Троцкий Ленина разочаровал. Оказавшись на пьедестале министра и главы делегации, он преувеличивал свое значение, и ему стало казаться, что мировая революция вот-вот начнется. Благо рядом был настойчивый Радек. Ленин был бы рад сам отправиться в Брест, уединиться с Гофманом или Людендорфом и обо всем договориться: Вам нужно зерно? Вам нужно сало? Вам нужна любая поддержка с Востока? Вы ее получите! Но оставьте в покое меня и мою страну!
Немцы же всерьез принимали риторику Троцкого и видели перед собой Радека, который в их глазах и представлял собой мировую революцию, готовую перекинуться на Берлин.
Украина же обещала хлеба. Столько хлеба, сколько потребуется, чтобы разгромить Антанту. Обещала уголь, мясо, масло. Взамен требовала гарантий независимости от москалей и австрийскую Галицию - от последней, впрочем, могла и отказаться.
Украинцы обещали так много, что германские дипломаты чуяли подвох, которого в самом деле не было. Министр иностранных дел Германии Кюльман отмечал в дневнике, что "украинцы хитры и коварны". 18 января Троцкому были вручены карты с территориями, которые Россия теряла по мирному договору. Список их был внушителен, общая площадь более 150 тысяч квадратных километров, но специфика германских требований заключалась в том, что эти территории большевики не контролировали. Финляндия уже была независимой, Прибалтика и Польша были оккупированы немецкими войсками.
Однако Троцкий отказался подписать договор и уехал в Петербург для консультаций.
Переговоры прервались, и в последующие несколько дней большевики о них забыли: в Петербурге было созвано и разогнано Учредительное собрание.
Эпоха демократии в России завершилась.
* * *
Лидочка и Андрей не собирались задерживаться в Киеве, где у них не было ни родных, ни знакомых, Но когда симферопольский скорый, изнемогая, подполз к киевскому вокзалу и изверг на обледенелый перрон многочисленных пассажиров, Андрей обнаружил, что у касс злым пчелиным роем покачивается темная толпа, в которую свежим пополнением влились пассажиры симферопольского поезда.
Андрей сделал было поползновение приблизиться к толпе, но Лида вцепилась в него, не пуская, - и тут же увела с вокзала. Атак как ей хотелось выкинуть из головы обязательные билетные заботы, она стала говорить Андрею, что давно хотела побывать в Киеве, все-таки это мать городов русских, хоть теперь и сменившая национальность, ставши столицей украинской державы. Лидочка даже вспомнила, что командует Украиной Центральная рада, то есть интеллигентный писатель Винниченко, он несколько лет назад снимал комнату в их доме, водил Лидочку на пляж и подарил ей скучную книжку с трогательной надписью. Четырнадцатилетняя Лидочка принесла книжку в гимназию и забыла на парте, чтобы девочки могли прочесть надпись и понять, какие у Лидочки знакомые…
Андрей легко дал уговорить себя задержаться в Киеве, таком Мирном, сытом и далеком от войны. Они погрузили свой нетяжелый багаж на извозчика и поехали в центр, где сняли номер в скромной и чистой гостинице Байкал" на Фундуклеевской улице, неподалеку от Городского театра.
Цыганистый портье с висячими, на украинский манер, тонкими усами был предупредителен, словно принимал Великих князей.
- Совсем не осталось молодоженов, - сообщил он, - может, и играют свадьбы, но чтобы в путешествие как у панов, этого уже нет. Откуда мы будем?
Он им объяснил, как лучше пройти к Софии и на Крещатик, и даже вышел проводить их к дверям, может, потому что швейцара в гостинице не было, от него отказались из-за дороговизны.
Они пошли к Софии пешком. Сначало было солнечно, солнце даже чуть припекало, что для начала января необычно. Под ногами хлюпала снежная каша. На Крещатике было Многолюдно, толпа была южной, говорливой, но неспешной. Витрины магазинов были богаче, чем в Симферополе. По улице, разбрызгивая снежный кисель, проезжали извозчики и автомобили. Над большим пышным зданием трепетал по ветру голубой флаг Рады. Лидочка крепко держала Андрея за руку, она радовалась, словно впервые увидела такой большой город. До революции Лидочка жила в Одессе и Николаеве, Ну и конечно, в Крыму.
- Разве Одесса меньше Киева? - спросил Андрей.
- Я забыла, - призналась Лидочка.
- Ты провинциалка?
- И горжусь этим, мой повелитель. А ты лучше погляди, какой смешной дом - как торт с орехами.
Андрею вдруг показалось, что этот город, этот Крещатик - декорация оперного спектакля, где сто человек в ярких одеждах становятся полукругом и смотрят, как девушка в белой пачке танцует па-де-де. Вокруг - раскрашенные фанерные фасады и виноградные грозди из ваты, обмазанной клеем, А там, за кулисами, пыльно и темно, для обывателей Киева война - это газетная выдумка, если, конечно, на ней еще не убило кого-то из близких. Никто не хочет думать, что скоро закроется занавес и спектакль кончится. И сюда придут люди с пулеметами - большевики из Петрограда матросы из Севастополя, немцы из Бобруйска, австрияки из Галиции. А может быть, писателю Винниченке не понравится, почему это он ходит под голубым флагом, а его военный министр Петлюра под жовто-блакитным?.. И все они начнут стрелять.
- Ты меня слушаешь? - спросила Лидочка. - Или опять думаешь, как будет плохо?
- Я Кассандра.
- Ты дурной вестник. Таких, как ты, казнили.
- Казни меня.
- Купи мне мороженого. Такова будет ужасная казнь.
Андрей купил мороженого в вафельных кулечках. Себе - шоколадного, а Лидочке - клубничного. Они уселись на скамейку, ветер сразу стал хватать за щеки и пальцы.
Прохожие поглядывали на них без удивления. Не все ли равно, когда есть мороженое, если оно вкусное?
- Интересно, - сказала Лидочка, - у тебя уже есть характер, или ты еще не успел им обзавестись? Я все время за тобой наблюдаю, как за нашей кошкой. Ты не обижаешься?
- Я не обижаюсь, - ответил Андрей. - Я читал, что девочки раньше взрослеют, но потом останавливаются в своем развитии.
- Я замерзла. - Лидочка поднялась и пошла по улице.
Андрей поспешил за ней.
- Не воображай, будто я обиделась, - сказала Лида. - Хотя ты мог быть повежливее.
Она покосилась на него. Ей нравилось разглядывать Андрея.
Наверное, я в него влюблена. До сих пор.
За два года, которые они так или иначе провели рядом, Андрей вытянулся до шести футов. Он обещал, что больше расти не станет. Он стал шире в плечах, и руки тоже стали шире - от ладоней до предплечий. Хотя кость у Андрея была нетолстой.
Волосы вьются перед дождем. А в сухую погоду - не вьются. Они красивого цвета - русые, но золотистые. Конечно, он еще мальчик. Но и мужчина. И эта двойственность подчеркивается двойственностью календаря, в котором он существует…
Как и она.
- Сколько нам лет? - спросила вдруг Лидочка.
- Пойдем лучше дальше, - сказал Андрей. - А то совсем замерзнем.
Солнце зашло, утонуло в темной снежной туче, и сразу наступила глухая, мрачная зима. Они направились к развалинам древних городских ворот, что стояли на Владимирской улице.
- Познакомились мы в Ялте, - сказала Лидочка, дохрустывая вафельный стаканчик. - В августе тринадцатого.
- Но объяснения не последовало, ибо она не разглядела в нем своего будущего рыцаря.
- Погоди! Я в самом деле хочу разобраться.
- Во второй раз я примчался к тебе через полгода.
- И у тебя украли фуфайку. Помнишь, тот чистильщик на набережной? Ты тогда уже поступил в Московский университет.
- А ты еще никак не могла выпутаться из пеленок ялтинской женской гимназии.
- А потом убили Сергея Серафимовича, а тебя хотели посадить в тюрьму. Отсюда начинается наша двойная жизнь, Андрей обнял Лидочку за плечо, притянул к себе и хотел поцеловать в губы, но Лидочка чуть отстранилась, и поцелуй пришелся в щеку.
- У нас с тобой появились табакерки, сказала Лидочка, всерьез намеренная подвести первые итоги их жизни. Но у Андрея такого настроения не было. Он только мешал ей считать.
- Лучше бы они не появлялись, - сказал он, Они вышли к непонятной громоздкой груде кирпичей - древним городским воротам.
Сверху белой шапкой лежал снег. Ворота не казались древними. Их могли воздвигнуть и десять лет назад, а потом они рухнули из-за паршивого раствора.
- Твой отчим завещал нам свою судьбу… По крайней мере дважды с помощью этих табакерок мы убегали с тобой в будущее. Не будь этого, ты бы и сейчас сидел в тюрьме.
- Или наоборот, - ответил Андрей. - Я был бы выпущен из тюрьмы восставшим народом и провозглашен Робеспьером.
- Но этого тебе пришлось бы ждать больше двух лет - до марта семнадцатого.
- Это искушение, от лукавого, - сказал Андрей.
- Так выбросим эти табакерки. Выбросим!
Лидочка расстегнула застежку сумки, но Андрей остановил ее руку. Трудно отказаться от способности в любой момент исчезнуть в этом мире и возникнуть вновь в будущем. Ты поставил шарик портсигара на нужное деление - и вот ты уже в двадцатом году или в тридцатом… где захочешь.
Ты очнешься через три года, через десять лет - точно такой же, как нынче. Даже ботинок не истрепал. А близкие твои состарились, а враги твои убиты или, наоборот, торжествуют на вершине власти… Прошло не так много времени с того дня, как умирающий Сергей Серафимович передал Андрею свой портсигар - машину времени, а Глаша второй - для Лидочки. По земному счету это произошло в октябре 1914 года, то есть чуть более трех лет назад. Но уже вскоре Андрею пришлось воспользоваться машиной времени, чтобы убежать из-под стражи. В апреле семнадцатого года Лидочка, последовавшая за ним, встретила Андрея в Батуме, куда он приплыл из Трапезунда.
- А это значит, - сказала Лидочка с внутренним торжеством, - что нам с тобой на два года меньше, чем тем, кто родился с нами в один день.
- Посмотрим, что будет через пятьдесят лег, - ответил Андрей.
- Ты тоже думал об этом?
- Для этого мне и дана голова.
- Я так надеюсь, что портсигары больше никогда нам не понадобятся!
- А почему? Мне интересно. Ведь если своими ножками прожить сто лет - какими старенькими мы станем! Атак заглянем…
- Но не сможем вернуться! Ты понимаешь - не сможем вернуться.
- А как ты думаешь, сколько лет папу Теодору? Сколько лет было моему отчиму?
Может быть, им по тысяче лет? По две тысячи? Легенда о вечном жиде не придумана.
Кто-то знал об этих людях…
- Я не хочу, честное слово, я не хочу. - Лидочка готова была заплакать, - Я буду жить, как все.
- Если нам позволят, - ответил Андрей.
- Значит, мы прокляты?
- Я не знаю - проклятие это или спасение, Но я знаю, что мы теперь навсегда, до конца дней, не такие, как остальные люди на земле. Не хуже и не лучше, но другие.
И с каждым годом мы будем все более удаляться от них.
- Я не хочу!
- Не кричи. Люди оборачиваются.
- Это не люди, это лица за окном поезда.
- Мы не сможем иметь друзей и привязанности. Но у меня есть ты.
- Мне маму жалко…
Андрей остановился и прижал к себе Лидочку, и она спрятала лицо у него на груди.
Ей казалось, что она чувствует, как бьется его сердце.
- Пойдем осматривать Софийский собор, - сказал Андрей. - Сегодня мы - туристы.
Андрея беспокоило то, что Лидочка отправилась гулять по январскому Киеву в резиновых ботиках - в Симферополе трудно было купить зимнюю обувь, Лидочка отложила покупки до Москвы - они все откладывали до Москвы. Сегодня же надо будет уговорить Лидочку приобрести зимние сапожки. Ведь Лидочка сама не замечает, как притоптывает, ноги уже замерзли - и пальто у нее демисезонное, без мехового воротника, - ну куда же ты смотрел, Берестов? О чем ты думал? О судьбах человечества? Человечество без твоей помощи истребляет себя на Марне и в Альпах.
Их денежные дела были не так хороши, как хотелось бы. В Москве придется устраиваться на службу. Теперь это важнее, чем университет. Пока он был одинок, то мог не думать о том, что ест и как одевается, А теперь на нем ответственность за семью. Смешно - никак не привыкнешь. Сколько у нас осталось? Около шестисот долларов. Пока их можно разменять - в Симферополе Андрей так и делал. Неизвестно только, меняют ли их в Москве? Можно было продать тетушкин домик в Симферополе, но рука не поднялась. Да и где тогда будет твой родной дом, Берестов? Где родовое поместье в три окна по беленному известкой фасаду?
Сизая туча ударила в лицо таким густым зарядом снега, что в мгновение ока не стало видно домов по сторонам, трамвая, что, звеня, бежал навстречу, и путников, застигнутых метелью. Стало темно, но не ровной темнотой вечера, а тревожной сиреневой, светящейся изнутри тьмой, какой видится в воображении преисподняя.
Андрей протянул руку и отыскал пальцы Лидочки.
Им попалась подворотня, они нырнули в нее и увидели, что там уже стоят, отступив в мирную сень каменного туннеля, с полдюжины прохожих. Вновь прибежавшие принялись отряхиваться - совсем по-собачьи. Вбежал еще один человек, отторгнутый снежной бурей.
- Вот метет, так метет, - сказал он, словно запоздалый гость.
- Я такой погоды не помню, - сообщил грузный монах, тяжелая и мокрая ряса которого выползла из-под черного пальто, а в черной бороде так и не растаял снег.
- Я бы сказал, что близится конец света.
- Конечно, у вас есть дополнительные сведения, - язвительно откликнулся студент в фуражке, оттопыривавшей красные уши. - Вам сообщают.
- Не говорите глупостей, молодой человек, - сказал монах, - речь идет об интуиции, если вам известно такое понятие. Но налицо многие признаки апокалипсиса.
- Я помню, как в ночь под девятисотый год все ждали конца света, - включилась в разговор дама под лиловым зонтиком. - Но ведь не случился.
- Запоздал, - сказал вновь пришедший. - Немного промахнулся.
Кто-то засмеялся.
Зазвенел трамвай. Все побежали наружу, чтобы сесть в вагон. Перед тем как убежать к трамваю, студент в большой фуражке сообщил Лидочке:
- Виноваты мы сами, и только мы! Уровень загрязнения воздушных масс превышает все допустимые пределы. Человечество скоро уничтожит само себя. Поняли?
- Спасибо, - сказала Лидочка.
Студент уже бежал, он скакал в струях снега, стараясь уцепиться за стойку задней площадки. Наконец это ему удалось - по крайней мере в подворотню он не возвратился.
- Я ужасно замерзла, - сообщила Лидочка. - Давай пойдем в кафе, будем есть пирожные и пить грог.
Они нашли кафе, там были пирожные, но грога не нашлось. Они выпили по рюмке портвейна. К тому времени, когда они вышли, снегопад кончился, но похолодало, и вдоль улиц ветер нес снежную пыль и вырванные из-под снега жестяные дубовые и каштановые листья.
Вскоре они добрались до собора Святой Софии. Собор был открыт; но там не служили.
Они стояли в полутьме, ощущая скованное стенами, вытянутое к небу пространство.
Неожиданно снаружи облака разбежались, и лучи солнца прорвались в гулкую высокую пещеру собора, заставив тревожно заблестеть золотую мозаику в неподвижной вышине купола. В соборе тоже было холодно. По узким выложенным в стенах лестницам они поднялись на галерею. Ступеньки были стесаны подошвами тысяч людей, которые поднимались сюда сотни лет назад. Когда они вышли наружу, где под холодным солнцем неслись по синему небу рваные облака, Андрей спросил:
- Может, вернемся в гостиницу?
Лидочка шмыгнула носом и уверенно ответила:
- Не сходи с ума. Мы завтра уезжаем. А я еще не была в Печорах и не видела Святого Владимира.
Они прошли мимо провинциального, нескладного памятника Богдану Хмельницкому и повернули налево, к Михайловскому монастырю.
- Интересно, - спросила Лидочка. - Они его снесут?
- Кого?
- Хмельницкого.
- Почему?
- Андрюша, не будь наивным. Он же не захотел отдавать Украину полякам и отдал ее русским. Он - их местный предатель.
- Наверное, они поставят вместо него памятник Мазепе, - сказал Андрей, - за то, что тот хотел отнять Украину у русских и отдать шведам.
- Нет, - возразила Лидочка. - Они придумают Богдану Хмельницкому какой-нибудь другой подвиг. Им будет жалко такой большой памятник. На коне…
Они обошли Михайловский монастырь, и с площадки открылся вид на Подол, Днепр и левый берег. Как будто они внезапно вознеслись высоко в небо, как птицы, - так далеко внизу была земля, так широко был виден в обе стороны не везде замерзший Днепр и так бесконечно тянулась впереди снежная равнина, кое-где скрытая полосами снегопада, соединившими землю и серые тучи.
- Мы стоим и ждем печенегов, - сказала Лидочка.
- Так можно до смерти замерзнуть, - ответил Андрей. - Ты еще жива?
- Нет, не жива, но счастлива, - сказала Лидочка. - У меня к тебе большая-большая просьба, мой повелитель.
- Представьте мне ее в обычном порядке, - сказал повелитель, - на слоновой бумаге, скрепленную сургучной печатью.
- Слушаюсь и повинуюсь. И просьба моя заключается в том, чтобы ты запомнил это мгновение. Как единственное. Вот этот странный день - не то грозовой, не то солнечный, не то метельный, И этот вид до самого конца земли. И мы с тобой вдвоем, такие молодые и красивые.
- Попрошу без преувеличений! - возмутился Андрей.
- Потерпи, повелитель. Я скоро кончу свою поэму… Великий Днепр течет у наших ног, а за спиной незыблемый и вечный Михайловский монастырь и собор. Мы умрем, а он останется…
- Мы никогда не умрем. Мы всех людей переживем!
- Не смей так страшно говорить. И даже думать так не смей. Самое главное в жизни - это поймать драгоценное мгновение, И оставить его в себе. А я хочу, чтобы это мгновение осталось в нас обоих. Неужели тебе не понятно?
- Мне все понятно. И когда мы сюда вернемся?
- Мы вернемся сюда… через сто лет!
- Долго ждать. Давай через пятьдесят!
- Заметано, как говорят у нас, шулеров! Через полвека мы придем сюда, такие же молодые…
- Когда это будет?
- Это будет шестого января тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Ты составишь мне компанию?
- Обязательно, моя прелесть, - сказал Андрей. - А теперь побежали отсюда - я боюсь за твое здоровье. У тебя даже губы синие.
- В Печоры?
- В Печоры, а оттуда - в гостиницу.
Они выбрали не самый близкий путь - сверху, с неба, все пути кажутся короткими и простыми, - они спустились на фуникулере, что начинался от Михайловкого монастыря и звался Михайловским подъемом. Вагончик представлял собой лесенку из пяти купе - в каждом скамейка и своя дверь сбоку, все это стянуто общей трамвайной крышей. Кроме них, фуникулер ждали лишь две говорливые красноносые тетки с одинаковыми мешками. Мешки эти согласно шевелились и порой издавали негромкое визжание - тетки везли вниз, на Подол поросят.
Тросы, по которым сползал фуникулер, скрипели и визжали, словно жаловались на погоду и старость, вагончик раскачивался и тоже скрипел, окно с одной стороны было разбито, и ветер, проникая в него, был особенно холодным и злым.
Внизу Лидочка сказала, что еле дотерпела - лучше бы побежали по откосу пешком.