Мы остались наедине. Он замер возле окна, прислонившись к занавеске, и стал внимательно на меня смотреть. Я начала нервничать. И что все это значит? Продолжение диалога, который мы вели в кабинете? На ум пришел пресловутый Берия. "Вот если бы он меня после танца в комнату потащил, то было бы ясно, с какой целью", – подумала я и, не зная, чем заняться, чтобы как-то прояснить ситуацию, разлила вино по бокалам, один протянула Сталину, а из второго отпила сама.
– А вот в 2010 году бытует мнение, что вашими любимыми винами были киндзмараули и хванчкара, – сказала я и, посмотрев ему в глаза, безрезультатно попыталась понять, что у него на уме.
– Нет, чаще всего я пью саперави, – он сделал глоток и продолжил: – А какие легенды ходят у вас о моей личной жизни?
Я пожала плечами:
– Если говорить о чем-то серьезном, то получается, что личная жизнь закончилась для вас в 1932 году. Ну а остальное не более чем сплетни.
Он мрачно посмотрел на меня:
– Ладно. Оставим это. Лучше пейте вино. Вам нравится?
Рассмеявшись, я сделала еще глоток и сказала:
– И вы еще спрашиваете! Хорошее саперави-то… Мы такой роскоши уже несколько лет лишены.
– В каком это смысле?
– Ну… Вроде как эмбарго…
– Что еще за эмбарго?! – Он резко поставил бокал на стол.
Мне стало совсем весело:
– Видите ли… Россия и Грузия… Дело в том, что наши страны находятся в состоянии… Как бы это лучше сказать… В состоянии конфликта. И поэтому введен запрет на продажу грузинского вина…
Сталин довольно близко подошел ко мне и сказал:
– Знаете, товарищ Санарова… Кроме вашего умения хорошо танцевать вы еще обладаете, так сказать, талантом…
Он сделал паузу, а я вопросительно захлопала своими удлиненными ресницами.
– Так вот. У вас, несомненно, дар есть – убеждать собеседника в своей правоте. Иначе я бы просто не стал с вами разговаривать. Но всякому рассказу должна быть мера.
– Уверяю вас, это чистая правда! – Отставив бокал в сторону, я поправила шарф. – Кроме того, разразился южноосетинский конфликт…
– Все!!! Хватит этой чепухи об эмбарго и русско-грузинской вражде! Пойдемте, – Сталин показал мне на дверь в углу комнаты.
Я всполошилась:
– А куда? Зачем?
– О политике там говорить будем. Обсуждать вашу контрреволюционную информацию…
Я и пискнуть не успела, как он за руку втащил меня в соседний кабинет, который оказался ни много ни мало как спальней.
– Что вы так смотрите? – спросил он, поставив меня спиной к платяному шкафу. – Считаете, что я бесконечно могу вашими глазами любоваться, на танцы цыганские смотреть, выслушивать все эти речи зажигательные?..
– С танцами это была ваша идея… – пискнула я, вертясь возле шкафа, как уж на сковородке.
Вместо ответа он крепко сжал меня в объятиях и поцеловал. И тут мою контуженную в НКВД голову переклинило – на меня враз, в одну секунду обрушилась такая нечеловеческая страсть, какой я не испытывала ни разу в жизни. Тоталитаризм, власть, харизма… Все это начисто лишило меня рассудка, и я, забыв обо всем на свете, отдалась своим чувствам.
Надо сказать, что в вопросе межличностных коммунистических отношений, который так тщательно исследовала моя сестра, мы просто нашли друг друга. Понимание между нами воцарилось сразу, поэтому от политических дискуссий мы очень быстро перешли к активным действиям.
– А как же гости? – спохватилась я часа через полтора, почему-то представив себе лицо расстроенного Клима Ворошилова.
– Разберутся гости сами, что им делать. Не маленькие уже, – ответил Сталин и добавил: – Дали им повод для разговоров. Вот пусть сплетничают…
После этого нас снова поглотило Дарьяльское ущелье страсти, и на разговоры мы больше не отвлекались.
В четыре часа утра по местному времени таймер безжалостно вернул меня к Натанычу.
* * *
Когда я в чем мать родила нарисовалась возле драгоценного дивана, мой друг просто подскочил на стуле:
– А!!! Золушка ты недоделанная! Что, вместо туфельки хрустальной лифчик с трусами потеряла?! Мы тебя для чего в прошлое посылали?! Нет, ты-таки скажи мне, для чего?! Чтобы историю исправлять! А ты чем там занимаешься? Верных ленинцев развращаешь?!
– Натаныч, заткнись и быстро дай мне халат! – Я заерзала на месте в тщетных попытках отыскать хоть какую-нибудь тряпку, чтоб укрыться.
– Халат тебе? А может, тебе еще мое благословение нужно? Ты должна была на банкете вопросы государственной важности решать! А вместо этого ты с кем-то в постели кувыркалась! Вот ответь мне, ответь, кого ты там соблазнила?!
– Сначала халат! – прорычала я.
– Да на!!! – вместо халата Натаныч швырнул в меня комком из несвежей рубашки и вытянутых треников.
Я стала старательно застегивать пуговки:
– Вот я тебе сейчас скажу, а ты меня потом до гробовой доски пилить будешь!
– Знаешь, я таки просто не понимаю, не понимаю!.. – снова возопил мой друг. – Если там Берии нет… И, пожалуйста, не говори, что меня на нем заклинило! Ну, если его там нет, то кто смог тебя так быстро уговорить? У тебя же времени было в обрез?
Я потупилась и молчала, спешно натягивая застиранные штаны. А Натаныч не унимался:
– Это я, идиот, отправил тебя туда на восемь часов. А если бы я таймер еще сильнее прокрутил, то ты бы там родить успела?! Да? Говори уже!
– Что тебе говорить? – сказала я заплетающимся от усталости языком.
– Имя! Имя мне назови!
Я прилегла на диван, подмяв под себя пыльную подушку:
– Тебе тут не нэкэвэдэ, чтобы человека влюбленного допрашивать.
Он с грохотом уронил на пол медную пластину, которой все это время размахивал, как боевым штандартом:
– Наташа Ростова ты наша! Подумайте-таки! Влюбилась она на первом балу! Давай колись уже, как его зовут!
Поняв, что проще уже ему сознаться, чем выслушивать поток ругательств, я зевнула и с блаженной улыбкой произнесла:
– Иосиф Джугашвили.
Мне показалось, что Натыныч сейчас расплачется:
– Ты!.. Ты!.. – Не зная, какую еще гадость кинуть мне в лицо в качестве обвинительного приговора, он закричал: – Ты заклеймила позором всю свою семью! Прадед твой небось рыдает на небесах, глядя, как низко ты пала!
– Да брось ты, Натаныч! – рассмеялась я. – Разве ж это падение? Это, наоборот, прыжок с шестом на верхнюю ступеньку лестницы…
Запустив в меня клубком проводов, расстроенный гений пошел к плите и стал шумно возиться с чайником. Немного успокоившись после трудотерапии, он вернулся и стал уже менее зло меня подкалывать:
– Слушай, а скажи-ка мне… Ну все-таки… Ты спуталась с ним по зову сердца или только для того, чтобы страну спасти?
– Чаю хочу… – Я пошлепала босыми ногами на кухню и решила, что притащившийся за мной Натаныч заслуживает откровенного признания. – Во-первых, не спуталась, а ответила взаимностью на проявленные чувства. А во-вторых, сделала я это по причине душевной боли за судьбу отечества и вследствие сильной влюбленности.
Мой распереживавшийся исповедник побросал пакетики чая в страшенные кружки с отколотыми ручками, сел в кресло и, громко размешивая сахар, стал копать дальше:
– Слушай, Мата Хари, а ведь у него вкус-то, надо сказать, неплохой. Губа не дура, можно сказать. Шутка ли? Такую бабу отхватить!
– Заткнись, – вяло сказала я и налила чай в блюдце.
Но он даже не думал останавливаться и продолжил столь волнующую для него тему:
– Я-таки раньше думал, что ты стручок засушенный… Что называется, гном чуть подросший. А сегодня на тебя посмотрел без джинсов твоих и кроссовок… Оказывается, ты баба-то хоть куда! Немудрено, что на тебя вождь клюнул. На вид тебе не больше тридцати двух, морда красивая, формы вполне себе выдающиеся…
– Ау! Может, хватит уже? – Я громко постучала ложкой по чайнику.
Однако Натаныч этого даже не заметил и продолжил препарирование моего только что зародившегося романа:
– А кстати… Вот если Великого кормчего нашего я вполне таки понимаю и даже оправдываю, то тебя, моя дорогая извращенка, понять никак не могу. Он же, положа-то руку на сердце, далеко не Ален Делон!
Чаша моего терпения переполнилась:
– А я, ты знаешь, не избалована! Ко мне за всю жизнь ни один красивый мужик ближе чем на километр не подходил. И вообще мне, например, хромые нравятся! В них шарм есть…
Натаныч поперхнулся чаем и громко закашлялся. Я от души вдарила ему промеж лопаток. На что, видимо, в качестве благодарности он задал мне новый вопрос:
– Слушай, а он не староват ли для тебя?
– В самый раз… – начала я, но тут же остановилась, так как меня пронзила ужасная догадка. – Натаныч! – Я схватила его за руку. – Быстро скажи, когда Сталин родился. Быстро, а то я от разрыва сердца умру.
– Ну, по официальной версии, в 1879 году, а по неофициальной – в 1878-м… А что?
– Ох… – Я стала считать пульс, который приблизился к ста двадцати ударам в минуту. – Ты представляешь, получается, что он старше меня примерно на девятнадцать или двадцать лет… А это… А это… Это же роковая для меня разница в возрасте! – громко заключила я, вспомнив свою последнюю любовь, оборвавшуюся на пике страсти.
– Роковая?! – Натаныч сложил на груди руки и посмотрел на меня прокурорским взглядом. – Я чувствую, что в итоге роковой она для всей страны окажется, а не для тебя, дуры наивной.
– Все, мне пора домой, – сказала я, поспешно допивая горячий чай. – Ты меня ругаешь. На дворе почти четыре утра. Завтра, то есть уже сегодня, я приду, и мы с тобой будем думать…
– О чем? – Блюститель моей нравственности расстроенно захрустел куском рафинада.
– Как можно выяснить время, когда Сталин меня в кабинете будет ждать. Кстати, я там у него паспорт оставила… Ну и одежду с сумочкой… Надо забрать… – Я встала и, напялив первые попавшиеся мне на глаза тапки, пошла к двери.
Глядя мне вслед, Натаныч пробубнил:
– Паспорт… Сумочку… Ты честь свою там потеряла! Пособница террора…
Больше я ничего не слышала, так как быстро побежала вниз, чтобы завалиться спать. Тихонечко повернув ключ в замке, я на цыпочках вошла в квартиру. Но вместо тишины, темноты и полного покоя меня там ждал сюрприз.
Оказалось, что Глеб и посетившая его по случаю моего неожиданного банкета Маша решили провести время не менее продуктивно, чем я. А поскольку мое возвращение совпало с их несколько припозднившимся ужином, они вышли в коридор поздороваться.
– Мама! Что с тобой?! – услышала я вместо приветствия. – На тебя опять бандиты напали? Платье украли?
Я посмотрела на свое отражение в зеркале и расхохоталась:
– Глеб! Поверь мне! Я в полной норме. Платье под надежной кремлевской охраной. Но если я скажу тебе правду, ты не поверишь, да еще и обидишься, как обычно. А на вранье у меня просто ну никаких, никаких сил сейчас нет… – Помахав им рукой, я ушлепала в комнату, рухнула на кровать и заснула.
* * *
Окончательно придя в себя лишь к вечеру, я стала думать, когда же именно мне лететь в Кремль. При этом вспоминания о прошедшей ночи погружали меня в сахарно-романтическое состояние и одновременно дарили надежду на то, что теперь моя работа по гармонизации общества пойдет, так сказать, широкими стахановскими шагами.
Разумеется, я не питала слишком больших иллюзий относительно вспыхнувшего ко мне интереса товарища Джугашвили: насколько я поняла, ни романтиком, ни хоть сколько-то сентиментальным назвать его было категорически нельзя. Однако того, что он был ко мне сильно неравнодушен, сбрасывать со счетов тоже не стоило. Оставалось только понять, в котором часу Сталин желает видеть меня в своем кабинете.
Я привела себя в порядок, надела киношное платье, более-менее подходящие туфли и пошла к Натанычу.
– Явилась, блудница вавилонская? – Он успел остыть и был в отличном настроении.
– Да, дорогой. Штанишки и рубашечку я тебе позже отдам, когда постираю. А тапочки вот, – Я аккуратно положила их в прихожей.
– Ой ты, боже ж мой! – Натаныч всплеснул руками. – Какая ты сегодня скромная, вежливая. Наверное, чего-то хочешь от меня. Скорее всего, помощи в организации любовного свидания. Ну пойдем, потолкуем…
По традиции я села на диван, а он оседлал свой любимый венский стул:
– Ну? И в чем таки заключается твоя проблема?
Я заломила руки:
– Натаныч! Скажи, что делать. У нас совершенно, совершенно не налажено сообщение с 1937 годом! Просто катастрофа какая-то. Ни имейл написать, ни эсэмэску кинуть, ни позвонить…
Он забарабанил пальцами по деревянной спинке:
– Может, ты ему письмо пошлешь?
– А что, это реально? – удивилась я.
– Ну сама подумай, если машина времени отправляет в прошлое любые материальные объекты, то что ей стоит забросить туда какую-то паршивенькую бумажку?
– Ты гений! – Я потерла руки. – А у тебя есть во что послание запечатать?
Он скакнул вместе со стулом к бюро и вытащил длинный белый конверт:
– Во, у меня их навалом. В них жильцы деньги за квартиру отдают. Так что давай-ка пересаживайся к столу, бери бумагу и пиши свое любовное послание. А я буду контролировать.
Я попыталась запротестовать:
– Это, знаешь, как-то не очень прилично с твоей стороны – смотреть, что я там насочиняю. Все-таки это письмо личного характера…
Он артистично развел руками:
– Отныне твоя искренность по отношению ко мне станет платой за путешествия. Больше никаких тайн, недомолвок и сказок. А иначе я программу сотру.
– Ладно уж, – согласилась я и села к столу. – У меня от тебя секретов нет.
С минуту поразмыслив, я посмотрела на стоящего над душой Натаныча, взяла ручку и, тщательно выводя каждую букву, написала: "Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Скажите, пожалуйста, когда и насколько Вам будет удобно меня принять. С уважением, Елена Санарова".
Когда я закончила, мой цензор расхохотался и показал пальцем на бумагу:
– Это что такое? Любовная записка или письмо боссу? И это после бурной ночки? Ты почему его по имени-отчеству называешь?
– А что, мне к генералиссимусу на "ты" обращаться? – Я сложила бумагу и положила ее в конверт.
Натаныч важно поправил сползшие на нос очки:
– Я бы, знаешь ли, на его месте сделал тебе замечание. По моему мнению, такие приседания даже для 1937 года совершенно неуместны. Да и потом, он еще не стал генералиссимусом.
– Ну… Не стал… Не стал… Зато страной управляет… Да и вообще… Я как-то стесняюсь…
Он снова рассмеялся:
– Скромница, давай конверт запечатывай. И напиши сверху, кому письмо адресовано, а то мало ли кто его с пола подберет.
Я быстренько все заклеила, написала сверху: "Товарищу Сталину" – и вручила послание Натанычу.
– Сейчас отошлю, – сказал он, отходя с конвертом к ящику, полному каких-то проводов. – Вот только "крокодилов" к штекерам примотаю.
Минуты через три письмо лежало на ковре с прицепленными с двух сторон электродами, а мой почтальон сидел у компьютера:
– Так! Ну, часам к двум он наверняка-таки на работу приехал. Тем более что кроме как в кабинете, больше ему тебя негде дожидаться… Поэтому заношу в программу 14.00… А таймер… Наверное, пяти минут ему будет достаточно для написания ответа. Как ты думаешь?
– Давай лучше десять, чтобы наверняка… – предложила я, поняв, что начинаю нервничать. – Слушай, а вдруг он не ответит?
Натаныч посмотрел на меня поверх очков:
– Тебе? Не ответит? Ты в зеркало-то на себя смотрела?
Он кликнул по клавише и конверт испарился.
Мы затаили дыхание и стали ждать. Через пять минут раздался хлопок, и на ковре появился распечатанный конверт. Я схватила его и с замирающим сердцем прочитала: "Жду в девять вечера. Желательно на всю ночь. Иосиф Сталин".
Выхватив у меня из рук листок, Натаныч запрыгал с ним по комнате:
– Ты погляди! Это ж исторический документ! Любовная записка великого тирана неизвестной возлюбленной! Да за эту бумажонку на аукционе "Сотбис" нам бы столько деньжищ отвалили!
– Ой, слушай… Хватит скакать! Давай забрасывай меня туда на двенадцать часов, а то я уже совсем распереживалась.
Я села на ковер, зажала в руках штекеры вместе с примотанными "крокодилами" и затаила дыхание.
– На двенадцать не могу… – Натаныч застучал клавишами. – Максимальный срок нахождения живого организма в ином временном пространстве составляет десять часов сорок четыре с половиной минуты.
– А если больше?
– Тогда все! – взмахнул он руками. – Финита ля комедия. Распадешься на молекулы, и ветер прошлого развеет твой прах…
Мне стало не по себе:
– Ужас какой! Давай-ка тогда ровно на десять. Не хочу я закончить жизнь в виде молекулярной кучи.
В ответ он угукнул, поправил свою медную пластину и торжественно нажал пальцем на Enter.