С комбригом Усуи я расстался незадолго до прибытия в Токио. Правда, вышел я, естественно, не из его салон-вагона, а из теплушки в хвосте поезда, где трясся вместе с десятком таких же странных личностей, как я. В этот вагон я перешёл за две станции до столичного вокзала, когда паровоз набирал воду. Вместе со мной погрузились ещё трое самого уголовного вида. В теплушке я занял угол, куда никто не совался, ведь, похоже, эти пассажиры группировались по какому-то не слишком понятному мне принципу. То ли по уголовной специальности, то ли по происхождению, то ли ещё как. Однако между собой группы никак не общались, и ко мне никто не лез, чем я был вполне доволен. И из вагона выбирались такими же группами, я, чтобы не толкаться, вышел последним. Железнодорожный рабочий захлопнул дверь, я прошёл чрез здание вокзала, где играл военный оркестр, и уже на оживлённой улице понял, что мне совершенно некуда идти. Усуи посоветовал мне найти работу, обустроиться в Токио, и дать ему знать, отправив телеграмму с условленным текстом на условленный же адрес, чтобы заговорщики знали, где меня искать. Вот только как мне сделать это, никто не сказал, наверное, комбриг и сам не очень-то понимал, как обустроиться в Токио гайдзину, хоть и с исправным въездным паспортом, и при небольшой сумме денег.
Я шагал по столице, то и дело поправляя съезжающий с плеча вещмешок, когда услышал громкие голоса. Обернувшись на звук, я увидел троих мужчин с синей форме полицейских, обступивших девушку в красном кимоно, и орущих на неё благим матом. Я плохо разбирал, что именно они кричали, кажется, что-то о мече, видимо, имея в виду тот, что держала в руках девушка. Понимая, что сейчас впутываюсь в неприятности, которых могу и не пережить, я решительно зашагал к ним, готовясь сбросить с плеча вещмешок.
- Отдай нам меч! - подойдя поближе, смог я разобрать, что кричит предводитель полицейских, энергично размахивая руками. - В столице запрещено носить мечи!
- Я ношу меч, - отвечала ему девушка, - как положено. В чехле и при завязках. Таким образом оружие носить разрешено.
- Нет! - всё сильней распалялся главный полицейский, совсем ещё молодой человек. - В Токио мы, токко, решаем, кто и на что имеет право. Выходя на улицу с мечом, вы несёте угрозу безопасности столицы! Отдавай меч!
- Не отдам! - отрезала девушка.
- Заберите у неё меч! - надсаживаясь, закричал своим людям офицер.
Полицейские начали медленно наступать на девушку, окружая её. Та замерла, теребя пальцами шкурок на чехле своего меча, казалось, она готова уже обнажить оружие, защищаясь, лишь бы не дать полицейским в тёмно-синей форме отобрать у неё меч. И тут вмешался я.
- Господа, - громко сказал я, роняя с плеча вещмешок, - оставьте в покое барышню!
- Ты ещё кто такой?! - обернулся ко мне офицер, и тут же, увидев меня, крикнул: - Пшёл вон, гайдзин паршивый! Убирайся в Акихабару, там тебе самое место!
Я понятия не имел, куда он послал меня, но, наверное, это было не самое лучшее место.
- Мой японский несовершенен, - как можно вежливее, чем только сильней раздразнил полицейского офицера, сказал я. - Я просил вас оставить девушку в покое.
- Разберитесь сначала с этим, - отдал новый приказ офицер, указав на меня.
Полицейские двинулись на меня, профессионально беря в полукольцо. Я шагнул влево, резко сократив расстояние до одного из них, и прямым ударом отправил его в глубокий нокаут. Это ошеломило остальных полицейских, они замялись, но были быстро приведены в чувство офицером.
- Доставайте кортики! - крикнул он, обнажая свою саблю. - Прикончите его!
Полицейские все, как один, отступили на полшага и обнажили короткие кинжалы. Положение моё стало совсем незавидным. Мне оставалось только опередить их, иначе быть мне мелко нашинкованным этими самыми кортиками. Я снова быстро шагнул к ним, сокращая расстояние, лишая противников манёвра. Стоящий прямо напротив меня полицейский попытался ткнуть меня кортиком, но я перехватил его руку и выбил из него дух ударом в челюсть, судя по мерзкому треску, даже челюсть сломал. Отпустив руку разом обмякшего полицейского, я тут же нырнул вниз, уклоняясь от выпада - клинок просвистел над моим ухом, остро отточенным краем срезав прядь волос. Я перехватил полицейского за руку и пояс и швырнул его через спину. Он рухнул навзничь, и встать уже не пытался. Оставшиеся двое попытались ударить меня одновременно с двух сторон. От одного выпада я успел уклониться, однако второй кортик распорол мне бок, правда, не сильно - пострадали, в основном, мои ремень и гимнастёрка. Я схватил полицейского, стоящего слева, за воротник и толкнул на его товарища, подставив подножку. Стражи порядка столкнулись и повалились друг на друга. Но в тот же момент ко мне шагнул офицер, делающий угрожающие выпады саблей в мою сторону. Я начал отступать, понимая, что дельце для меня закончится плачевно. Сбитые с ног полицейские уже поднимались на ноги, а оба нокаутированных уже сидели на мостовой, тряся головами - крепкие оказались ребята. Отступая, я зацепил ногой обронённый кортик, мельком пожалел, что не успеваю подобрать его - было бы больше шансов. Наклоняться - глупо, а проделывать трюки в стиле Ощепкова, который на показательных выступлениях ловко забрасывал нож с земли себе в руку мыском стопы, я не умел.
- Прекратить! - раздался резкий, как удар плетью, голос, подкреплённый выстрелом в воздух. - Прекратить!
Все замерли, точно громом поражённые, и только головы повернули на звук выстрела. Оказывается, мы не заметили, как к месту драки подъехал автомобиль, из которого вышли двое. Сухопарый пожилой человек в цивильном западном платье, со щёгольским шейным платком и цветком в петлице. И девушка в одежде, больше напоминавшей белогвардейскую форму, которую я никак не ожидал встретить здесь, в Токио. В последний раз я видел её при штурме Перекопа. Судя по взгляду её холодных, похожих на два пистолетных дула, глаз, она тоже узнала меня. Именно она стреляла в воздух - в руке её был зажат здоровенный револьвер неизвестной мне марки.
- Ты ещё кто такой?! - обернулся к пассажирам автомобиля офицер полиции. - Почему вмешиваешься в наши дела?
- Я приехал встречать Кузуноки Сатоми, - ответил сухопарый. - Вот разрешение на ношение меча в столице. - Он вышел из авто и вручил внушительного вида бумагу с парой висячих печатей офицеру полиции.
- Хорошо, - кивнул тот. - Пусть она идёт с вами, но гайдзин оказал сопротивление, мы доставим его в участок.
- Он неплохо отделал вас, - вдруг усмехнулся сухопарый, - так что, скорее всего, не доберётся до участка живым.
- Какое вам дело до паршивого гайдзина, - хмыкнул офицер полиции. - Он получит по заслугам.
- Я - антрепренёр Токийского Европейского театра, - сказал сухопарый (на самом деле я этой реплики не понял, практически все слова в ней были незнакомы), - и мне нужен консультант по западной культуре. Отпустите этого молодого человека со мной.
- Да чем вам поможет этот вшивый гайдзин, - рассмеялся офицер полиции. - Он же просто нищий эмигрант, беглец без документов.
- У меня есть въездной паспорт, - сказал я. - Я эмигрировал из СССР в Маньчжоу-го с территории бывшей КВЖД. Он лежит в моём вещевом мешке.
- Если у него есть нормальный паспорт, - заявил офицер полиции, явно не верящий, что у меня такой может быть, - так и быть, забирайте. Но если нет - он наш.
Он наклонился к вещмешку, который в результате моего отступления оказался практически у него под ногами, развязал его и принялся потрошить. Собственно ничего интересного внутри он не нашёл - пистолет я оставил комбригу Усуи - кроме небольшой сумки, сшитой из защитной ткани. Открыв её, офицер вынул книжицу паспорта с жёлтым гербом Даманьчжоу-диго - Великой Маньчжурской империи.
- Странно, - покачал головой офицер полиции, явно разочарованный моим документом, - действительно, всё в порядке. - Он кинул паспорт и сумку поверх сваленных в кучу моих вещей, и махнул своим людям. - За мной!
- Соберите свои вещи, молодой человек, - сказал мне сухопарый, - и приходите в мой театр. - Он протянул мне театральную программку, на обратной стороне которой иероглифами и по-английски был написан адрес.
- Спасибо, - кивнул я, склоняясь над распотрошённым вещмешком.
- Господин военный, - неожиданно поклонилась мне девушка в кимоно, - большое спасибо вам!
Я поднялся, невежливо же отвечать, сидя на корточках и складывая вещи в мешок.
- Я не мог бросить вас, - ответил я.
Девушка выпрямилась, снова поклонилась мне на прощание и заскочила в автомобиль вслед за сухопарым. Моя старая знакомая села за руль.
Проводив их взглядом, я собрал вещи и направился к ближайшей остановке трамвая. Там я поговорил с полным японцем, одетым на европейский манер, который объяснил мне, на какой трамвай мне надо сесть и куда ехать.
- Где выйти вы легко поймёте, - усмехнулся он. - Смотрите в окно, что со стороны двери, и как только увидите новое здание в стиле ампир, это и будет Европейский театр.
Я поблагодарил его и заскочил в нужный мне трамвай. Находившиеся внутри люди косились на меня - конечно, странный гайдзин в порванной гимнастёрке и с вещмешком на плече, всегда вызывает определённые подозрения и общую неприязнь. Я оплатил проезд, взялся за поручень и дальше старался только смотреть в нужное мне окно, не обращая внимания на косые взгляды, что бросал на меня почти каждый из входящих в трамвай. Здание Европейского театра, действительно, было невозможно пропустить. Конечно, этот район Токио (несколько позже я узнал, что он называется Синдзюку) был застроен преимущественно западными зданиями, но и на их фоне Европейский театр выделялся очень сильно. Он был выстроен в стиле ампир, как сказал мне полный человек в европейском костюме, подобных вокруг него не было и близко. Выскочив из трамвая, я перешёл улицу, по которой медленно катились автомобили, конные повозки и даже пара рикш тащили свои коляски.
Двери театра были открыты, и я вошёл в просторное фойе, в котором совершенно терялась стойка билетёра, впрочем, за ней никого не было. Я прошёл через всё фойе и заглянул в первую же дверь. За ней оказался длинный коридор, в середине которого стояла девушка в красном платье с лёгкой пелеринкой.
- Прошу прощения, - вежливо поклонилась она мне, - театр закрыт, билеты будут продаваться после обеда.
- Я пришёл не за билетами, - покачал головой я. - Меня пригласил ваш директор. - Я прошёл в коридор и протянул девушке программку.
- А, так вы пришли к Накадзо-сан, - ответила девушка. - Идёмте, я провожу вас к нему.
Она указала мне дорогу, и я зашагал вслед за ней по коридору. Мы поднялись на второй этаж.
- Вот кабинет Накадзо-сан, - сказала девушка, указывая мне на дверь с табличкой, на которой были написаны по-японски имя и фамилия его хозяина "Накадзо Миёси" и непонятное мне слово. Я постучал и, дожлавшись разрешения, вошёл Кабинет был вполне западного вида, только на стенах рядом с копиями нескольких знаменитых картин на морскую тематику - среди них и "Синоп" Айвазовского - висели несколько традиционных гравюр, впрочем, также изображавших морские сражения.
- А, это вы, молодой человек, - сказал он таким тоном, будто ждал кого-то другого. - Проходите, присаживайтесь. Можно посмотреть ваш паспорт?
Я протянул ему заранее вынутую из вещмешка книжицу въездного паспорта. Сухопарый Миёси Накадзо просмотрел его, попытавшись скрыть удивление от прочитанного, поглядел на меня.
- Руднев? - спросил он. - Вы, что же, родственник Вусеворода Рудонева? - последние два слова он произнёс по-русски с жутким акцентом.
- Я - младший сын своего отца, - ответил я.
- Так вот отчего мне показалось таким знакомым ваше лицо, - рассмеялся Накадзо, - когда я увидел вас на той улице. Ну что же, не зря, значит, я вытащил вас из лап слишком ретивых полицейских. Но скажите же, Руднев-кун, как вы оказались тут, в Токио?
- Я эмигрировал из СССР, - коротко сказал я. - Мне на родине стало слишком опасно оставаться.
- Отчего же? - удивился Накадзо. - Вы же, судя по форме, военный, скорее всего, офицер, и вдруг эмигрируете? Что значит "слишком опасно оставаться"?
- Два моих старших брата и мать эмигрировали ещё в Гражданскую, - сказал я, - из-за этого меня, как это теперь называется в СССР, вычистили из армии. Как правило, за подобной чисткой следует арест и зачастую расстрел. В лучшем случае, лагеря.
- Но ведь вы - сын героя, которого прославляют и песни о подвиге которого поют едва не на каждом углу, - неподдельно возмутился Накадзо.
- И что же, - развёл руками я. - К слову, во всех песнях прославляют не столько моего отца, сколько сам крейсер. Всюду знают "Варяга", но мало кто знает его капитана.
- Но ведь это же несправедливо? - возмутился Накадзо. - Народ должен знать своих героев!
Вот ведь что интересно, этот японец столь решительно возмущается тому, что позабыт подвиг моего отца, сражавшегося именно против его флота. Даже героем его называет - странные они всё же люди, мне их никогда не понять. Но дальнейшие слова особенно поразили меня.
- Я ведь сражался у Чемульпо, - продолжал Накадзо. - Это был мой первый бой. Я служил на крейсере "Нанива" - флагмане эскадры, атаковавшей "Варяг". Мы вели ураганный огонь по "Варягу" и "Корейцу", иногда нам казалось, что они просто скрываются под пологом пламени. Но неизменно они отвечали нам своими снарядами. И что бы там не говорила наша пропаганда, "Варягу" и "Корейцу" удалось повредить нашу "Наниву" и крейсер "Асама" угнали в Йокосуку на ремонт. И команды ваших кораблей сами подорвали канлодку и затопили крейсер, так что это никак нельзя назвать победой нашего флота, что бы сейчас не говорили сторонники Партии флота.
Он вспоминал ту битву с такой теплотой, какую легко понять - ведь их флот победил - однако последние слова никак не вязались с этим тоном. Никому у нас не пришло бы в голову восторгаться разбитым, но не сломленным противником.
- Слушайте, Руднев-кун! - воскликнул Накадзо, прервав самого себя. - У меня есть гитара, настоящая, испанская, купил для театра, думал, пригодится когда-нибудь. Я бредил тогда Сервантесом и историей дона Жуана, но поставить их так и не получилось, а вот гитара осталась. Вы ведь играете на гитаре?
- Да, - кивнул я, - как всякий офицер РККА знаю четыре аккорда, иначе в армии - нельзя.
- Тогда окажите честь, - сказал Накадзо, поднимаясь и снимая со стены гитару, которую я как-то и не заметил среди всех картин и гравюр. - Спойте мне песню про "Варяг", только не ту, немецкую, а вашу - русскую.
- Это которая плещут холодные волны? - уточнил я, беря гитару и быстро принимаясь настраивать её в меру своих невеликих музыкальных способностей.
- Да, да, - кивнул Накадзо, - именно её.
Я взял первые аккорды, проверяя, хорошо ли настроил гитару и запел:
Плещут холодные волны,
Бьются о берег морской…
Носятся чайки над морем,
Крики их полны тоской…
Мечутся белые чайки,
Что-то встревожило их, -
Чу!.. Загремели раскаты
Взрывов далеких, глухих.
И тут на меня словно наваждение какое-то нашло. В воздухе послышался сначала едва различимый, а после всё более явственный запах гари, к нему примешивались и иные "ароматы", вроде пороховой вони и угольного дыма. Но были и менее неприятные ощущения, такие как холодный ветер, пахнущий морской солью, и сильная качка.
Там, среди шумного моря,
Вьется андреевский стяг, -
Бьется с неравною силой
Гордый красавец "Варяг".
Сбита высокая мачта,
Броня пробита на нем.
Борется стойко команда
С морем, с врагом и огнем.
Солёный ветер ворвался в кабинет Миёси Накадзо, зазвенел стёклами, дёрнул занавески. К голосу моему примешивался шум волн и крики чаек. Едва не заглушая мой голос, прозвучали звонки тревоги, застучали тяжёлые башмаки матросов по железу палубы. Вот уже и первые залпы гремят, уши закладывает, но я продолжаю петь, как будто если я сейчас положу ладонь на струны гитары и оборву песню, закончится всё, в том числе и это странное наваждение, охватившее меня, и я упаду замертво, как певец из легенды. Разрывают морскую гладь снаряды, взлетают к небу громадные фонтаны воды, солёные капли, будто кровь, стекают по лицу. Ни одного попадания, но это нормально - пока враг пристреливается. Наши орудия отвечают, посылая в чёрные дымы японской эскадры снаряд за снарядом. Рядом с дымами возникают белопенные столбы воды.
Пенится Жёлтое море,
Волны сердито шумят;
С вражьих морских великанов
Выстрелы чаще гремят.
Реже с "Варяга" несется
Ворогу грозный ответ…
Чайки! снесите отчизне
Русских героев привет…
Стоят, упёршись ногам в палубу, комендоры, ведут огонь, но пушки "Варяга" выходят из строя одна за другой. Японский снаряд врезается в трубу, снося верхнее колено. Погибли почти все дальномерщики боевой станции номер 1, в штурманской рубке пожар - один из первых снарядов попал в неё, снеся правое крыло переднего мостика. Осколками повредило фор-марс. Комендоры падают замертво у разбитых орудий, те, кто ещё может сражаться, шагают к другим, сбившиеся с ног фельдшера тащат израненных матросов в лазарет, и без того забитый живыми и мёртвыми. Трупы стаскивают в корабельную баню, кидают на скользкий от крови кафель душевых, сверху летят отпиленные руки-ноги. Тела и конечности за борт никто не кидает - нечего мешаться на верхней палубе во время такого боя.
Миру всему передайте,
Чайки, печальную весть:
В битве врагу мы не сдались -
Пали за русскую честь!..
Осколки снаряда, разорвавшегося у фок-мачты, летят по проходу огненными вестниками смерти. Врываются в броневую рубку, врезаются в тела штаб-горниста и барабанщика, тяжело ранят в спину стоявшего на штурвале рулевого старшину и легко ранят в руку ординарца командира. Самого капитана контузит, он покачивается, но держится на ногах, стирает кровь с лица.
Мы пред врагом не спустили
Славный андреевский флаг,
Нет! мы взорвали "Корейца",
Нами потоплен "Варяг"!
Видели белые чайки -
Скрылся в волнах богатырь,
Смолкли раскаты орудий,
Стихла далекая ширь…
От бортов исходящих дымом "Варяга" и "Корейца" отваливают шлюпки. Отважные корабли уже не могут продолжать бой, и потому команды покидают их. Матросы "Варяга" плывут к британскому "Толботу", с "Корейца" - к французскому "Паскалю". На самих кораблях остаются лишь добровольцы. Два мощных взрыва разрывают канлодку на куски, крейсер медленно тонет, погружаясь в морскую пучину, корма его объята пламенем.