Из Неаполя решили они плыть сначала на Мальту, торговать госпитальерам русскую пеньку и собольи меха. Ветер был попутный, так что до Мессины доплыли за два дня, однако на рассвете ветер стих до полного штиля, и торговый парусник стал ввиду Сицилии. Через час на горизонте появилось турецкая шебека, которая на вёслах быстро приближалась к кораблю. Флек из-за полного штиля не смог совершить нужного манёвра и стать бортом к приближающимся разбойникам, поэтому все его 10 пушек оказались бесполезными. А пираты, наоборот, развернулись и осуществили залп из всех орудий правого борта. На палубе загорелись деревянные постройки, ниже ватерлинии образовалась пробоина. Судно накренилось на левый борт, угроза гибели нависла над пассажирами и командой. Капитан выбросил белый флаг, и всё судно сдалось на милость барбарейцев. Абордажная команда шебеки на нескольких шлюпках подплыла к судну, взобралась на борт, и судьба корабля была предрешена. На корме завязался бой, это Алёха вступил в схватку с пиратами. Некоторое время ему удавалось держаться, пять трупов лежало на палубе, а Алёха продолжал яростно вращать клинок, не подпуская супостатов к себе, но когда на него накинули сеть, он понял, что сопротивление бессмысленно и прекратил бой. Без малейшего сопротивления со стороны команды пираты перегрузили грузы в трюмы своего корабля, часть команды была тут же порублена и постреляна, капитан, несколько старших офицеров, а так же Савва, Алёха и Давыд, были закованы в железо и переведены в трюм, где их и посадили на свободные места для гребцов.
В течении часа всё было кончено. Искорёженный красавец – корабль быстро пошёл ко дну, а наши путешественники оказались в рабстве у пиратов. Шебека, подгоняемая криками и ругательствами надсмотрщиков, перемежающимися щелканьем бичей, резво побежала на юго-запад в сторону Алжира.
Пиратская шебека, под названием "Стрела Аллаха миновала форт Пеньон и вошла в гавань Алжира. На причале толпятся десятки разношёрстно одетых моряков, работорговцев, зазывал, все ожидают прибыльной распродажи награбленного и рабов, а так же зазывают моряков в увеселительные заведения. Среди встречающих попадаются и янычары, как бы сосланные за какие либо прегрешения для прохождения службы в эту дикую и отдалённую провинцию империи, и которые должны осуществлять порядок и власть Порты над пиратской республикой, а на самом деле органически влившихся в это разбойное море и принимающих самое активное участие в грабежах и личном обогащении. Среди толпы выделяется высоченная и мощная фигура рыжеусого янычарского аги – Селима. Мощными толчками и пинками пробивается он к мостику. За ним следует десяток янычар, одетых в синие камзолы, в чёрных бараньих шапках, с саблями наголо, яростными криками и пинками раздвигая разношёрстную толпу. Толпа нехотя расступилась перед ними. Наконец они заняли первые ряды перед причалом, обеспечив, таким образом, себе преимущество первой покупки. Шебека причалила, на причал сбросили деревянный трап, и из трюма начали выводить пленников. Выглядели они достаточно свежо, не успели ещё приобрести рабского вида, но цепи и колодки на руках и ногах всё равно сделали своё дело – это уже были не свободные люди, какими они были всего два дня назад, а обречённые и уже осознавшие свою дальнейшую судьбу, судьбу невольников. Каждый уже обдумывал варианты своей дальнейшей жизни, уповая на милость божью и выкуп от своих государей.
Унылой толпою ступили пленники на причал, капитан, старшие офицеры и следом за ними пассажиры, Савва, Алёха и Давыд. Пленники под ударами хлыста обречённо сели на голые камни и капитан "Стрелы Аллаха с важным видом встал впереди, как бы приглашая покупателей начинать торги. Дело заключалось в том, что по закону, введённому ещё Барбароссой 2, пираты не могли забирать рабов себе, всех своих пленников они должны были продать в первый же день прибытия корабля в порт, а десятину от прибыли должны отдавать в общую казну. Не проданные до рассвета пленники становились собственностью дея. Поэтому весь свой заработок за смертельно рискованный и нелёгкий разбойничий труд, пираты должны были получить сей час же. Первым подошёл рыжеусый Селим и его охрана. Он, молча, прошёл немногочисленный ряд пленников, остановился возле одноногого старика, зевнул, прикрывая рот рукой, повернулся к капитану и спросил:
– Сколько же ты просишь за всю эту троицу? Два старика и один калека.
– За этого усатого – 1000 лир, он, видать, какой-то знатный вельможа, из благородных, можно выкуп большой за него попросить. Этот, что помоложе, здоровый, как медведь, на палубе наших пятерых положил, пока сеть не накинули, за него 700 прошу, а одноногий, кому он нужен, за него 100, эфенди.
– Я плачу 1500 за всех троих, договорились?
– Э нет, пять моряков, пять отважных рыцарей Аллаха, лежат на дне морском, а кто будет их семьи кормить, это ты не считаешь?
– А вельможа – то у тебя, какой-то не важный, усы обвислые какие-то, патлатый, седой, никто за него выкупа и не даст.
Но сзади уже напирала толпа, и, что б не упустить товар Селим пошёл на уступку.
– Ладно, 1600 даю.
Сговорились на 1700. Селим развязал пояс, достал мешочек с деньгами, отсчитал 1700 лир, затем приказал двоим из своих людей отвести покупку в свой дом.
Его дом располагался на самом верху Касьбы, части города, выросшей на крутом холме, и представляющей собой хаотично сросшиеся маленькие крепости – дома, таким образом, что вся Касьба являлась самой неприступной крепостью, не уязвимой, как для обстрела с моря, ввиду дальности расстояния от рейда, так и для морского десанта. Штурмовать дом за домом, взбираясь на 200 метровую высоту по узким, в ширину размаха рук, кривым улицам, с подземными и арочными переходами было бы занятием самоубийственным. Каждый дом имел выход к источнику воды, через хитроумную систему акведуков и хранилищ, построенных ещё во времена Помпея, подвалы для содержания пленников и жилые помещения, с бойницами вместо окон, обращёнными к морю. Эта часть города застраивалась ещё с древних римских времён, поэтому вдруг, среди мрачных крепостей, без намёка на зелень, открывается вдруг взору маленькие уютные площади, утопающие в зелени, с изящным фонтаном посередине, окружённые увеселительными домами и торговыми лавками. Потом опять унылые замки, образующие бессмысленный лабиринт из грубых, отполированных до блеска тысячами ног, ступенек узких проходов и арочных переходов. По этой – то дороге и двинулись наши пленники, медленно передвигая скованные цепью ноги и подгоняемые щелканьем бича надсмотрщиков. Селим медленно шёл сзади, попыхивая маленькой турецкой трубкой, время от времени здороваясь с проходящими мимо обитателями этого чудного и страшного мира.
Глава пятая
Разбойничье гнездо
Пленники в сопровождении эскорта молча медленно взбирались на вершину холма, пробираясь по тёмным закоулкам города-крепости. Одноногий Давыд еле волочился, постепенно отставая. Надсмотрщик исступленно хлестал его по спине, камзол был изорван в клочья, сквозь разорванное сукно проступали кровавые полосы, сил почти не оставалось. Селим немного догнал эскорт, и, обращаясь к ретивому помощнику, попросил его не усердствовать столь ретиво, дабы не попортить товар. Помощник слегка отстал, Селим, поравнялся с Давыдом и внезапно тихо пробормотал по-русски:
– Давыд, братуха, не оборачивайся, и скажи своим друзьям, что б по-русски не говорили…
Давыд вздрогнул, но не обернулся. Через несколько минут он прохрипел окровавленными губами по-немецки:
– Ребята, кажется, мы спасены, по-русски ни слова….
Савва и Алёха не оглянулись, но по походке было видно, что они поняли и зашагали чуть бодрее.
Через часа два эскорт достиг вершины холма, и они вышли на одну из зелёных площадей, подошли к маленьким дубовым воротам, вырубленным прямо в каменной стене. Ворота открылись, пленники проследовали в небольшой дворик, заросший диким виноградом. В дальнем конце дворика находилась глубокая яма, закрытая тяжёлой решёткой. Пленников подвели к яме и столкнули в неё. Они падали с двухметровой высоты, но упали на копну гнилого сена. Решётка задвинулась и всё стихло.
Зиндан был вырублен прямо в скальной породе, к низу расширялся, образуя довольно просторное подземное помещение. Когда глаза попривыкли к темноте, пленники обнаружили, что они здесь не одни. В яме сидело ещё с десяток истощённых и истерзанных людей. Слышались стоны, завывания и тихие молитвы на немецком, голландском и французском языках. Наши пленники сидели молча, не желая обращать на себя излишнего внимания. Наконец Савва промолвил по-немецки:
– Да, дела… Как же я его сразу-то не узнал, брата твоего, Давыд? Ведь он и не изменился почти. Но почему нам нельзя говорить по-русски? Ты как думаешь?
– А я думаю, что эти охранники, что нас гнали, есть русские, казаки донские, что из войска Некраса, кои с ним в Турцию от царя нашего батюшки бежали… Если прознают, что мы русские, да по царёву делу промышляем, смерти лютой нам не миновать….
К ним подполз человек, истерзанный, в рванье, бывшем, по-видимому когда-то военным камзолом, с седой всклокоченной бородой, в темноте глаза его горели смертельной тоской и голодом. Видно было, что он находится на той последней стадии истощения и физического страдания, за которой наступает полное безумие или смерть.
– Друзья, – зашептал он по-французски. "Друзья мои, ради господа нашего всемилостивейшего, хоть кусочек хлеба, я умираю, друзья мои…?
– Увы, друг мой, увы, мы и сами два дня без крошки во рту, так что в данный момент помочь вам, сударь мой, ни чем не можем. Увы!
– Друзья, вы я вижу русские, ради бога попросите за меня хозяина, у него вся охрана русские, хоть и турецкое одеты, но свирепы и жестокосердны, как сущие диаволы. Барбарейцы по-сравнению с ними просто ангелы. Господи, когда же это всё кончиться!?
– Сударь, не теряйте мужества, Помните, что сохраняя надежду и честь, вы, по крайней мере, сохраняете честь…
– Это вы ещё не изведали всей чаши страданий, поэтому так легко рассуждаете…
– Сударь, мы бывали уже ранее в плену турецком, и их обхождение знаем, так что не впервой. Что-нибудь да подвернётся, а нет, так значит на то и воля божья, за грехи наши, нам же и воздастся – встрял Алёха.
– Господа, скажите, ради бога, какой нынче год, в этом аду я потерял счёт времени, дней и ночей. Голод и побои сделали из меня животное, не способное к человеческим мыслям и чувствам, я уж не помню, кто я, откуда, только жрать и пить, да терпеть мучения, вот и все мои чувства….
– Нынче у нас октябрь месяц 1713 года, числа 26 го…, или 28 го, тож запамятовал…
– Господи, десять лет! Десять лет страданий! Как это всё можно вытерпеть?
– Позвольте сударь, а вы ведь не француз? Не так ли? А кто же вы, как ваше имя?
– Вы правы, друзья, я голландский подданный. Моё имя Курт Ван Бравур, я был капитаном на торговом судне Ост-Индской компании. Десять лет назад, по поручению господина нашего, барона фон Крафта, я должен был переправить дочь его, забыл имя уже, молодая такая, умница, чистая девушка, куда же я должен был? а, вспомнил, кажется на Яву, точно в Ост Индию, кажется… На пути в Гибралтар нас настигли эти звери барбарейцы…
– Так, сударь, постарайтесь вспомнить всё, как можно более подробно, быть может, сейчас решается ваша и наша судьба. От того, что вы вспомните, зависит и наша жизнь и свобода.
Савва весь преобразился, усы его, прежде обвислые от физического страдания, встали почти горизонтально, глаза засверкали охотничьим блеском. Он уж было приготовился к дальнейшему рассказу, но внезапно загремела решётка, сверху упала верёвочная лестница, и оттуда из мутного пятна света хриплый голос по-русски прошамкал:
– Эй, вы, там, хромой, усатый и ты, кабан, давайте, лезьте наверх, хозяин хочет с вами погуторить.
К лестнице тотчас метнулось несколько измождённых теней– Пи-и-ить, хлеба-а-а!
– Пошли вон, скоты, ужо я вас!
Наши пленники, молча растолкав голодные тени, гремя цепями, полезли наверх, к свету и воздуху, из темноты и холодного смрада зиндана.
Глава шестая
Разбойничье гнездо (продолжение)
Через час, раскованные и помытые, они уже восседали во внутреннем садике, тенистом и увитом диким виноградом, возле чистого и прохладного фонтана. На ковре были разложены диковинные фрукты, лепёшки белого пахучего хлеба, на большом медном блюде дымились аппетитные куски горячей козлятины, в венецианских бокалах поблескивало прохладное и терпкое испанское вино, в медном зелёном кувшине заманчиво булькала холодная тутовая водка. Селим (он же Семён) сидел, вальяжно облокотившись на руку, потягивал кальян, и зеленоватые клубы дыма поднимались ввысь. Сперва жадно набросившись на еду, Савва, Алёха и Давыд, крепко выпили водки, запили вином и осоловевшие и пьяные от водки, еды и перенесённых страданий откинулись на ковёр.
– Ну, что, братуха, – начал Семён, – Вот, значит, как встретиться – то довелось, Я уж и не мыслил, что увижу сновь тебя-то. Уж больно мы страшно с тобою расстались тогда.
– Да, братуха, вот жистя наша как складается, мир бескраен, а встречи нам не миновать. Вот уж судьба, так судьба. И в мыслях не держал, что свидимся. Нет, брешу, когда в плену был, в Измире, в 11-м годе, думал, что судьба всё-таки сведёт, что а вдруг подаст знак господь, да ты и объявишься. Но виш как сталось-то. Не там, так здеся, на краю земли свидеться пришлось…
– Да какой же это край земли, это самый центр, пуп земли и есть. Одно слово, море Средиземное. Тут и Гишпань рядом, и Италианцы и Мальтийцы и Хранцузишки разные, да и аглицкие корабли плавають. Это мы жили, братуха, на краю Земли. Станица наша и есть самое захолустье. А я уж и за Гибралтар поплавал, и в Америке побывал, и в пустынь на верблюдах, к племенам диким ходил, до самых негритянских стран добирался. Горя-то повида-а-ал? Ой, что ты. Чудес на свете – за три дни не рассказать. А вот сейчас тут осел. В вольном казачьем городе Алжире, Аль-Джазирья по ихнему. Тута у нас свободная земля, как Дон батюшка ране был. Ну а вы-то, зачем тогда ентова негритёнка у султана умыкнули, в чём ваш антирес был, и пошто строгостью анчихрест вам грозился?
– Послушай, Семён, встрял в разговор Савва – "То есть великая Государева Тайна, про то никому, кроме нас, знать не положено. А ежели кто прознает, то ждёт нас смерть лютая от руки государя нашего…
– А ты, усатый, не больно-то перья распускай, я же ешо не решил, как с вами поступить. Могёт быть и не избегли вы ещё той самой смертушки лютой, коей так опасаетесь. Вы пока что есть мои рабы. А, то что Давыд – братуха мой, так то ничего не значит. Он – это одно, а ты с энтим кабаном, прислужником анчихристовым – совсем другое. Пока что в моей воле, вас казнить, али продать на галеры, али в пустыню каменную, поклажу таскать. А то возьму, оскоплю вас иродов, да и в гарем продам, будете за султановыми бабами говно выносить, да дырки их нюхать, а то и стражники вами не побрезгують. А ещё могу я вас на расправу казачкам моим отдать, у коих кровь местью горит за разорение Тихого Дона вашим анчихристом и опричниками евойными. Так, что молчи пока, ирод усатый…
Савва замолчал, понимая, что каждое его слово может стоить им теперь жизни. Спасение оказалось не таким очевидным, как это виделось по началу. Дело принимал скверный оборот. Воцарилось тягостное молчание. Прервал его Алёха.
– Вот, Семён, ты нам сейчас, смертию лютой грозишься, а ведь мы-то с тобой земляки, и веры одной, православной… И не грех те будет православные души загубить?
– Ладно, вот ты сначала послухай рассказ казака нашего, а потом и сам подумаешь о вере православной или басурманской… Семён хлопнул два раза в ладоши. Из гущи винограда появился янычар и молча склонился в почтительном поклоне.
– Тимка, Позови-ка мне Серёгу Рябого.
– Слушаю, господин эфенди, атаман-батюшка.
Явился Серёга Рябой, тот самый, что спустил шкуру с Давыдиной спины во время подъёма. Сел напротив Саввы, злобно разглядывал гостей. Желваки на рябом обжжёном лице его двигались, придавая выражению его облик гуттаперчевой куклы.
– Серёга, голубь мой, расскажи-ка господам, про царя ихнего, да про слуг евойных верных, про милость государеву, как он казачество наше от извергов басурманских оберегал, да какими наградами наградил он, царь православный, подданных своих, воинов верных, казаков донских, кои кровью своею землю Русскую защищали!
– Да чо уж там гутарить, знамо дело, изверг он рода человеческого и есть, зверь лютый в человечьем обличаи….
– Да нет уж, изволь, расскажи, расскажи про слёзы хрестьянские, про головушки буйные, что на землю нашу родимую поскатилися. Расскажи, расскажи, это им весьма любопытно должно бысть….
– Ну, лады, знацца так, сам-то я из низовых буду, станица Раздорская, если слыхивали. Тебя-то барин, Алёха, я ешо по Бирючьему Куту помню, как татар ты ловко и отчаянно рубал, землю нашу от басурманов защищал. Сам-то ты не из Семикаракор ли будешь? Не Кирюхи ли Синельника сынок? Да, угадал значить. Так вот, знацца, году в 8 м, когда Кондрат Булавин со товарища за казаков наших заступился, да на Дону власть казачью схотел оборонить, пристал я к нему, да ешо товарищев моих с десяток. И было сражение под Кагальницким городком, в коем низовые подлым налётом одолели батьку Кондрата, а дружина евойная, Игнат Некрас атаман в плавни ушёл. И было царёво распоряжение, все верховые станицы подчистую изничтожить, а с низовых, кои за царя стояли, токмо каждого десятого вместе с семьёй его казнить. Дон наш батюшка окрасился в красный цвет от крови казачьей. Отродясь татаре поганые столько зла не творили, боле, чем князь Долгорукий. Я то сам к Некрасу утёк, а семью мою, жену, да детушек малых в Дону утопили, да перед энтим делом над женой моей целый взвод насилие учинил, а младшему, Романушке, два годочка всего было, головушку его махонькую об дерево разбили… Опустел ныне Тихий Дон. Меньше одной трети казачьего роду осталося. Вот тогда и запылало сердце моё ненавистью к ироду черноликому, да ко всей своре евойной, шо народ свой, как траву косить, и душ губить немеряно….
– Ну а как теперя, басурманскому султану служите, да супротив своего же воинства сражаетесь? Теперя небось все в басурмане продались, жопами кверху молитесь, да креста всемилостего не сотворяете? – перебил его Алёха.
– Да нет, господин царский сатрап, врёшь ты. Мы ныне вольные люди стали, при султане, навроде как охрана земель его, а в войнах не участвуем, это уж изволь. Здеся мы служим, что б порядок блюсти, что бы подданные султана другу дружку не перерезали, да десятину в казну исправно платили. В каждном граде, где казаки наши службу несуть, разрешили нам церкву ставить, да Иисусу нашему молитвы принесть. Вот так-то. Вот хозяин наш, Семён, он веру ихнюю ешо в детских годах принял, да и не очень блюдёт её, но мы на него за это не в обиде. Казак – он везде казак. А здесь, в граде сём, мы все живём, как вольные казаки, как братия, и христьяне и латинцы и басурманы и жиды. И никто нам не указ. Десятину отдай в казну и живи вольно. Сами свою вольницу исделали. Пусть только сунуться к нам короли да цари всякие, быстро укоротим…