Давай! Смешай имя Маркагги с грязью. Ты уже связана обязательствами и должна выйти за Эмилио. Если же убежишь, Фарсезе получат здесь все. Дом, нашу землю, твоих любимых коз. Все!
Мужчина наклонился, подхватил бутылку, вытащил зубами пробку и жадно припал к горлышку.
- Все! - крикнул он, разбрызгивая вино.
Ужасный смех отца преследовал девушку, пока та поднималась по лестнице, хватала шляпу, пращу и сумку, открывала дверь и даже когда уже выбежала на мощенную булыжником улицу.
Она не пробежала и пяти шагов, когда вдруг что-то теплое и влажное ткнулось в ладонь.
- Коломбо! - радостно крикнула Тца, стиснув морду пса и нагнувшись, чтобы обнять лобастую голову.
Большой розовый язык тут же облизал ее лицо; из огромной пасти неслось приветственное повизгивание. У пса в роду были волки, хотя в шерсти преобладал не серый, а черный и рыжий. Морду посеребрила седина - Коломбо, ровесник девушки, пребывал в почтенном для горных собак возрасте. За проведенные вместе годы он, помогая хозяйке охранять стадо, прогнал множество своих дальних родственников; сражался с дикими кабанами, и все его тело носило следы ран и укусов. Двигался пес уже не так быстро, как раньше, но люди до сих пор, повстречавшись с Коломбо на улице, спешили перейти на другую сторону. Они осеняли себя крестным знамением, завидев его глаза с красными прожилками. Однако же, проведя ночь под дверью, за которой томилась его хозяйка, он был смирным и ласковым, словно щенок.
- О Коломбо! - выдохнула девушка и уткнула лицо в его мохнатую шею, вдыхая такой родной запах.
Она не сомневалась, что, если выйдет замуж за Фарсезе, ее заставят отказаться и от любимого пса. Если…
"Он совсем отупел от вина и бренди", - подумала Тца.
Коломбо тенью бежал у ее ног. Она шла, стараясь держаться подальше от проходящей по центру улицы сточной канавы со зловонной жижей. Никто в жизни не захочет жениться на ней, каким бы ценным ни было приданое. Сколько раз девушке говорили, что она скорее животное, чем человек. Сама она никогда не понимала этой шутки. И даже пусть Эмилио четвертый или пятый сын в семье - в чем не было сомнений: прямому наследнику не позволили бы жениться на каких-то Маркагги, - едва увидев невесту, он откажется от своих намерений. Да и любой мужчина отказался бы.
Быстро шагая, Тца вскоре вышла на главную площадь, вымощенную булыжником. Был как раз базарный день, и люди вовсю суетились, расставляя палатки. Девушка увидела, что двери церкви на правой стороне площади открыты и в них проходят желающие получить благословение трудам сегодняшнего дня. Она подошла к ступеням.
- Жди здесь, Коломбо, - приказала Тца, и огромный пес послушно улегся прямо посреди лестницы, вынудив нескольких горожан поспешно отступить в сторону.
Девушка сняла широкополую шляпу, вошла внутрь, встала на одно колено и перекрестилась. Алтарь впереди обступили просители. Тца же в тех редких случаях, когда удавалось посетить церковь, предпочитала маленькую боковую часовенку. Девушка прошла в восточный неф и увидела небольшую толпу, откуда доносилось похныкивание. Священник проводил обряд крещения, и Тца встала в сторонке, глядя на рыдающую мать, которую с двух сторон поддерживали одетые в черное родственницы. Судя по раннему часу и гнетущей атмосфере, можно было предположить, что ребенок скоро умрет и священник пытается спасти его душу.
Тца недоуменно пожала плечами. Она не понимала, к чему такое беспокойство. В горах действует простой закон: если козленок родился слабым, его просто оставляют на съедение волкам. Не следует ли людям поступать так же?
Толпа поредела. Младенец перестал плакать, мать же зарыдала вдвое громче. Тца прошла вперед и посмотрела на статую Мадонны. Ей всегда нравилась эта скульптура, потому что, в отличие от большинства, в отличие от только что ушедшей женщины, Мадонна не оплакивала младенца в своих руках. Казалось, она вообще не уделяет ему особого внимания. Он просто был там. Как и все дети - там.
Девушка посмотрела налево. Тяжелая деревянная крышка, которой закрывали купель с крестильной водой, сейчас стояла в сторонке. Отвлекшись от благочестивых мыслей, Тца подошла к чаше и посмотрела на отражение…
Вот она! Причина, по которой ни один мужчина, даже если семья прикажет ему, не возьмет ее в жены. Густые брови соединяются на переносице. Глубоко посаженные глаза кажутся отверстиями в скале. Волосы, густые и черные как сажа, обрамляющая отверстие дымохода в ее пещере, спереди кое-как пострижены овечьими ножницами - лишь бы не падали на глаза, - сзади же стянуты в тугой хвост ремешком из козлиной шкуры. Этот нос, сломанный по осени, когда Тца искала по горам отбившуюся от стада козу. Этот рот и толстые обкусанные губы, искривленные в постоянной зловещей ухмылке. Она попыталась улыбнуться, и впечатление было такое, будто злобная тварь намеревается выпрыгнуть из воды и вцепиться в чье-нибудь горло. Девушка покачала головой, и отражение ответило ей тем же.
- Жениться? - усмехнулась она, отвернувшись от купели. - Ха!
По проходу медленно пробиралась старуха, сжимая свечу в изуродованных артритом руках. Она уже собиралась занять место перед алтарем, но Тца быстро шагнула вперед, оттеснила женщину и распростерлась ниц под статуей Мадонны, раскинув руки в подражание распятию. Она слышала, как старуха, поворчав, пошла прочь. Ну и какое ей до этого дело? Тца первая пришла. Да и вообще, что здесь делать этой карге? Молиться за свою жизнь? Потребность Тиццаны куда как насущнее. Она будет просить о смерти.
Пусть Эмилио Фарсезе умрет, и ей тогда не придется выходить за него замуж!
Каменный пол был холодным. Она пролежала достаточно долго, чтобы продрогнуть; ну и пусть - ее страдания помогут исполниться молитве. Наконец девушка поднялась, зажгла свечу и направилась к выходу.
Давешняя старуха вдруг шагнула навстречу и тихо проговорила:
- Слишком поздно.
Тца рассмеялась, ткнув пальцем в Мадонну.
- Да, она вся измучилась!
Старуха ошарашено посмотрела ей вслед, а девушка, улыбаясь, вышла из церкви под лучи жаркого сентябрьского солнца. Впрочем, веселость тут же сползла с лица, когда Тца увидела у подножия лестницы группу молодых людей, столпившихся вокруг Коломбо. Они зло смеялись и пинали пса. У одного в руках была палка, и он тыкал животное в грудь.
Эмилио Фарсезе собственной персоной.
Низко надвинув широкие поля шляпы на лицо, девушка сбежала по ступеням.
- Оставьте его! - крикнула она.
- Почему это? Чертов пес зарычал на нас, добрых христиан, когда мы собрались войти в церковь.
Эмилио не думал убирать деревяшку, и за него это сделала Тца: схватила за конец и вырвала из руки молодого нахала.
- Эй! - закричал тот, дергая шест на себя. - И откуда у этого козопаса смелость связываться с Фарсезе?
- А кто сказал, что он пасет коз? - рассмеялся один из его приспешников.
- Это же ясно по вони. Фу! - Эмилио повернулся и сплюнул, едва не попав Тиццане на ногу.
- А кто сказал, что это он? - поинтересовался вкрадчивым тоном другой, глядя себе под ноги.
Все посмотрели на противника. В пылу борьбы за палку верхние пуговицы просторной куртки расстегнулись. Девушка подняла воротник.
- Пойдем, Коломбо, - позвала она и попыталась пройти через толпу парней, но не тут-то было.
- Так-так… Козопаска. Но воняет не меньше.
- Это не просто девчонка, Эмилио, - сказал парень, который держал Тиццану, не давая ей пройти.
Она перевела взгляд с руки на лицо, щедро разукрашенное сочащимися гноем прыщами, чуть косящие глаза, зубы, под странными углами выступающие изо рта. Девушка узнала его.
- Отпусти, Филиппи.
Раньше он был ее товарищем по играм, когда Тца еще жила в городе и когда они еще играли. Теперь же голову Филиппи Чезаре занимало совсем иное.
- И потерять возможность представить мою старинную приятельницу ее будущему мужу? Каким же другом я буду после этого для вас обоих, Тиццана Маркагги?
Тца обратила взор на Эмилио. Лицо его представляло полную противоположность Филиппи. Кожа была гладкая и безупречно чистая, цвета оливкового масла второго отжима. Угольно-черные волосы, густые и длинные, перехвачены сзади шелковым шнурком. Глубоко посаженные голубые глаза казались в таком обрамлении еще ярче. Зубы, идеально ровные, сверкали на солнце. Красивые черты, даже можно сказать - прекрасные. Просто модель для скульптора. Вот только их сильно искажало застывшее выражение глубочайшего ужаса.
Тца знала, как ей не повезло с внешностью, и все же из глаз хлынули слезы, уже во второй раз за день. Она бросилась прочь от церкви, низко склонив голову, чтобы насмешники не заподозрили ее в слабости. Девушка не оглядывалась, но, хотя и не могла их видеть, хорошо слышала глумливый хор.
- Гляньте, она даже бегает, как коза!
- А ты козел, Эмилио!
- Хорошо хоть ветер в другую сторону!
- Ничего, может, она помоется в первую брачную ночь.
Шутки и смех стихли, когда девушка свернула за угол, к тому же их заглушили ее рыдания.
В Сартене была башня, в разрушенных стенах которой Тца могла укрыться, если приходилось оставаться в городе на ночь. Строение никто не охранял, а развалившиеся ступени отпугивали большинство любопытствующих. Лишь самые ловкие да отчаявшиеся приходили сюда.
Закрыв глаза, девушка подставила лицо прохладному бризу. Грегорио, старый маццери, чье стадо паслось в соседней долине, - тот, кто поведал ей многие секреты, - научил и различать ветры, которые витают над островом. Дующий из Африки сирокко, что несет с собой запахи чистой тьмы. Мистраль, сухой ветер из Испании. Приходящий с востока левантинец, пахнущий пряностями. Грекаль, что рождался у берегов Ломбардии и некогда надувал паруса кораблей ее предков, последних в длинном ряду завоевателей, пришедших на остров. Но тот ветер, что она вдыхала сейчас, - он, пусть и несильно, остужал лицо, горящее от долгого бега и жгучего стыда, - этот ветер Грегорио называл трансмонтаном. Он дул с севера, проносясь над заснеженными вершинами острова, с других, далеких гор. Значит, лето скоро закончится. Это радовало девушку. Весной, летом и осенью она вместе со стадом без устали бродила по горам в поисках корма, присматривала за животными, охраняла их, принимала роды, растила детенышей, ставила их на ноги, доила коз, стригла, вычесывала камедь из их бород и делала из нее мирру. Все это был тяжелый труд. Зима же, чье наступление предвещал трансмонтан, полностью принадлежала Тиццане. В это время можно сидеть себе в убежище под надежной защитой каменных стен, когда рядом только Коломбо да иногда приходит поболтать Грегорио. И ни о чем не тревожиться в полнолуние. Охотиться с пращой на диких кабанов - по заснеженным горам днем, во снах по ночам. Затем вырезать на гранитных стенах свои дневные и ночные видения. На то, чтобы отобразить одно из последних, уйдет бо́льшая часть зимы - каштан в цвету и ее пастуший посох, поднимающийся из самой сердцевины.
Девушка достала из сумки камень, который нашла в прошлом месяце. Превосходный инструмент! Кусок идеально белого кварца с таким острым кончиком, что сгодился бы и в качестве кинжала; лезвие, которое никогда не затупится, сколько ни царапай им по граниту.
Именно этим она сейчас и занялась, склонившись над полуразрушенным каменным блоком. Вырезание по камню всегда успокаивало ее. Но внезапно, проведя прямую линию к схематично изображенному кустарнику, Тца бросила камень обратно в сумку и перегнулась через парапет.
Слезы! Опять слезы! Она превратилась в плаксивую девчонку!
Не будет никакой зимы и чудесного одиночества! Ее запрут здесь, в Сартене, в стенах особняка Фарсезе; она будет сидеть, одетая в черное, и вышивать гарусом вместе с другими женщинами семейства. Изредка к ней будет приходить муж - несомненно, пьяный, как и отец, - пытающийся потопить в алкоголе ужас, отчетливо отразившийся на лице, когда Эмилио впервые взглянул на нее. Если семьи договорятся о браке, соглашение свяжет их обоих; они не смогут не подчиниться. Таков корсиканский обычай. Возможно, таковы обычаи во всем мире. Даже в далеких странах, где зарождается трансмонтан.
Горестные размышления прервали неожиданные звуки: побрякивание сбруи и конское всхрапывание. Девушка утерла глаза и посмотрела, что делается внизу под стенами. На мгновение меж двух земляничных деревьев промелькнула лошадь; Тца успела увидеть ногу наездника, все остальное заслоняли низкие ветви. Крайне необычно видеть человека так высоко над городом. Чтобы попасть сюда, требовалось преодолеть крутые подъемы. Кроме того, всякому, кто хотел проникнуть в Сартен, следовало пройти через главные ворота, расположенные ниже в долине.
Следующая башня находилась в ста шагах вниз по склону. Тца беспокоилась, как бы генуэзские солдаты, находившиеся там, не обнаружили ее и не причинили хлопот. Но, судя по приглушенным крикам, они были слишком увлечены игрой в кости.
Еще одна лошадь показалась в проходе. Всадник смотрел не на тропу перед собой, а на городские стены. Пригнувшись под низко нависшими ветвями, он натянул поводья и посмотрел вверх. Тца находилась на расстоянии не больше пятидесяти шагов, и наездник сразу же увидел ее. Несколько мгновений они внимательно рассматривали друг друга. Затем, подняв руку в латной рукавице, мужчина прижал палец к губам и прошипел:
- Тсс!
В деревьях по обе стороны от него, выше и ниже по холму угадывалось шевеление. Воины с лестницами выбегали из укрытий, в то время как Тца вскочила на ноги в своем убежище.
Она сразу же узнала всадника и людей с ним: по тюрбанам на головах, кривым саблям, сияющим нагрудникам, небольшого размера щитам. Хоть девушка никогда прежде и не видела ни одного, она хорошо их представляла. Южный ветер сирокко принес их сюда прямиком из Африки.
- Арабы! - пронзительно закричала она как раз в тот момент, когда люди полезли на стены.
ГЛАВА 13
НАБЕГ РАБОТОРГОВЦЕВ
Тиццане никогда не доводилось видеть пиратов, но она слышала о них. Последние в череде захватчиков, они покидали свои логова на севере Африки и бороздили Средиземное море на галерах. Почти каждое лето являлись они на Корсику, и после их набегов прибрежные города превращались в кладбища. Каждый год жители Сартена опасались, что, не удовольствовавшись награбленным на побережье, пираты направятся в глубь острова и дойдут до их городка.
И вот в это лето опасения оправдались.
Тца посмотрела на соседнюю башню: стражники в панике высыпали из открытых дверей бастиона и с криками мчались к городу.
"Трусы", - подумала она.
Но разве можно их винить? Они ведь генуэзцы - последние завоеватели острова. С чего бы чужакам сражаться за Корсику? Корсиканцам, как всегда, придется самим защищать себя.
Первые лестницы ударились о парапет по обе стороны от девушки.
- Коломбо, идем! - крикнула она и следом за верным псом скатилась по разрушенным ступеням.
Оставаться здесь не имело смысла, если только Тца не хотела стать первой жертвой налетчиков. Если где и поднимется сопротивление, то только в городе.
"Нет, не "если"", - думала она на бегу, а пустилась бежать девушка, едва только ступила на землю.
Определенно будет битва. Арабы пришли не за дешевыми товарами, что мог предложить Сартен, - шерстью, сыром и миррой, гранитными блоками, а за кое-чем в цену золота. Их интересовали рабы, служившие валютой во всем Средиземноморье. Но ни один мужчина Сартена не позволит увести себя в рабство без боя.
И ни одна женщина.
Пробегая мимо горожан, которые с раскрытыми ртами таращили глаза на пришельцев в белых одеждах и тюрбанах, лезущих через городские стены, Тца сунула руку в сумку, и пальцы ее сомкнулись на камне. Девушка сразу приободрилась. У нее их было двадцать четыре, выбранных благодаря своей совершенной форме: они идеально ложились в ладонь. На каждом вырезаны знаки, молитва духам, более древним, чем Мадонна, о точности стрельбы. Двадцать четыре налетчика встретят свою смерть. А потом она найдет еще снарядов.
Когда Тца выбежала на площадь, зазвонил церковный колокол; не как обычно, собирая прихожан на мессу, но тревожным набатом, призывая к оружию. И люди откликались на зов. Вот открылись двери казармы, и строем вышли генуэзские солдаты, все тридцать, под командованием офицера в рубахе навыпуск. Он размахивал саблей, остальные же были вооружены мушкетами и пиками. На улице, ведущей к городским воротам, спешно сооружали баррикаду из телег, чтобы не позволить врагам прорваться к воротам и впустить основные силы.
Тца бежала через площадь. Ей нужно найти отца. Как бы там ни было, он все же ее ближайшая родня.
- Папа! - закричала она, распахнув дверь.
- Оставь меня в покое.
Отец лежал на кровати, запрокинув голову и прикрыв глаза ладонью.
- Арабы пришли!
Рука опустилась. Он посмотрел на девушку.
- Ты смеешься надо мной, дочь?
- Нет же, папа! Слушай!
Колокол по-прежнему звонил - громко, немелодично, тревожно. Отец приподнялся на локте.
- Работорговцы?
- Да.
Он скинул ноги с кровати, посидел пару мгновений, глядя в пол. Затем посмотрел на девушку.
- Мой арбалет и саблю, - скомандовал он.
Да, отец часто бывал пьяной скотиной, но все же в его жилах текла кровь Маркагги.
Они спускались к площади, пробиваясь через встречную толпу, которую составляли преимущественно женщины, похватавшие то немногое, что могли унести с собой: узелки с едой, подсвечники и распятия; малыши висели на лямках через плечо, дети постарше бежали впереди. Все они спешили к восточным воротам.
На углу перевернулся экипаж, ехавшая в нем пожилая женщина лежала на булыжной мостовой в окружении рассыпавшихся пожитков. Улица была узкой, и спасающиеся горожане, не обращая внимания на крики несчастной, топтали ее вещи и едва не наступали на нее саму. Тца увидела, как мужчина в красивой льняной рубахе, размахивая над головой саблей, призывает остальных убрать старуху с дороги.
- Эмилио, - узнала его девушка.
Отец шагнул к нему, но путь преградила обезумевшая толпа. Наконец женщину и ее добро грубо отпихнули в сторону, и людская лавина помчалась дальше. В центре ее, тесно сомкнувшись вокруг нагруженной имуществом повозки, продвигались Эмилио и еще по меньшей мере четверо Фарсезе.
- Трусы! - воскликнула Тца, но если те и услышали, то не обернулись.
Вот они уже исчезли в толпе, а отец с дочерью пробивались в противоположную сторону, к площади и настойчивому, призывному звону колокола.