– Ваше превосходительство – встрял в разговор Алёха, – дозволь мне службу тебе и государю нашему сослужить. И ты Савва послухай. Ты ссору с супостатом затей, а я за тебя энту дуелю держать буду, мол, у тебя рука поранена – с ворами де ночными дрался, да они тебе руку-то и поранили. По благородному правилу он должён согласиться на замену. А ранение руки мы тебе организуем и организуем через нападение воров ночных, что бы вся Москва знала, что ты есть герой и геройски с ворами бился, честь дамскую защищая, и ранение в сей баталии получил. Только ты людишков моих не убивай до смерти, а мертвяков готовых я уж подсуну вместо воров. Всё будет аля натураль. А уж с супостатом я сражуся и если, господь даст, постараюсь управиться. А там уж и ты с делами нашими и встревай. Только вы уж, господа, сделайте так, что б я на ассамблею ту был допущенный, в качестве помощника коменданта, для надлежащего порядка обеспечения.
Меньшиков с удивлением искоса взглянул на Алёшку. Потом достал третий бокал, плеснул себе, Савве и Алёшке, опять не дожидаясь жадно выпил, Алёшка, истово перекрестясь, ворочая кадыком, выпил зелья заморского, Савва опять пригубил и поставил бокал на стол.
– Ну вот и порешили, братцы мои, а как там уж получиться на деле – господь решит, только думаю я, господа, что готовиться вам надобно опять в путешествию тайную ехать. Надоть угрозу енту от государя нашего напрочь отвестить. А предприятие оное, думаю я, опаснее прежнего будет, ежели и вправду мальтийцы умыслом энтим злокозненным заправляют. Ну всё, всё, подите прочь, когда ассамблея состоится – уведомлю. А план-то твой, Алёшка, ой как хорош. Далеко могёшь пойтить, только служи верно, лишнего не болтай да благодетелев своих помни и интересы их верно блюди, тогда и в выгоде будешь завсегда да и шкуру свою сохранишь.
Глава третья
Ассамблея
Ассамблея удалась на славу. Бахусом опять был избран Иван Балакирев, а виночерпием Ян Лакоста. Он то и подливал гостям, заставляя их ползти на коленях к чану с вином. Пётр сидел во главе стола – по правую руку – Екатерина, полная весёлая, лицо красное лоснится от выпитого вина и жаркого платья, плотно обегающего её полную, но по-звериному грациозную фигуру. Рядом с ней две красавицы дочери, одетые по последней моде, нарумяненные, глазастенькие, ну точно куколки, заливаются звонким смехом, глядя, как взрослые дядьки на коленях ползают. По левую – друг и наперсник – Сашка Меньшиков. Сам пьёт без меры, но не пьянеет, а зорко всматривается в залу и заискивающее поглядывает на государя. Среди ближайших друзей и шутов Савва увидел Абрама. Подошёл, обнял.
– Экий ты, братец красавец вымахал. Высок, плечист, выправка ну прямо генеральская. От девок, небось, и отбою нет?
– Что ты, дядя Савва, я ж ещё молодой, рано мне об этих делах думать, вот батюшка государь велит, тогда и подумаю. А пока все мысли мои об науках военных, да об учёбе. Я так скучаю, дядя Савва, по тебе, по дяде Алёшке, по Петру Андреичу, по Давыду, отцам моим названы. А что с рукой-то у тебя, дядя Савва?
– А, это пустяки, ночью от воров московских отбивался, вот и повредили руку немного. Алёшка-то здесь должен быть, а, вот и он, Эй, поди сюда, Алексей Кириллович, погляди каков казак наш вымахал! Не зря жизнями мы своими рисковали.
Алёшка не очень приветливо посмотрел на Абрама.
– Да, хорош казак, ничего не скажешь. Слышь, Савва, дело наше – то не забывай. Я уж и истерпелся весь.
– Ты за Александром Данилычем следи, он и должён знак нам подать.
Разошлись. Савва обратил внимание на злой и ревнивый взгляд царевича – Алексея Петровича.
Раздался зычный голос Бахуса.
– Господа, господа – танцы!!! Объявляю Менует!
Ассамблея нынче разительно отличается от безумного пьянства и разгула десятилетней давности. Платья все европейские уже, бород не видно и в помине. Молодые дамы уже грациозные, и танцы более не производят впечатления дикой вакханалии. Пётр весел, но не дик, по-доброму улыбается, смеётся, треплет по плечам соратников да гостей.
После танцев вновь уселись по столам. Стась Михалевич сидит напряжённый прямо напротив Саввы. Савва на него не глядит, а смотрит за его взглядом. Тот ищет взглядом господина Кранкля.
– Савва, друг, а что это у тебя с рукой, почему на привязи, как у раненного? раздался зычный голос Меньшикова. – Расскажи-ка, будь любезен, про приключению свою, мы-то уже слыхали кой чего, да государь-то небось и не знает подробностев твоих пикантных да интимных, будь любезен, сделай одолжение, обскажи, повесели кумпанию.
– Право, Александр Данилович, не стоит…
– Да нет уж, будь любезен…
– Просим, Просим – заверещали дамы– расскажите, Савва!
– Не упрямься, чёрт усатый, повесели народ! зычно встрял Пётр. Это уже был приказ, и Савва как бы нехотя подчинился.
– Ну ладно, значит возвращался я, ночью намедни к себе на Покровку, иду я себе…
– А откудова идёшь то? – Сашка подталкивает разговор, направляя его в нужное русло.
– Ну, из постоялого двора одного. Тут вижу, едет карета, и вдруг четверо воров останавливают пару, и к карете. Помогите, слышу оттуда. Я кидаюсь к карете, а там прекрасная дама. Ну я тут шпагу вытащил и в бой. Двоих сразу положил, а один супостат, меня ножом по руке и резанул.
– А далее, ты далее обскажи! Что далее приключилось?!
– Ну будет, тебе, Александр Данилыч, право…
– Нет, ты расскажи, что ж ты, чёрт мохнатый, самое интересное от народа и государя нашего скрываешь!
– Рассказывай Савва… – это уже Пётр. Как бы опять, подчиняясь приказу, Савва продолжает:
– Ну вот, значит, кровь-то хлещет, дама без памяти, я кучеру кричу, гони, чёрт. Он меня и привёз в дом к даме той, она в себя пришла и в дом меня завела. Там рану мою промыла, перевязала. Ну, тут у нас и любовь и приключилась. Такая страстная оказалась дама. Уж и так давала и эдак. Я еле живой уполз под утро. Муж, говорит, где-то ночами шастает, всё дела у него какие-то важные, государственные, да и вообще, говорит, с его обрубком, какая уж тут жизнь может быть…
Зал грохнул от смеха. Пётр вытирал слёзы, Екатерина закрыла лицо руками и заливалась от смеха.
– А имя-то, имя хоть сказала своё, кто она такая, кто муж-то?
– Сказывала, что Ганной её зовут, а по фамилии она…. Ну, в общем, жена она одного польского посланника… Как биш его, запамятовал, простите ради бога…
– Не Михлевича ли баба случайно?…
– Ну не могу я говорить боле, увольте…
Михалевич встал из-за стола, лицо красное, весь зал хохочет до слёз. Усы аж приподнялись, поднял бокал и плеснул Савве в лицо.
– Сударь, ты есть низкая русская вонючая собака! Пся крев, курва блядь сучья. Я тебя вызываю на дуэль. Ты кровью своей смоешь оскорбление дворянина. Цыганское и жидовское отродье. Я тебе яйца вместе с обрубком твоим жидовским отрежу и в рот твой поганый засуну… и ещё и ещё… Зал притих, Пётр приподнялся со своего кресла. Бровь его удивлённо приподнялась. Дуэли на ассамблеях – дело не редкое, и государём не осуждаемо, всё должно быть, как в Европах, по настоящему, по правилам, но здесь своим звериным чутьём почувствовал он нечто необычное. Не мог Савва просто так пойти на ссору, слишком уж деликатен, хитёр и осторожен был его личный шпион. Взглянул на Меньшикова, тот невинно потупил взор.
– Я готов дать вам удовлетворение, сударь, сей час же. Только по благородным ли правилам будет драться с раненным, с пострадавшим, спасая вашу же супругу от поругания ворами?
– Мин Херц, – обратился Меньшиков к Петру, – По французским рыцарским правилам, если вызываемый не могёт провестить бой из за болезни али ранения, а вызывающий требует сатисфакции немедля, то замест вызываемого могёт выступить и евойный секундант али друг, энта замена допускается и вполне в духе рыцарских традиций.
– А есть ли кто-нибудь, кто за Савву биться готов? Зал притих, всем было известно, что Стас Михалевский слыл в Польше лучшим фехтовальщиком, известно было так же, что своему искусству обучался он во Франции, в Гренобльской школе, как известно, лучшей в мире.
– Я дворянин и готов заменить Савву Рагузинского, друга моего, и готов так же сложить голову свою, за честь евоную Алёшка вышел из тени зала и ответствовал строго по дуэльному уставу.
Савва отыскал взглядом Кранкля. Тот, спрятавшись за спины гостей, отвернувшись, незаметно продвигался к выходу.
– Государь, по французским правилам я имею право просить секунданта для своего супротивника. Я желаю секундантом для Михалевского видеть господина Иогана Кранкля, помощника посланника австрийского, коей на ассамблее нашей присутствует.
Кранкль остановился, смертельно побледнел, стал как полотно, он не мог уж и вымолвить ни слова. Ему всё стало понятно, понятно, что планы их с паном Стасем разоблачены, что погибель их ждёт неминуемая и лютая, что не поможет им уже никакая дуеля. Стась Михалевский посмотрел на Алёху и вдруг увидел за его спиной хромого денщика, как две капли воды похожего на того печника, который недавно чинил печь в его покоях во время разговора с Кранклем. И тоже всё понял, и холодок предчувствия лютой смерти прополз по его спине. Он был человеком, очень отважным и мужественным. Решение пришло само собой. В полной тишине он открыл свой перстень, высыпал в бокал порошок без остатка, и одним глотком опустошил чашу. Через секунду он схватился за горло и с хрипом замертво упал подле стола. Изо рта вывалилась кровавая пена, ноги дёрнулись и он затих.
Пётр поднялся с места, губа его дёргалась, руки тряслись, вид его был ужасен.
– Все вон! Все, кроме Саввы, Алёхи и Меньшикова. Ты, Кранкль, останься тож! Все во-он!!
Зала быстро опустела. Кранкль, как стоял у двери, так и остался стоять, ноги его не слушались, в глазах проступала предсмертная тоска.
– Господин Кранкль, будьте любезны, представьте государю письмо ваше, что намедни получили вы из Голландии! – твёрдо и жёстко промолвил Савва.
– Да поди, поди сюда, что ж ты сомлел-то так, как баба прямо, смотреть противно. Видишь, царь Российский никого зазря не казнит. Ежели покаешься, да поможешь делу нашему, то и жизнь сохранишь, и дыбы избегнешь. Подойдь, подойдь, не ссы как баба – Пётр уже успокоился и смотрел на Кранкля холодно и беспощадно.
Кранль грохнулся на колени, упал лицом в пол и завыл.
– Прости ради бога, государь, пощади жизнь мою, душу мою, вот оно письмо, вот оно проклятое, будь оно не ладно. От секретаря министерства иностранных дел Голландии, господина Роля, оно. Он и есть главный супостат, магистр ордена нашего, я же только подневольный исполнитель злой воли его, прости, государь…
– Ладно, давай письмо сюда Пётр взял письмо, начал читать и по мере чтения, губы его начали дёргаться, руки сжимались в и разжимались, усы топорщились, взгляд становился безумным и беспощадным.
– Ах ты ж с-сука, ах ты ж гнида мальтийская, на жизнь государя покусился! Вот вам жизнь моя! показал он русский похабный жест. Хлопнул в ладоши.
– В тёмную его, гада, до особого моего распоряжения. Не бить, и пыткам пока не подвергать. Иди, иди уже, герр Кранкль, подумай пока в одиночестве о жисти своей паскудной, о грехах своих, посиди, посиди пока в холодной.
Глава третья
Новое задание
Всю ночь не сомкнул Пётр глаз. Он нервно мерил опочивальню своими длинными ногами, бросаясь от одного окна к другому, размахивал руками, сжимая и разжимая яростно кулаки, выплёскивая изо рта все мыслимые и немыслимые ругательства. Страх и обида душили его, так, что он аж задыхался, рвал ворот сорочки и мотал головой, как потревоженный олень. Впервые, после Сонькиного стрелецкого бунта, обуял его до слабости, до пота в чреслах, старый безудержный, почти животный ужас перед смертию своею, перед убийством плоти своей. Тень боярина Милославского, распластанного на стрелецких пиках, стояла перед мутным взором его.
– Ведь что обидно-то, Катенька – обращался он к Екатерине, которая молча, с материнским участием, взирала с супружеского ложа на мечущегося по опочивальне государя. – Что обидно-то? Уж сколько-то я сделал для Европы. Сколько душ русских загубил, спасая и Данию и этого иуду Августа. Не я ли поддержал Голландию и Британцев подлых, когда они с Людовиком-то один на один бились? Я ж всей душою желаю Россию к прогрессу продвинуть, настоящею Европою изделать. А они? Они же замест благодарности, за заступничество моё, за спасение от супостата свейского, убить меня надумали! Всю державу нашу опять на задворки, в дворницкую, отправить захотели, что ли? Не выйдет, Не выйдет!! Вот вам всем!! У меня и армия сейчас такая, что вам и не снилось, флот наш новый – лучше голландского будет, солдаты мои лучше вашего сражаются, победы везде одерживают. А столица моя рукотворная вскорости восьмым чудом света станет, искусств и наук для всей земли пристанищем. Вот ещё скоро и просвещение введу во всей державе, Правительствующий Сенат уж завёл, коллегии разные, академии, университеты скоро повсеместно заведу. Газеты и книги печатать для всего народа буду. Всякую технику устрою, мастеровых разных, ремёсла и торговлю налажу… Не бывать боле Руси вшивой да лапотной, не бывать, никогда!!
– Успокойся, душа моя, Петенька, за ради бога, не трави ты душу свою так. Они же изверги, тебя боятся, пуще огня небесного боятся. Ты же для них уже есть сила неодолимая, как и Россия наша матушка, с тобой вместе – она теперь уж никем неодолима, А они, британцы енти, да немцы всякие, они и тебя и державу нашу родимую за зверей диких мыслят. Успокойся, милый, иди ко мне, голубь мой родимый, я тебя успокою, приласкаю. Они же все не стоят даже и сапога твоего походного. Иди же ко мне, любимый мой, ну пожалуйста…
– Отстань ты со своей жалостью. Вот баба чёртова! Всё у тебя одно на уме… Вот погодь, Катька, погодь, ведь сначала-то они всё союза со мной искали, послов присылали, подарки всякие, привилегии торговые просили, ниже земли стелились, и голландцы и британцы енти и австрийцы… что б я им содействие оказал. А как я над Карлой вверх уж взял, да под Полтавой его под орех разделал, они же все сразу в оппозицию ко мне и обернулись, и союз супротив меня создали, всею громадою своею на нас войной собрались итить, вон и погубить меня уж приказали, что б смуту на Руси изделать. Они вот всё в тирании меня попрекают, мол, и деспот я, и Нерон кровавый, и душ людских, мол, погубитель, мол, свой народ и народы сопредельные в рабстве держу. Но ведь они-то сами, сами, они же разве рабства настоящего не устраивают во всех пределах земных? Разве людьми, как скотом не торгуют? Ну, разве ж это я ирландцев ихних под корень вырезаю, а Шотландию государства лишил? Ну не я же негров африканских на галерах в Америку тысячами немерянными завожу и на плантациях табачных их до погибели довожу? Не я же народы американские, вольные, под корень изничтожаю и жилища их разоряю?
Губы его по детски с обидою надулись и задрожали, Пётр сделался как маленький ребёнок, у которого отняли любимую игрушку. Таким Марта и любила его больше всего. Могучий и непобедимый воитель, повелитель самого большого и могучего царства, все народы и державы склонили пред ним главы своя, а для неё, для простой крестьянской бабы, он, как сыночек, как дитятко малое да ласковое.
– Душа моя, Петенька, вот что я тебе скажу, любезный супруг мой. Вот я простая курляндская баба, на хуторе выросла, среди простых и необразованных селян. Я то знаю, как они про меж себя рассуждают. Никогда, они так думают – это, правда, Петенька, никогда, говорят они, русский мужик не станет им ровней. Пусть он – народ русский, и умней и образованней их будет, и богаче и сильнее – всё одно, они перед Русью, как дворяне будут, как кровь голубая, а русскому человеку – кости чёрной, места нету среди них, а токмо место его видят они али на конюшне, али в поле трудятся. Уж почему так они думают, я и не ведаю, только знаю я, что так оно и есть, так они и полагают между собою, и среди народов разных в Европах люди тоже так же рассуждают….
– Так что ж, по-твоему, правы были те бояре наши, что к старине нас призывают, бороды да лапти носить, на печи спать, вшей давить да горохом пердеть? Правы что ли они?
– Я уж и не знаю, Петенька, головушка ты моя забубённая, но только чую я всем сердцем своим, что не прост будет твой путь, коей ты избрал. А находишься ты сейчас в самом его начале, и что ещё далее на пути твоём и народа нашего, многотерпца и многострадальца, будет – один господь только и ведает. И я за то тебя, душа моя, и люблю так крепко, больше жизни моей, больше детушек наших малых, за то, что бесстрашен ты душою, за то, что тяжесть и муку несёшь ты в себе, в сердце своём, такую непомерную, муку и тяжесть, об себе, об покое своём и не помышляешь, а стремишься токмо к цели великой и благородной. Как вот рыцарь тот, гишпанский, что ты мне давеча рассказывал. И я вот потому и есть самая, что ни на есть, счастливая баба на всей земле, что люблю я самого великого человека, которого только земля и знала. И ещё потому, что ты любишь меня. Ну давай, дружочек мой, ну полно – то душу свою разрывать, ну приди ко мне, я ж истомилася уж вся…
Екатерина сбросила покрывало, раскрыла объятия, вся тёплая, мягкая, полная и гибкая одновременно, протянула к Петру свои прекрасные руки.
– Фу ты, баба, какая! Рази ишь устоишь супротив тебя? и Пётр, закрыв глаза, окунулся вновь и вновь, до полного изнеможения своего, в такие знакомые и до боли любимые объятия, в этот опьяняющий запах молодой и свежей кожи, мягких и душистых волос, в запах крестьянского свежеиспечённого хлеба и парного деревенского молока, в тёплые, трепетные и ласковые губы…..
Уже под самое утро он чуть забылся беспокойным сном. Утром, как всегда встал, и до полудня всё изнурял и изнурял себя до полного изнеможения тяжким кузнечным трудом. Потом, после полуденной трапезы, пошёл в фехтовальную залу, где брал урок у маркиза Де Ронье – ученика самого знаменитого генерала Д Артаньяна. И только к четырём часам, немного успокоившийся, вызвал для дальнейшего разговору Савву, Алёшку и Сашку Меньшикова.
Собрались в кабинете у Петра. Все трое сидели напряжённые, ожидая любого поворота в переменчивом настроении монарха.
– Ну что, господа, зачинщики и интриганы, объяснитесь, как и зачем это надоть было вам при дворе, при дамах, да при дочерях моих кумедь такую ломать?
– Мин Герц, а кабы мы пришли бы к тебе с доносом, да без доказательствов должных и крепких? Ты бы нас сразу бы и в пыточную приказал. Да мы пыточной – то и не страшимся вовсе, страшнее всего, что угрозу жизни твоей не смогли бы отвесть.
– А кто ж это из вас такую водевилю искусную сочинил, уж не ты ли Савва?
– Нет, ваше величество, это порученец ваш, герой Полтавский, лейтенант Синельник, Алексей Кирилыч…
– Неужто ты, Алёшка? Ну, казак, ну молодца, а разыграл-то как, как в императорских театрах! А ежели бы этот полячишка, кобелина усатый, не спужался бы разоблачениев, а на дуелю кровавую пошёл бы, он-то ведь поражениев и не знал вовсе, всех упокоивал, изверг, силён, зараза, в сабле был.
– Господь бы мне помог, ваше величество, я ж не за себя дрался бы, а за государя своего, а за тебя, царь – батюшка, и голову не грех сложить. А насчёт умениев да искусств евойных, да ведь и мы тож не лыком шиты да пальцем деланы, он же приёмы свои французские знавал, а про казачий бой, небось, и не слыхивал. А я на Дону, на вольном (при этих словах Пётр скривился, как от зубной боли), тоже не из простых казаков числился, и в бою свое умение не раз проявлял. Так что ешо посмотрели бы, кто кого, чья бы верхи взяла, а беду от государя глядишь и отворотили бы.