- Что ж ты Клайберна не знаешь?! - возразил Ф.
Ш. ботинками загромыхал по железным ступеням, устремившись своим безмолвным мускулистым телом к дощатой конторке. В целом, он примирился теперь с невооруженной душою своей и сомнениями.
9
Голова комиссара болталась, то и дело припадая сонной щекой к груди Неглина. Тот старался отстраниться, но деваться было некуда. Кузьма дремал с приоткрытым ртом, но временами просыпался и тогда иронически косил глазом в сторону комиссара и Неглина. От Кота все еще пахло съеденной ветчиной, и Неглина подташнивало от голода и отвращения. Он жалел уже о своем вечернем рвении, когда на глазах у Кузьмы и комиссара он был настоящим бойцом.
- Блаженны нищие духом, - для чего-то подумал он, впрочем, те, может быть, вовсе и не были блаженны, за это он не мог вполне поручиться или, возможно, он и не подумал - словом, все было не слишком определенно. Все, происходившее, будто писалось на черновике, будто бы оно еще рассчитывало на грядущего каллиграфа, умеющего построить и организовать все случайное и недостоверное. Ему показалось, что он провалился в какой-то коридор, где его престарелая и тихая мать доила козу своими заскорузлыми пальцами, и козу звали, он это точно вспомнил, как и сестру его старшую - Машкой, Машей; он еще хотел подойти к матери в порыве безрассудства и точности, ибо его все же лукаво поманили пронзительным звуком мультивибратора, но не успел и проснулся.
- А вы почему ничего пожрать не припасаете? - говорил комиссар со своими желчной усмешкой и тонким ядом бледного голоса.
- Нет, ну хорошо, Борис, во сколько тебе на совещание? - непокорно мотнул головою длинноволосый.
Неглин ожидал еще какой-нибудь перепалки, но выспавшийся комиссар был не в пример прежнему дружелюбнее.
- Тоже хочешь сходить? - осведомился комиссар.
- Да нет, я так, - возражал беззастенчивый и осмотрительный Кузьма.
- В десять тридцать, - отвечал комиссар.
Ответ сей повис в воздухе, Кузьма погрузился в раздумья, Неглину же сказать было нечего, от него никто и не ждал слова. Казенный их дорожный снаряд, потихоньку выехав на асфальт, подбирался все ближе к городу, расталкивая опадающий туман, предрассветную невесомую морось и весь прочий ортодоксальный скарб приближавшегося утра.
- Что бы ты ни говорил, Борис, - осторожно начинал Кузьма, - есть у меня на примете пара цыган, которых вполне можно было бы…
- Да ведь не лошади пропали! - сварливо говорил Кот. - Как ты это все объяснить можешь? Пропали ведь не лошади!
- Причем здесь лошади?
- Вот и скажи это шефу, - отозвался комиссар.
- Можно подумать, меня туда приглашают.
- Посади свинью за стол - она и ноги на стол, - возражал комиссар со своей неприятной крапивной насмешливостью.
- А как же мероприятие? - спрашивал еще Кузьма.
- Это ты меня спрашиваешь "как"? - огрызнулся Кот.
- Кого ж мне спрашивать? - говорил длинноволосый. - Кто у нас начальство?
- Ну и меня спрашивать нечего!.. - отвечал Кот.
Неглин силился быть неимоверным наблюдателем, он слышал дыхание Кузьмы, слышал он и тепло и запах, исходившие от неказистого тела комиссара, но с прежним отвращением он уже теперь почти сладил, и, если бы голод не унижал изнутри все измученное существо его, быть может, весь смысл его отшатнулся бы в сторону дружества. Все, что было, ушло, разумеется, но какой-то легчайший экстракт сновидений засел в мозгу и долго еще беспокоил его. Он размягчился и продрог, хотелось в теплый кабинет и поставить кофе… Они уже, кажется, были в самом городе, слышалась отдаленная стрельба-, редкими пунктирными строчками в холодной утренней тишине слышалась она-. Кузьма хрипел и кряхтел, освобождая изнуренное горло. За новым крематорием их остановил патруль, и Неглин, выпустив из салона комиссара, смотрел, как тот с едким лицом своим объясняется с военными, нервно и надсадно жестикулируя. После комиссар вернулся, и Неглину снова пришлось выходить, но в этом было уже избавление и начало рассвета, и кроме Неглина это также почувствовали и другие, ломота утра захватила и Кузьму, и их неулыбчивого водителя, и даже комиссар, утвердившись на своем месте, как будто что-то замурлыкал, впрочем, вполне беззвучно. Дома, стоявшие по обочинам дороги, все о трех и четырех этажах, становились с набухавшим, нарастающим днем все более плотскими и осязаемыми, как будто на глазах набираясь новой неразменной силы. В четвертом этаже одного дома, как видел Неглин, со стороны, выходящей на север, беззвучно отворилось окно.
10
Вокруг них сгрудились несколько пожилых рабочих с их безропотной, остекленелой мрачностью.
- Натриевая? - громко спрашивал Ш., ощупав один из холщовых мешков с грубым сероватым порошком, кучею наваленных возле уверенных ног его.
- Аммиачная, - возразил Вэн Клайберн, стоявший рядом с плечом фривольного товарища его Ф.
- Ну, это все равно, - отвечал Ш.
- Это даже лучше, - встрял поперек слова его Ф.
- Ее иногда используют как удобрение, - сказал один из рабочих с заячьей губой и с седою бородой, остриженной коротко.
- Мы ведь не в школе и не на уроке, - с четкостью смысла его неугомонно Ш. возражал. Голос его, сорвавшийся ли до фальцета или скатившийся в грузность, все равно сохранял тяжесть неумолимого значения его. Впрочем, он вовсе не уважал ни влечения тела своего, ни побуждения рассудка, ни импульсы крови, ни истечения желчи.
- Кстати, я еще не сказал "да", - сказал Вэн Клайберн.
Ш. повернулся и пошел, расталкивая рабочих вокруг себя. Всею спиною своей упругой он обозначил бешенство, и ему не препятствовал никто из угрюмых низкопробных пролетариев. Ярость его была всегда вблизи, совсем рядом, как будто за пазухой или в иных скрытных карманах его одежды.
- Походит и вернется, - заметил Ф. стоявшему рядом Вэну.
- Но и ждать его мне тоже некогда, - возражал тот, впрочем, не двинувшись с места.
Ф. вовсе не стал отвечать, неплохо знавший весомость своего изобретательного молчания.
- Ну, что встали! Расходитесь! - говорил Клайберн рабочим.
Некоторые из них и впрямь отошли, безропотно и беспрекословно. Ф. разглядывал оставшихся, их плечи, шеи и щеки, с брезгливою неприязнью к посторонней жизни в очертаниях плоти, и воронья избранность его глаза была достаточна сама по себе, безо всякого прояснения собственной силы и содержания. Будто влага по водосточной трубе, вниз, к земле, к ногам его стекала его уверенность, и ступни его, и щиколотки отяжелели этой уверенностью, в груди же его понемногу собиралась пустота и гулкая безмятежность.
- Что за нации такой твой приятель? - спрашивал Ф. один из рабочих.
- Турок-сельджук, - отвечал тот.
- Тогда понятно, - согласился рабочий.
- Как это ты со здешним быдлом управляешься? - Ф. говорил.
- Ты мне зубы не заговаривай! - отвечал Вэн Клайберн. - Через час уже ночная заканчивается.
- А я при чем? Я что, между вами посредник, что ли? - сказал Ф.
Ф. старался так говорить, чтобы между слов его временами проступала отстраненность космоса и новоявленный смысл первозданной природы, но он и не ждал от иных соучастия в личной его сосредоточенности и изобретениях празднеств. Отмеренным остатком обихода своего собирался он распорядиться с достоинством субъекта, закосневшего в зрелости.
Вернулся Ш., и его уже ждали.
- Не люблю, когда наступают на мое надсознание, - с ходу сказал он.
- Собственно, я ведь и не обещал кому-нибудь доверять на слово, - возражал Вэн Клайберн уклончивым своим голосом.
- Когда я кого-нибудь обманывал? - выкрикнул Ш., снова, кажется, порываясь в свой яростный моцион. Несдобровать было бы всякому, попавшему под любую из его горячих частей тела.
- Этого я не знаю, - хладнокровно говорил Вэн.
- Я припомню тебе еще твою рекомендацию! - крикнул еще Ш. своему неподвижному приятелю. Крикнул еще Ш.
- Никто не тянул тебя на аркане, - откликнулся Ф., невозмутимый Ф. В иных своих изысканных упованиях состоять он собирался советником Всевышнего в делах отвращений.
Вэн Клайберн стал уходить, и Ф. потянулся за ним, прошли шагов пятьдесят по цеху, и вот оба ногами громыхают по железной лесенке, потом Клайберн Ф. предупредительно пропустил вперед себя в конторку, мягко стелет, сволочь, сказал себе Ш., вовсе не наблюдавший, но без того знавший всю сцену. Он походил вдоль нескольких гудящих машин, рабочие же остались на месте, и делом не занимались, но и не уходили, Ш. лишь старался безразличием занавесить свое одиозное презрение, украдкой спины своей только ожидая благополучного возвращения Ф.
Тот заставил себя ждать, но все же появился, шел не торопясь, при полном параде его бесцветности. Подойдя, он пнул один из мешков с селитрой.
- Можно, - сказал он рабочим.
Те засомневались и лишь с кроличьей кротостью поглядывали на приятелей.
- Ну что я сам стану это все грузить?! - гаркнул Ш. на рабочих.
- Подъезжай поближе, - рассудил Ф.
Важно было не расплескать паузу, и Ш. к выходу устремился безропотным своим шагом. Гулливером среди лилипутов ощущал он себя временами благодаря силе своего избранного безраздельного презрения. На улице он вдруг поперхнулся приглушенным механическим гулом и неподвижным холодным воздухом и после минуту головою крутил, силясь только сообразить, в какой стороне оставил свой величественный автомобиль. Эх, забыться бы сном благородным, сказал себе он, сном, полным достоинства…
Звук и воздух в помещении цеха располагали к напряжению и неустойчивости, Ф. продолжал ленивый разговор с одним из рабочих, тяготясь словами и наслаждаясь просветами между их надтреснутыми раскатами.
- Если попадетесь, - говорил рабочий, - лучше бросить и мешки и машину. Вас могут прикончить на месте по закону о борьбе с терроризмом.
- Вот только не надо меня учить, - недовольно отвечал Ф.
- Ну да, - простосердечно согласился рабочий, - ты тоже не первый день на свете живешь.
Через ворота въехал автомобиль Ш., сверкающий дорогою эмалью, чужеродный в здешнем промышленном нагромождении. Ш. с полусвежими ссадинами на небритом лице его вылез из автомобиля и пошел открывать багажник и все двери салона. Рабочие зашевелились, взялись за мешки и гуськом с необременительными ношами потянулись к машине.
- Накладную взял у этого недоноска? - спросил подошедший Ш.
- Он умыл руки, - возражал Ф. - А ты выкручивайся сам, как знаешь.
Лицо Ш. перекосилось скудным его негодованием, искусно он симулировал заинтересованность, отнес даже сам один из мешков и потом наблюдал, как багажник наполняется доверху, иногда лишь слегка поправляя груз.
- Достаточно, - сказал он. - Остальное на сиденья.
Мешки складывали на сиденья и на пол салона, Ш. половиною тела залез внутрь автомобиля, перекладывая их там половчее. Он озабоченно наблюдал за просадкою машины и временами языком ощупывал наполовину зажившую свою губу.
- Ладно, - наконец говорил Ш., - всех денег не заработаешь.
Ф. будто того и дожидался, бросил свой мешок на пол и полез в машину, как бы его ничто и не касается. Его даже не волновало, станет ли Ш. теперь расплачиваться с рабочими, он ждал приятеля своего с терпеливостью античной жены, перед собой глядя. Наконец возвратился Ш. и сел рядом.
- Похож, парень, я на вечного победителя? - спросил он.
Ф. только фыркнул с холодной своей рассудительностью.
- Сей субъект весьма достоин несомненного памятника своей настырности, - Ф. говорил.
Ш. наградил приятеля своего виртуозной работой стартера. Вожделенный, неописуемый лимузин его описал круг равнодушия под взорами заурядных рабочих и устремился в направлении ворот. Ш. снова припомнил себе цену, и теперь уж никому было не увлечь его ни в сутолоку простоты, ни в горнило заносчивости. Псевдонадменною мимикой ресниц и бровей его нахмуренных возводил он преграду между собою и всем посторонним. Даже если мир приползет к нему на брюхе, все равно он сможет попирать постулаты его искусно сформулированного беззакония, сказал себе он. И ведь даже не стыдно природе, еще сказал себе он, оттого, что сей ум оголтелый она вдруг расположила в таком неказистом, неликвидном теле. Сказал себе Ш.
Автомобиль соскользнул по пандусу на неряшливый, покалеченный асфальт, Ш. тут же развернулся, ища иной, неоткрытой еще дороги.
- Самое интересное будет, если это мазутом полить, да добавить алюминиевой пудры, - из недр обыденного своего Ф. говорил.
- Хватит из себя Менделеева строить! - с причудливой и запоминающейся его ненавистью Ш. возражал.
11
Свет в комнате не горел, и не было границы между сумраком полупустой комнаты и предрассветною просинью. Он присел на подоконник раскрытого окна, в комнате было холодно, он дрожал от холода, но как будто не замечал своей дрожи.
- Да, - сказал он в трубку, которую держал прижатой к уху. - Семнадцать. И что? Что с того?.. Зачем было спрашивать? Нет, я спал… Сегодня спал. Немного. Я не хочу, я не могу!.. - выкрикнул он.
Ночью телефон обычно работал, днем - отнюдь не всегда; только позвонить было некуда, но сейчас он решился, хотя даже собственная решимость не прибавляла ему силы.
- Их нет, никого нет. Нет, вообще есть. Сейчас нет. Я что, так и должен все время отвечать на вопросы? Я могу говорить? Да? Да, я позвонил, я сам не знаю, что хотел услышать. Как меня зовут? Могу не отвечать, да? Ведь можно вообще не отвечать? - Была легкая ирония, с возрастом ее не более возраста сего тщедушного тела. Была мимолетная ирония вблизи губ его хмурых.
- Не буду. Нет, в больницу я не хочу. Чтобы потом показывали пальцами!.. Мне все равно, это все равно, если бы вы знали, как мне наплевать!.. Ладно, пусть будут вопросы!.. Говорю же, мне все равно!.. - в трубке слышал он миловидный воркующий голос, голос сумеречного отлива, но старался лишь душою не размякнуть, и лучше было оскорбить, обругать, уничтожить, чем поддаться обезоруживающему теплу голоса.
- Ты, должно быть, сама спала, а тут - я!.. "Черт побери, - наверное, сказала ты, - еще одного сопляка надо утешать". Я не сопляк, и меня не надо утешать! А что же я тогда звоню? Звоню - и все! Звоню, чтобы вы там не спали! Это ваша работа - не спать и слушать таких придурков, как я. Весело, наверное, нас слушать, а? Нет, ты скажи!.. Не бойся меня обидеть. Ты, должно быть, нас ненавидишь, мы несем одно и то же, одно и то же, хоть бы кто-нибудь выдумал что-то оригинальное!.. - Он еще только потирал бедро свое ладонью, не замечая того, что потирает, и не замечая также того, что не замечает, но все же потирал и потирал бедро ладонью.
- А? - говорил он. - Нет, почему собственно?! Что говорить обо мне? Давай лучше о тебе. Ты же телефонная проститутка! Что, разве не так? Ты же сегодня с одним, а завтра с другим, ты по тридцать раз на дню с разными ублюдками. И все - одно и то же. Ах, я не знаю, как мне жить! Ах, у меня потерян интерес к жизни! Не так, скажешь? Нет, ты скажи, у тебя бывает что-нибудь другое, такое, чтобы ты могла бы нас не ненавидеть? Да мне только интересно, когда ты бросишь трубку, когда тебе наконец надоест слушать мои измывательства. - Незрелое напряжение сарказма временами перебивалось у него мимолетными уколами злости.
- Шлюха! Проститутка! - кричал он. - Ты хуже проститутки! Та хотя бы не обманывает людей, она дает то, чего от нее ждут. Ну что, у тебя еще не пропало желание со мной говорить? Сколько тебе платят? Не хочешь говорить? Сколько? И все? Да-а, негусто. Еще не хватало тебе сочувствовать!.. А? Тебе, должно быть, только такие, как я, звонят? Опять не говоришь? Не можешь? Так и думал, что ты сейчас об спросишь. Ужасно примитивно!.. При чем здесь это?! А вот ты, например, могла бы?.. Нет, не сейчас, конечно… Но ты же не все время на работе… Да нет, я только так… Я все прекрасно понимаю, не держи меня за идиота. У тебя все в порядке, ты бы не попала на такую работу, если бы у тебя не было… Как тебя зовут? Ну скажи, кому будет хуже, если ты скажешь? Ты, наверное, записываешь наш разговор? Ты записываешь? Нет, мне наплевать! Лиза? Не знаю, возможно, нравится. А меня Максим. А знаешь, почему я говорю с тобой так долго? Нет? А может, я жду, пока водичка остынет… Нагрел… Тепленькая такая ванна!.. Колонка всю ночь горела… Залезла бы со мной в такую ванну? Сейчас, погоди, там кто-то звонит. Я сейчас… - соскользнув с подоконника, аппарат и трубку аккуратно положил на согретое его задом место.
Позвонили еще раз, он взял со стола подготовленную бритву, раскрыл ее и полузастывшею своею походкой в полутемную прихожую шагнул.
- Кто? - спросил он.
За дверью было тихо, может, только шелестело что-то едва слышно.
- Кто там? - снова спросил он. Рукоять бритвы с силою стиснул Максим, с тревогой ожидавший ответа.
- От Лизы, - то ли услышал Максим, то ли послышалось ему, но он вздрогнул. - Не бойсь, - слова еще были.
- Какой Лизы? - переспросил он.
- От Лизы, от Лизы, - услышал он глухой голос. - Лизе звонил?
Машинально он открыл дверь, тут же хотел закрыть, но не успел. Мужчина с мясистым лицом, одетый в пальто черное, вставил ступню меж дверью и косяком, из-за спины у него еще высовывался другой, помоложе.
- В психологическую помощь звонил? - спросил мясистый. - Вот мы помочь и приехали.
- Это Иванов, - добавил еще тот, что стоял за левым плечом у мясистого. - Кандидат наук. А я Гальперин.
- И тоже кандидат, - хохотнул Иванов, с силою налегая на дверь. - Мы сейчас поможем. Ты только не рыпайся.
Максим махнул по воздуху лезвием, но отшатнулся вглубь прихожей, и двое мужчин шагнули за ним вслед.
- Ишь ты! - удивился Иванов. - Еще бритвами машет!.. Вот это дежурство!.. - Идя за Максимом, он вытаскивал свой брючный ремень и один конец его обматывал вокруг запястья.
- Да, неописуемое дежурство, - сказал Гальперин.
- Немыслимое.
- Кто вы такие? - крикнул Максим.
- Как это - кто? - удивился так же Гальперин. - Психологи.
Он, сделав шаг, посмотрел на стену с тоской.
Психологи с двух сторон стали обходить молодого человека, тот метнулся между ними, но наткнулся на стол, засуетился, бросился назад, и в это мгновение Иванов ременной петлею захватил руку Максима, вооруженную лезвием.
- Вот еще!.. - говорил он. - На нас, на психологов, бритвой махать!..
- Да, - сказал Гальперин. - Никакого почтения к науке.
В одну минуту выкрутили они у Максима бритву его опасную, тот стонал и вырывался, он уже все понял, и каждой жилкою своей соскочил в ужас; Иванов прижал его к подоконнику, прямо против лежащего телефона со снятою трубкой, Гальперин давил на грудь, другою рукою отводя ноги Максима, беспорядочно дергающиеся перед ним. Потом Максим отпихивал от себя лицо Иванова.
- Телефон! - с хриплой своей, беспризорной яростью шипел мужчина. - Телефон уронишь!
Он вдруг толкнул молодого человека всем своим грузным, энергичным телом, Гальперин попытался того удержать за одежду, но не сумел, ноги Максима мелькнули еще раз перед лицом его, зазвенело выдавленное стекло, и с воплем звериным семнадцатилетнее тело вывалилось в предательское пространство серевшего утра. И небо над головою было цвета глины, цвета потревоженного болота.
- Черт!.. - сказал Гальперин.
- Кажись, перебор, - говорил тяжело дышавший Иванов, смыслом своим отходя от недавней схватки.
Гальперин высунулся в окно.